Он внимательно смотрит на меня:
— Что с тобой происходит?
Я снова макаю круассан в кофе, не зная, как остановиться:
— Не знаю.
— Ты раздражён.
— Угу.
— Вспыльчив.
— Так и есть.
— Замкнут и язвителен.
— Ну, это уже перебор… но допустим.
Джексон поднимает брови: мол, ты назвал человека куском дерьма, а потом швырнул кружку в стену, как будто на тренировке к Олимпиаде по метанию.
— Что-то с семьёй? — осторожно спрашивает он. — С мамой…
— Всё хорошо, — перебиваю. — Всё отлично. У неё ремиссия. Всё в порядке.
Полгода назад «в порядке» казалось чем-то невозможным. Теперь это слово даже не охватывает того гигантского шара облегчения, что затаился под рёбрами и каждый раз перекатывается, стоит только подумать, как близки мы были к тому, чтобы её потерять. Снова. Как невыносимо было видеть, как она борется с болезнью. В очередной раз.
Я с усилием тру виски, стараясь стереть перед глазами тот образ: хрупкое тело, больничная койка, провода, улыбка, дрожащая от усталости.
«Со мной всё хорошо, Эйден, правда. Всё позади».
Я качаю головой. Рак ушёл. Врачи настроены оптимистично. Всё действительно позади.
Я прочищаю горло и смотрю на Джексона:
— Мама с папой поехали в путешествие — решили отпраздновать. Едут вверх по побережью. Запланировали поездку ещё во время лечения, а теперь исполняют мечту.
Они шлют фото с надписями: «Добро пожаловать в…» — где бы ни оказались. На пляже в Делавэре — в длинных куртках, в Нью-Йорке — в одинаковых, потёртых бейсболках. Мама в вязаной шапочке, держащая у груди пакет с мармеладными червячками на фоне покосившегося дорожного указателя в Нью-Джерси. Их лица светятся такой радостью, что даже фото передают это тепло.
— И ты переживаешь, что пропускаешь это? В этом всё дело?
— Нет, — качаю головой. — Я за них рад.
— Тогда что? — тихо спрашивает он. — Что с тобой происходит?
Я проворачиваю кружку на столе. Я сам не понимаю. Всё раздражает. Всё как будто разваливается. Я захожу в студию — и будто что-то тяжёлое оседает на плечи. Каждый раз, когда нажимаю на мигающую красную кнопку и выхожу в эфир, внутри проваливается камень. Пустота. Глухая боль. Раньше я чувствовал связь с людьми. Мне нравилось слушать их истории, делиться своими. Это наполняло.
А теперь... только усталость.
— Я не знаю, — говорю тихо. — Просто…
Просто всё рушится. И мне страшно произносить это вслух. Потому что тогда оно станет реальным. Я тону — и не уверен, смогу ли всплыть. Мне кажется… я разлюбил саму любовь. После всех этих пустых звонков. После всего, через что прошла моя семья. Как будто каждый раз, когда я на что-то надеюсь, жизнь бьёт под дых. Я разучился надеяться.
Так проще.
Я отрываю кусочек круассана.
— Может, мне стоит подумать о чём-то другом. О новой работе.
На лбу у Джексона появляется морщина:
— Ты же не веришь в это.
— Не знаю, Джек. Возможно. — Я упираюсь локтями в стол. — Ты же слышал, что говорит Мэгги на совещаниях. Рейтинги падают. Спонсоры уходят. Звонков в два раза меньше, чем раньше, и каждый из них…
— …сложный? — подсказывает он.
— …убогий, — отзываюсь я.
Мы романтическая линия без капли романтики.
Он откидывается на спинку стула:
— Знаю. Но… у Мэгги есть идеи. Она предложила кучу новых сегментов — вполне рабочих. И запустила подкаст, чтобы слушатели могли подключаться в любое время.
— У подкаста четырнадцать подписчиков. Один из них — моя мама.
Он фыркает:
— А трое — мои сёстры.
«Струны сердца» не собирали нормальную аудиторию уже несколько месяцев. Мы держимся из последних сил.
Дверь кафе распахивается, и внутрь врывается резкий ветер. Здесь, у самой гавани, ощущение, будто сидишь посреди ледяного вихря. Люди у входа хором жалуются, дверь захлопывается, а подвесной колокольчик возмущённо звенит. Купидон с безумными глазами раскачивается взад-вперёд, направляя свой лук мне прямо в лоб.
Поэтично.
— Радио и не было планом на всю жизнь, — медленно говорю я. — Может, это знак. Что пора уходить.
Джексон тянется через стол и отбирает у меня остаток круассана. Я не сопротивляюсь.
— Теперь ты веришь в знаки? Ты же тот самый человек, который фыркал, когда Мэгги предложила рубрику с гороскопами.
— Потому что гороскопы — фигня.
Он закатывает глаза:
— Классический Телец.
Я его игнорирую:
— Что-то должно измениться.
И, похоже, это «что-то» — я сам.
Кто-то задевает меня в спину, пробираясь к стойке. Локоть впечатывается в лопатки. Я сдвигаюсь глубже в угол, кряхтя.
— Всё? Миссия «Интервью для Мэгги» выполнена? Можно я пойду за ещё одним круассаном?
Джексон сжимает губы:
— Конечно. Передам ей: ты не знаешь, что с тобой, не уверен, хочешь ли продолжать шоу, и, похоже, вообще больше не любишь людей — несмотря на то, что ведёшь самое популярное в Балтиморе ночное радиошоу.
— Когда-то популярное, — бурчу я, покачивая наполовину пустую кружку, надеясь, что она наполнится сама собой. — Думаю, нас уже передвинули в сетке под то шоу о кошках.
— «Праймтаймовые Пушистики»?
— Они самые.
Он хмурится:
— Это реально про кошек?
Я бросаю на него взгляд:
— А про что ещё, Джек?
— Ну... «пушистики» — странное слово. И эфир у них поздний. Перестань так на меня смотреть.
Я давлюсь смешком, допивая остатки кофе. У «Пушистиков» в эфире крутят песни, в которых обязательно есть слово «кот». Всё остальное время — обсуждают наполнители для лотков и делятся советами, где купить лучших котов в Балтиморе. Почему-то это действует успокаивающе.
Я видел их цифры. У них аудитория втрое больше нашей.
Вздыхаю и откидываюсь на спинку стула — едва не получаю по затылку чьей-то сумкой. В кафе всё ещё толпа: люди набиваются у стойки, спасаясь от свинцовых туч, надвигающихся с воды. Лофт наверху тоже забит — народ сидит на полу, уткнувшись в книги.
— Считай, ты своё задание выполнил, — бормочу, глядя, как за окном небо темнеет до цвета оружейной стали. Февраль в Балтиморе — сплошная слякоть, и эти чёртовы безголовые купидоны никому не поднимают настроения. — Я получил нагоняй. И прочее, и прочее.
— Я вообще-то не для этого пришёл.
Я знаю. Но всё равно испытываю стыд. Как будто именно за этим. Я и не думал, что кто-то заметил, как я выгораю. Хотя… швырнуть кружку в стену — не самый незаметный способ выразить разочарование.
— Я знаю, — говорю я.
Джексон — друг, и, скорее всего, он просто хочет убедиться, что у меня всё в порядке. Обычное дружеское участие — как он это сам так ловко сформулировал.
— Я постараюсь. Ты прав. Может быть, подкаст действительно сможет что-то изменить. Подумаю над новыми идеями. Попробую придумать что-то свежее.
— А ещё можешь попробовать медитацию, — предлагает он. — У меня есть отличное приложение, могу скинуть.
Он уже собирается пуститься в подробности своей медитативной рутины, но меня спасает оглушительный, внезапный рёв судового горна. Половина посетителей кафе морщится и зажимает уши, другая — хлопает. У нашего столика мнения разделяются примерно поровну.
— Что за чёрт? — выкрикиваю я, прижимая ладони к ушам.
— Если кофе не забирают после двух объявлений, они включают сирену, — спокойно поясняет Джексон, размешивая чай, словно ничего особенного не происходит.
Видимо, эта акустическая пытка здесь — в порядке вещей.
— Сейчас, когда стихло, бариста снова назовёт имя.
За стойкой появляется девушка с белыми волосами и выражением добродушной досады. В правой руке — огромный айс-кофе, который она поднимает над головой, едва не задев лысеющего мужчину, углублённого в карманное издание какого-то романа.
— Брукс Робинсон1! Кофе с молоком для Брукса Робинсона! — выкрикивает она голосом, ничуть не уступающим по мощности сирене.
Толпа начинает оживляться, кто-то выглядывает из-за книжных полок на втором ярусе. По залу проносится шёпот: имя Брукса Робинсона слишком весомо для Балтимора, чтобы остаться без внимания.
