— Думаешь, это и правда он? — спрашивает Джексон, разворачиваясь на скамейке, чтобы разглядеть получше.

— Сомневаюсь, что величайший игрок на третьей базе за всю историю решил зайти в книжное кафе за кофе с молоком — особенно в день, когда тут отмечают Анти-День святого Валентина, — фыркаю я.

Джексон пожимает плечами:

— Кто знает?

Я скрещиваю руки на груди:

— Если это и правда он, стоит спросить, не хочет ли он поучаствовать в «когда-то самой популярной ночной радиопередаче Балтимора».

Джексон снова поворачивается ко мне с ободряющей улыбкой:

— Вот это уже похоже на настрой. С позитивным мышлением мы ещё вытащим этот корабль на воду.

Я молчу. Потому что, если честно, по-моему, этот корабль давно на дне.

«Струны сердца»

Эйден Валентайн: «Ты когда-нибудь задумывался, в чём вообще смысл всего этого?»

Звонящий: «…Что?»

Эйден Валентайн: «Ну, зачем всё это? Зачем мы здесь? Мы просто бродим наугад, надеясь, что всё как-нибудь сложится?»

[Пауза].

Звонящий: «Я вообще-то спрашивал, стоит ли почаще дарить девушке цветы».

Эйден Валентайн: «Цветы умирают. Всё умирает».

Звонящий: «Я думал, это романтическая радиопередача…»

Люси

В коридоре что-то есть.

Я снова слышу этот звук — то ли шорох, то ли тихий скрежет, будто кто-то закинул в сушилку пригоршню мелочи вместе с одеждой. Прямо как Майя, которая вечно забывает вытаскивать монеты из карманов. Скребущее царапанье — и глухой удар.

И снова — тишина.

Я откидываю книгу себе на грудь и приподнимаюсь. Каждый раз, когда убеждаю себя, что мне просто показалось, звук повторяется. Но в том конце коридора — только комната Майи и бельевой шкаф, который я никогда не могла открыть больше чем на два дюйма. Там мы храним полотенца, коробки с салфетками, до которых никак не добраться, и прочую мелочь, которую впихиваем в щель.

Господи. Что, если этот шкаф — прибежище призрака? Злого духа, мстящего за то, что я не умею складывать огромные простыни? Если наш дом и правда проклят, я сожгу его к чёртовой матери. Мы с Майей переселимся в кофейню напротив. Будем пахнуть круассанами и слишком крепким кофе, зато — никакой нечисти.

Я соскальзываю с кровати и хватаю пустую кружку из-под чая. Держу её как оружие. Что я с ней собираюсь делать, если увижу силуэт викторианской женщины, плывущей по коридору, — не знаю. Но так мне чуть спокойнее.

Высовываюсь из комнаты и бросаю взгляд вниз, к входной двери. Замок на месте. Уличный фонарь заливает прихожую тёплым золотым светом, проходящим сквозь витражи по бокам и рассыпающимся на полу мозаикой из винных, лиловых и янтарных оттенков.

Всё как должно быть.

Обувь под вешалкой выстроена в аккуратную шеренгу. Моя сумка стоит рядом с рюкзаком Майи.

Никаких злобных фантомов.

И тут снова — звук. Ближе. Уже не у шкафа. Я резко поворачиваю голову. Что-то торчит из щели под дверью в комнату Майи. Тёмно-синее... Наверное, её одеяло. И ещё один звук, тихий, скользящий по паркету. Смех.

Смеётся девочка. Двенадцатилетняя девочка.

Моя двенадцатилетняя девочка.

Которая должна спать. Одна.

Под одеялом. Без собеседников.

Я крадусь к двери и прижимаюсь ухом к панельке. Мы покрасили её в бледно-розовый и украсили блестящими звёздочками, когда Майе было восемь. В одиннадцать она заявила, что это «отстой». Я пыталась отодрать наклейки, но некоторые остались — в самом верху, куда нам не дотянуться. Уголки выцвели и чуть подгибаются.

— Не знаю… — доносится приглушённый голос Майи. — Думаю, маме это не понравится.

Пауза.

— Ну да… Ты прав. Её ведь сейчас нет. И мы уже так далеко зашли.

Мы? Кто «мы»? Как далеко они зашли?

Желудок уходит в пятки. Горло сжимает паника.

Перед глазами проносится каждая история про детей и интернет, которую я когда-либо читала.

Я хватаюсь за ручку и, как сжатая пружина, распахиваю дверь.

Моё тело будто остаётся позади, а я превращаюсь в облако тревоги. Кружка каким-то образом летит в кресло у окна — то самое, где Майя любит читать. Уверена, моё сердце улетело туда же.

Майя вскрикивает, закручиваясь в одеяле, как куколка. Пытается спрятать телефон, но я уже срываю с неё покрывало и бросаю его вслед за кружкой.

На этом этапе я, очевидно, страшнее любого призрака из шкафа.

— С кем ты разговариваешь?! — кричу я, чувствуя, как тревога душит и режет.

Я — полная противоположность той спокойной, мудрой мамы из книг по «мягкому воспитанию», которые пачками таскала из библиотеки, когда Майе было шесть.

Но мне плевать.

Моя дочь шепчется с кем-то по телефону посреди ночи.

Так начинаются выпуски «Даты»².

Майя всегда говорит мне всё.

Всё.

Иногда даже слишком много.

Она солгала мне всего один раз — в третьем классе. Тогда у неё «таинственным» образом исчезали деньги на обед. Оказалось, она каждый день покупала одноклассникам солёные крендели. Назвала это «вечеринкой кренделей». Я объяснила, что так нельзя, и она потом две недели тихо плакала об этом за ужином.

Она у меня добрая.

Сердечная.

Учит уроки. Помогает по дому. Терпит мои сумасшедшие рабочие часы.

И точно не устраивает тайные ночные звонки.

Я тянусь за её телефоном, но она прижимает его к груди. Её глаза — точно такого же мшисто-зелёного цвета, как у меня, — распахнуты от страха.

— Нет, — шепчет она. — Нельзя.

Из динамика доносится голос — низкий, с лёгкой вопросительной интонацией в конце.

Мужской голос.

Мужской голос, который разговаривает с моей несовершеннолетней дочерью посреди ночи.

— Майя, — я стараюсь дышать.

Вдох через нос, выдох через рот.

— Отдай телефон.

Она сжимает его ещё крепче.

— Это не то, что ты думаешь, — шепчет.

— Ты понятия не имеешь, что я думаю.

— Ещё как имею. У тебя лицо будто ты героиня «Даты». Сто процентов уже жалеешь, что не следила за моим телефоном и историей поиска в браузере, но я клянусь — это не то, что ты думаешь.

Она не отводит взгляда и медленно подносит телефон к уху.

Я чувствую себя героем остросюжетного фильма. На пике. У злодея на краю крыши — милый пушистый щенок.

Не знаю, кто я в этой сцене.

Щенок? Или злодей?

— Одну секунду, — говорит она в трубку.

У меня дёргается глаз.

Я — злодей.

И это моя предыстория.

— Ни секунды. Дай мне телефон, — говорю я, стараясь держаться, но Майя вздрагивает — слишком резко.

Кивает, потом качает головой, потом снова кивает.

— Ладно… — бормочет, будто сама себе. — Всё идёт чуть быстрее, чем я планировала, но сойдёт.

— Что «сойдёт»? — рявкаю.

— Этот звонок, — отвечает она и поднимает телефон.

Время разговора — десять минут. Моё сердце делает сальто и уходит в пике.

Десять минут.

Пока я валялась в кровати и рассуждала о призраках в сушилке.

— Это тебе.

— Что?

— Этот звонок. Для тебя, — повторяет она спокойно.

Я общаюсь с четырьмя людьми. Один из них — в этой комнате.

— Прекрасно. Тогда дай.

— Только… — Она прикусывает губу. — Дай шанс. Будь с открытым сердцем.

Моё сердце будет открыто, когда оно разорвётся от ужаса прямо здесь, в этой комнате.

— Телефон. Сейчас.

— Окей, — говорит она и осторожно протягивает трубку, как сапёр. — Класс. Спасибо, мам. Ты супер.

— Не лести, — шепчу я сквозь зубы.

Она дрожащей рукой показывает мне большой палец.

Я подношу телефон к уху. Дышу, как дракон. Или как маньяк. Или как маньяк-дракон. Пытаюсь урегулировать сердцебиение — не выходит.