Честно говоря, идея рекорда никогда не вылетала из моей головы, а сейчас что-то начало прорезаться в ней, словно забрезжил какой-то свет, далекий, туманный, но все-таки свет. Я говорил, Ольга слушала меня не пере­бивая. Только один раз сказала:

— Но время же подсократить невозможно. И вообще все можно обмануть, кроме времени.

— Нет, я все-таки схвачу время за гриву и взнуздаю его,— сказал важно,— оно будет служить мне!

Она покачала головой.

— Время — это категория, независимая от сознания человека.

— Эту категорию очень хорошо можно воплотить в сталь,— сказал я.

— Ну, попробуй.

— А ты мне помоги.

Весь этот разговор я запомнил до слова. И когда лег спать, несколько раз вспоминал его. Потом я ду­мал, что вчера целовал Ольгу, и трогал губы. Мне каза­лось что на них еще вкус ее губ. Так я и заснул с при­жатой к губам рукой.

Проснулся я с неожиданным и непонятным ощуще­нием счастья. Мне казалось, что ночью, пока я спал, что-то очень хорошее произошло со мной. Я сел на

кровати, поджав под себя ноги, и вдруг ясная и прос­тая мысль мелькнула у меня в голове. Я даже зажму­рился, боясь, что она исчезнет и не вернется больше. Но мысль уже пришла, четкая, ясная, простая. Я вла­дел ею. «Боже мой, как же просто и понятно! Почему я раньше не додумался до этого? Нет, не может быть,— опять подумал я через минуту,— тут что-то не так. Лад­но, пойду в цех, поговорю с ребятами. Сейчас уже мож­но рассказать».

Я вскочил и начал быстро одеваться. Но прежде чем выйти из дома, я набрал номер телефона Антона Ива­новича. Но послышались .короткие резкие гудки. Через минуту я позвонил еще раз, и опять телефон был занят,

«Ладнер— подумал я.— Увидимся на заводе».

Нельзя сказать, что наш завод занимает такое уж заметное место во всей республиканской системе чер­ной металлургии. Хотя я его и очень люблю, но только в детстве он мне казался самым большим заводом в мире. Теперь я знаю, что это средней величины пред­приятие, таких в нашей стране много. Если его сравнить с домнами, построенными в нашем городе в последние годы, то это как рыбачий баркас рядом с межконтинен­тальным лайнером.

И все-таки я не только люблю свой завод, но и гор­жусь им. Во многих знаменитых стройках есть и моя доля труда. Ведь сталь, сваренная моими руками, идет на арматурные приспособления, которые отливают в на­шем прокатном цехе.

Я в общем-то еще очень молодой парень и, может, не совсем верно понимаю положение вещей, но мне ка­жется, что отличная работа зависит от того, что ди­ректор наш руководит не один год. Не верю я, что дело пойдет там, где директора меняются как перчатки. Я по­думал, что больное сердце Антона Ивановича — плохой показатель для нашего завода. Уже кое-кто начал го­ворить, что директор скоро уйдет на пенсию, а на его место пришлют нового, молодого и здорового. Может быть, даже директором будет Айдаргалиев.

У меня сразу испортилось настроение, А когда у ме­ ня плохое настроение, в голову приходят всякие ненуж­ные мысли.

В кабинет директора меня не пустили. Когда я спро­сил секретаршу, в чем дело, она ответила, что у него комиссия из совнархоза.

Во дворе я встретил Олю. Она торопилась к отцу, и мы даже не успели перекинуться парой слов. Я только посмотрел, как она торопливо идет по заводскому дво­ру в синем халатике и ветер треплет ее белокурые во­лосы, выбившиеся из-под косынки.

Всю смену я себя чувствовал неспокойно. Почему комиссия появилась у нас неожиданно? Раньше тоже приезжали ревизоры. Но то была понятная и привыч­ная ежегодная проверка. А тут неожиданно, внезапно, как будто старались поймать на месте преступления. Не очень-то, наверное, приятно Антону Ивановичу. Ведь он же здесь не случайный человек. Старик, наверное, силь­но расстроился. После стольких лет работы — недове­рие. Это кого хочешь расстроит.

Я не ошибся. Потом мне Оля рассказывала, что Ан­тон Иванович звонил секретарю горкома:

— Завод—мой дом, моя жизнь, моя кровь,— ска­зал он.— На заводе я живу. И. вдруг меня проверяют, как последнего вора. Прикатили внезапно. Это очень тяжело и оскорбительно!

Секретарь успокаивал его и сказал, что были сигна­лы о приписках, а раз такой сигнал есть, значит, сов­нархоз обязан его проверить.

После разговора с секретарем Антону Ивановичу внезапно стало плохо. Оля отвезла его домой, и всю дорогу Антон Иванович молчал и только гладил сердце.

Я чувствовал, что мимо меня совнархозовская ко­миссия тоже не пройдет. И не ошибся. На второй день мне передали, что вызывают для беседы.

— Ну, что ж,— спокойно сказал я.— Побеседуем...

Комиссия сделала своей штаб-квартирой кабинет секретаря парткома на втором этаже. Это была боль­шая комната, в которой стояло два стола, накрытых красным сукном. На стене висел портрет Ленина. На .переднем столе лежали кипы подшивок различных га­зет, валялись в беспорядке зачитанные журналы. Худой человек с оттопыренными ушами перелистывал нашу городскую газету. Когда я вошел, он поднял голову, и я

узнал Хисаныча. Он отвел глаза и поздоровался очень ласково и даже заискивающе.

— Вас тоже комиссия вызвала? — спросил я.

— Да нет, нет... Я зашел случайно. Одну статейку ищу. Советы врача. Понимаешь, печень...

— Понимаю,— сказал я.— Печень — это скучно.

За столом секретаря сидел человек среднего роста, плотный и в очках с модной роговой оправой. Она не шла к его маленькому румяному лицу. Второй, высокий и худой, стоял у окна, курил и слегка барабанил по стеклу. Не люблю людей, которые барабанят пальцами по стеклу. От его мелкой дроби мне стало скучно.

— Товарищ Омаров? — спросил сидящий за сто­лом.— Пожалуйста, садитесь.

Подошел второй и сел рядом с очкастым. Он сразу же начал барабанить по доске стола. Лицо у него бы­ло молодое, но смотрел он на меня зло и недоброже­лательно.

— Кажется, о вас писали в газетах? — добродуш­ным голосом начал мужчина в очках.— Писали, что вы новатор, передовик. •

Я кивнул.

— Вы дали 180 процентов за смену,— скривив губы, сказал тощий парень.

Мне почему-то все время хотелось спросить, игра­ет ли он в волейбол. С таким ростом можно было стать отличным нападающим. Но я ничего не спросил, а толь­ко ответил, что да, действительно, был такой случай.

— Это правда? — резко спросил тощий, и я пред­ставил себе, как он гасит мяч. Неплохо бы, наверное, получилось. .

— Если писали в газете, выходит, что правда,— от­резал я.

— Да вы не волнуйтесь,— ласково сказал мужчина в очках и улыбнулся.— Мы верим, что вы хороший ста­левар. Просто нам надо узнать, как вы добились такого высокого результата.

— А вы приходите в цех, покажу,— улыбнулся я ему в ответ.

— Вот как? — опять усмехнулся тощий,— А хотите напрямик? Мы знаем, что вы никогда не давали 180 про­центов. Это вам приписали. И мы хотим услышать от вас честное признание до проверки документов.

— Нет, вы проверяйте,— сказал я. В моей голове молниями метались мысли. Я лихорадочно думал, как мне поступить. Сказать, что да, действительно я никако­ го подвига не совершал, значит поставить под удар Ан­тона Ивановича. Но скрывать было уже нечего,— Вы проверяйте, пожалуйста,— повторил я.

Наступило молчание.

— Да,— сказал я.— Да! Рекорд я дал с помощью товарищей.

— Что значит «с помощью?» Как это? — обрадовал­ся тощий.— Значит, вам приписали чужие цифры?

— Приписки не было! Была товарищеская взаимо­выручка!— опять отрезал я.

— Ну, и во имя чего же выручали вас товарищи? — забарабанил пальцами по столу лысый.

«Рано барабанишь, барабанщик»,— подумал и сказал:

— Об этом нетрудно догадаться.

— Чтобы на хорошем примере подтянуть отстающих и поднять производительность труда,— не то осуждая, не то защищая меня, проговорил очкастый. Он почер­кал. что-то у себя в блокноте и, сняв очки, взглянул на меня неожиданно добрыми, теплыми глазами и сказал:

— Вы можете идти, мы разберемся сами.

Я молча поднялся и пошел к двери. Хватит устраи­вать тут суд надо мной. Я сказал все, как было, и их дело поверить мне или нет, но я никогда не был подсу­димым и не буду им. У двери меня догнал очкастый. Он осторожно и доброжелательно взял меня за локоть и негромко сказал: