Эйден

«ЛЮБОВЬ — ЭТО ЛОЖЬ».

Именно так гласит вывеска над входом. Буквы крупные, вычурные, с мелкими сердечками по краям и отпечатком губ в левом нижнем углу. Всё это больше напоминает школьную стенгазету, чем манифест о закате человечества, особенно — на фоне утреннего ажиотажа в кофейне.

На окнах — гирлянды: красные и белые, свисающие с подвесных корзин. Каждый раз, когда кто-то входит, они бешено закручиваются, а как только дверь закрывается — бессильно обвисают, превращаясь в унылые петли.

Я хмурюсь, глядя на красный шар с перечёркнутым сердцем, и чешу щетину на подбородке, пока жду, когда Джексон вернётся к нашему столику. Мимо проходит женщина с сумкой размером с небольшую страну и задевает меня по затылку. Я, скрестив руки на груди, вытягиваю ноги в проход — отвоёвываю личное пространство. Если Джексон не появится в ближайшую минуту, я, возможно, начну есть солонку. Я отчётливо просил: круассан, два бублика и кофе размером с моё лицо. Это цена за то, что вытащил меня из постели в такую бесчеловечно раннюю рань.

После ночных смен я едва поднимаюсь с кровати до десяти. Но Джексон настоял. А когда это не сработало — перешёл к угрозам. Я был слишком поражён его формулировками, чтобы успеть придумать отговорку. За все четыре года, что мы работаем вместе на радио, он ни разу не повысил голос — не говоря уже о том, чтобы угрожать физической расправой за отказ встретиться в этой странной книжно-кофейной лавке в двух кварталах от его дома.

— Будь в «Мошенничестве» в восемь, — сказал он. — Или я сам за тобой приду.

Я настолько впечатлился угрозой, что даже не удосужился спросить, какому кафе могло прийти в голову назвать себя «Мошенничество». Больше похоже на имя пиратского судна, чем на кофейню.

Джексон пробирается сквозь толпу у стойки и опускается на сиденье напротив, неся поднос.

На Джексоне серый свитер поверх клетчатой рубашки, рукава аккуратно закатаны. Всё безупречно — и одежда выглажена, и причёска идеальна: ни единого взъерошенного волоска. Готов поспорить, он встал в пять утра, в шесть закончил тренировку, а к семи уже заваривал свой хипстерский кофе. Я же надел худи, которое валялось на краю кровати. Кажется, на нём пятно от томатного соуса.

Нам повезло — заняли столик у стены, хотя наверху, на втором этаже, есть мягкие кресла, окружённые стеллажами с книгами до самого потолка. «Мошенничество» не только издевается над самой идеей любви — у него ещё и, по слухам, внушительная библиотека и лучшие краффины в городе. Что бы это ни значило.

Джексон протягивает мне стакан кофе с таким видом, будто вручает сокровище.

— Видел вывеску?

— Тут её сложно не заметить, — я снова смотрю на надпись над дверью и всё это театральное убранство. — Обезглавленные купидоны особенно вдохновляют.

Он разгружает поднос.

— Здесь каждый год устраивают Анти-День святого Валентина. Я подумал, тебе понравится.

«Понравится» — слишком сильное слово для этих демонических купидонов, свисающих с потолка. Один, каким-то чудом уцелевший, следит за мной так пристально, будто собирается напасть.

— И правда, это кому-то нравится? Вот… всё это?

— Просто решил, что отражает твоё нынешнее настроение, — он приподнимает бровь и костяшками пальцев поправляет очки. — Ты же у нас в расстроенных чувствах.

Когда Джексон только появился на «101.6 ЛАЙТ FM», он бы в жизни не произнёс словосочетание «расстроенные чувства» таким тоном — не говоря уже о том, чтобы вообще использовать это выражение вслух. Видимо, три года совместных ночных эфиров не прошли даром.

— Очень тонко, — ворчу я, тянусь к бублику, но передумываю и беру круассан. — Так вот зачем я тут? Мы пришли обсудить моё настроение?

— А ты думал, зачем?

— Ну, — ковыряю тесто, — думал, мы просто… завтракаем. Болтаем. Делаем, что обычно делают друзья.

— Удобно ты вспоминаешь, что мы друзья, только когда пытаешься отвертеться.

— Я не пытаюсь отвертеться, — бурчу, обиженно.

— Да ты вьёшься, как уж на сковородке. А вообще, я пришёл за краффином, но их раскупили час назад.

Повисает красноречивая пауза. Прозрачный намёк: если бы я пришёл, как просили, к половине восьмого, Джексон сейчас ел бы свой сраный краффин. Я прочищаю горло и ломаю круассан пополам.

— Мои соболезнования по поводу утраты.

— Принимаются, — тут же отбирает у меня половину. — А теперь поговорим, почему каждую ночь с шести до полуночи ты звучишь так, будто из тебя выкачивают душу. Ты же должен раздавать советы о любви, а не вгонять слушателей в депрессию. Даже мои прогнозы погоды страдают.

— Они в порядке, — бурчу я.

Наверняка его ежечасные сводки о пробках и температуре — самое популярное в нашем шоу.

— И я не знаю, что тебе сказать. У меня закончились советы. Всё. Я — автоответчик с функцией дыхания. Говорящая губка для людских жалоб. За шесть лет, что я веду «Струны сердца», Балтиморскую линию любви, я понял одно: люди не хотят решать проблемы. Не хотят слышать правду. Они просто хотят выговориться и услышать, что они правы.

А ещё — поныть двадцать шесть минут и тридцать две секунды о том, как муж не так загружает посудомойку.

Я вздыхаю:

— Значит, ты переживаешь, что мой настрой рушит шоу?

Джексон хмурится. Новые морщины прорезают его лоб — я, похоже, состарил его на десять лет этим разговором.

— Переживал — это вчера. Сейчас я точно знаю, что рушит. И эта беседа не о шоу. Она — о тебе, Эйден. О чём-то личном. Ты же, вроде как, любишь время от времени вспоминать, что мы друзья. Правда, подтверждаешь это редко, — он чешет подбородок и добавляет, — И да, Мэгги сказала, что если все продолжат ходить вокруг тебя на цыпочках, она сама надерёт тебе зад.

Мэгги — наша начальница на станции. Ходить вокруг да около она точно не умеет.

— Всё, сдал ты её, — вздыхаю я.

— Эйден, — Джексон подаётся вперёд, его лицо хмурится ещё сильнее. — Ты назвал кого-то куском дерьма. В прямом эфире.

— Потому что он был редкостным мудаком, — заявляю я, макая круассан в кофе.

Пара капель переливается через край оббитой кружки и стекает по потёртой столешнице. Почему-то к этим пятнам я чувствую куда больше привязанности, чем ко всем, кто звонил на «Струны сердца» за последние три месяца.

— Он сравнил женщин с коровами, Джек.

Джексон морщится:

— Я знаю. Но у тебя уже бывали такие слушатели.

Я кривлюсь. Он вскидывает руки в жесте: «Успокойся, мать твою».

— Я не говорю, что он был прав. Он — и правда кусок дерьма, это очевидно. Просто ты раньше умел с такими справляться, а не…

Он наклоняется ближе, бросает быстрый взгляд через плечо — в кафе полно народу. Понижает голос:

— …а не выдавать сочинённую на ходу, живописную и весьма образную тираду о том, куда таким персонажам стоит засунуть своё мнение. Мэгги до сих пор ждёт звонка из комиссии по радиовещанию. Единственное, что, по её словам, может нас спасти — эфир был после десяти вечера. И я прервал тебя экстренной погодной сводкой.

«Прервал» — это, конечно, мягко сказано. На деле он ворвался в студию, выдернул у меня микрофон и начал вещать о циклонах, антициклонах и давлении.

Я тру ладонью подбородок:

— Ты говорил, шторм приближается. Шторма не было.

— Потому что я соврал! — шипит он. — Ты вынудил меня солгать о погоде, Эйден.

Я сдерживаю улыбку. Джексон очень серьёзно относится к своей работе. Он мечтал попасть в Национальную метеослужбу, но бросил колледж, когда ему пришлось взять опеку над младшими сёстрами: их мать отправилась в гастрольный тур с бандой бродячих гармонистов. Он остался ради девочек. Сказал, что им нужно хоть что-то стабильное в жизни.