— Кто… — облизываю пересохшие губы, стараюсь выровнять голос.

Хочу звучать внушительно. Хочу — устрашающе.

— Кто это, чёрт возьми?

Пауза. На том конце лёгкий звук. То ли кашель, то ли… смешок?

Всё моё беспокойство сжимается в ком. Осталась только ярость.

— Я сказала что-то смешное?!

— Думаю, вы сами поймёте, что именно, — отвечает голос.

Он слишком спокоен, чтобы удивиться тому, что вместо ребёнка с ним говорит разъярённая женщина.

— Здравствуйте. Меня зовут Эйден.

— Прекрасно, Эйден, — говорю я, глядя на дочь, сидящую на краю кровати с ногами, подтянутыми к груди.

Она укутана в одеяло с русалками, и на мгновение мне кажется, будто ей снова четыре — волосы в неровных хвостиках, босые ножки болтаются над полом. Мигаю — ей снова двенадцать. Взгляд внимательный. Взрослый.

— И почему ты разговариваешь с моим ребёнком в десять часов сорок две минуты вечера?

Ещё одна пауза.

— Представляешь, она мне позвонила?

— Мне плевать, что она тебе позвонила, — у меня срывается голос. — Хоть бы она оказалась тайно Джеком Ричером³ и это был захват заложника — ей двенадцать лет!

Майя хлопает ладонями по глазам и с тяжёлым вздохом падает на кровать.

— Мне не нравится, на что ты сейчас намекаешь, — говорит он.

— А мне не нравится, что ты этим занимаешься.

— Подожди секунду. Если бы ты дала мне объяснить…

— У тебя что, привычка болтать по ночам с несовершеннолетними?

— У меня вообще нет никаких привычек, связанных с несовершеннолетними! — он заикается.

Голос Эйдена срывается — и это прекрасно. Никакого веселья больше. Наконец-то.

— Я не... — он пыхтит, фыркает, издаёт целую симфонию раздражённых звуков. — Знаешь что? Давай начнём сначала.

— Нет уж. Мне этого разговора вполне хватило. Я кладу трубку.

— Подожди!

— Чего?

— Объяснения.

— Уверена, у тебя отличное объяснение. Мне оно неинтересно.

Он издаёт ещё один глухой рык в трубку.

— Тогда спроси у Майи.

— Что?

— Раз уж ты мне не веришь, спроси у Майи, зачем она со мной разговаривает по телефону в такое позднее время.

Голос Эйдена становится низким. Хриплым. Как шторм, который резко обрушивается на бухту и застревает там — один раскат грома накрывает другой, пока всё вокруг не начинает дрожать. Или это у меня внутри буря. Я уже не различаю.

Я щурюсь, отодвигаю телефон от лица и прикрываю микрофон ладонью.

— Ты вступила в секту? — спрашиваю я у Майи.

Он и правда звучит как сектант. Или, как минимум, глава пирамиды по продаже эфирных масел.

Она качает головой. Молча.

— Это крик о помощи?

Уголки её губ подрагивают в намёке на улыбку, но она вовремя одёргивает себя.

— Не для меня, — бормочет она.

— Это что сейчас было?

— Она имеет в виду, что это крик о помощи для тебя, — вмешивается Эйден.

Может, его голос и действует на доверчивых бедняжек, которых он втягивает в свой масляный культ, но на меня — нет.

— Да, это крик о помощи. Но для тебя. Именно поэтому она позвонила.

— Помощь в чём? — раздражённо бросаю я.

Меня бесит, что он это услышал.

Я в двух секундах от того, чтобы швырнуть телефон в мусоропровод. Моё терпение испарилось. Исчезло. Превратилось в пыль и забилось куда-то в бельевой шкафчик к махровым полотенцам и машинкам на батарейках, которые Майя запихнула туда лет в шесть. С тех пор никто их не видел.

— Я веду радиошоу, — спокойно говорит Эйден. — Майя позвонила, чтобы попросить совета по поводу свиданий.

— Совета? По свиданиям? Ей двенадцать! — стискиваю телефон так, что костяшки белеют.

— Она звонила не для себя. Она звонила для тебя. — Он тихо фыркает. — Меня зовут Эйден Валентайн, и вы слушаете «Струны сердца» — романтическую линию Балтимора.

«Струны сердца»

Эйден Валентайн: «Добро пожаловать в “Струны сердца”. Вы в прямом эфире».

Звонящий: «Серьёзно? Прямо сейчас?»

Эйден Валентайн: «Ага. Прямо в эту секунду».

Звонящий: «Офигенно».

Эйден Валентайн: «Ты звучишь… юно».

Звонящий: «Не так уж юно».

Эйден Валентайн: «Но явно моложе наших обычных слушателей».

Звонящий: «Учитывая, что твоя обычная слушательница — какая-то Шарлин, которая думает, что ты китайский ресторан…»

Эйден Валентайн: «Ладно, аргумент засчитан. Как тебя зовут?»

Звонящий: «Майя. Но я звоню не по поводу себя. Я звоню для своей мамы».

Эйден

Эфир окутывает тишина.

Вполне закономерная реакция. Уверен, мама Майи не ожидала застать свою дочь за разговором с радиоведущим поздно вечером. Не знаю, надеялась ли Майя, что её не поймают, или вообще не думала о последствиях — но ясно одно: мать в этом плане не участвовала.

Я смотрю, как медленно отсчитываются секунды на огромных часах над дверью. Двенадцать секунд мёртвого эфира — и это, возможно, самый захватывающий контент за весь год. Кидаю взгляд на красный индикатор на телефонной панели, проверяя, не разорвалось ли соединение. Я же обещал Джексону, что на этой неделе буду получать от работы больше удовольствия. Вот стараюсь.

Хотя сегодня и напрягаться не приходится.

Первое, что сказала Майя, когда я взял трубку: «Слушай. Мама меня убьёт, но что уж теперь».

А «что уж теперь», оказывается, — это разговоры о безрадостной личной жизни её матери, обвинения в сектанстве и — я снова бросаю взгляд на часы — уже целая минута тишины.

Я не получал такого кайфа от студии уже несколько месяцев.

Остальные звонки сегодня были в привычном, унылом стиле. Одна женщина пожаловалась, что муж не ценит её картофельную запеканку. Кто-то другой зачитывал список исторических неточностей в любовном романе, случайно купленном на библиотечной распродаже. Один вообще звонил по ошибке — хотел вызвать такси.

Словом, тоска.

Я готов дать маме Майи столько времени, сколько потребуется. Всё равно ничего лучше в программе нет.

— Люси? Ты на линии?

В наушниках — глухой шум, будто кто-то прикрыл ладонью микрофон.

Потом — едва различимое:

— Ты сказала ему моё имя?

Майя рассказала мне многое. Как зовут её мать. Какое вино та покупает, чтобы выпить в одиночестве под «Смертельный улов»⁴. Что иногда она плачет, если крабы застревают в сетке.

Я знаю о Люси больше, чем положено знать постороннему.

— Ага, — подтверждаю. — И ещё, что за всю твою жизнь у тебя не было ни одного серьёзного романа. Скажи, Люси, ты что, против свиданий?

На другом конце — тихий стон, почти болезненный:

— Это… прямой эфир?

Я киваю, будто она может меня видеть:

— Угу.

— Прямо сейчас?

— Вот в эту самую секунду. Знаешь такой мигающий красный огонёк? Это он мне шепчет: «Добро пожаловать в прямой эфир».

— Прекрасно, — выдыхает Люси. — Я как раз начала волноваться, что всё это будет унизительно.

Я усмехаюсь, глядя на пульт.

— А чего стыдиться?

— Ну конечно. Что может быть постыдного в том, что моя дочь звонит на радиошоу, чтобы обсудить мою личную жизнь?

— Отсутствие личной жизни, — уточняет Майя.

Следует короткая пауза. Потом — глухой шлепок, будто подушку кинули через всю комнату. И за ним — звонкий, искренний смех.

У меня в груди что-то сжимается. Тоска накатывает резко, тяжело. Я вспоминаю маму — как она прижимала к груди пакет с мармеладными червячками. Те самые, что клала мне в ланч каждый день. С запиской на клочке бумажного пакета.

— Твоя дочь очень тебя любит, — осторожно говорю я, чувствуя, что на той стороне, скорее всего, идёт бурное, но безмолвное обсуждение.