Зеин Жунусбекович Шашкин

Перевод с казахского: В. Буренкова

Дата публикации: 01.11.1964

Сегодня в моей жизни произошло нечто невероятное. Я ударил старого и, как у нас на заводе все считают, очень заслуженного человека — сторожа из шихтового двора. Да нет, даже и не ударил, а схватил его за шиво­рот и выбросил на улицу. Словом, ко мне пришел гость, а я его выгнал. И еще одно: именно этот старик должен бы, по идее, стать мне после матери самым близким че­ловеком на свете, а я так с ним поступил! И сделал это в ответ на дружбу, которую он предложил мне вполне искренне. Я, помню, еще крикнул: «Убирайся, шайтан, чтоб ноги твоей здесь не было! Увижу — убью!» А са­мое-то, самое скверное во всем этом: я вовсе не считаю себя виноватым и если придется, то готов повторить все сначала.

Однако пора перестать интриговать читателя. Надо рассказать все по порядку, но начинать придется изда­лека, ибо это совсем не простая история. Дело не в том, что я чрезмерно вспыльчив или горяч, нет, конечно. Ча­сто бывает так: надо поругаться, а я стою как столб и молчу. Зато бывает и наоборот: надо молчать в тряпочку, а я поднимаю хай на весь цех. Потом самому неудобно, даю зарок, ругаю себя, а назавтра повторяется все с са­мого начала. Или вот еще: люблю мечтать. Приду вече­ром усталый, надо спать, а я сижу у себя в комнате на подоконнике до полуночи и то в Москве себя воображу, то в Лондоне, а то и по Луне прогуляюсь, а раз вообра­зил себя даже в сказочном городе Шаме, но об этом по­том. Это тоже не просто.

Но что ни говорите, а серьезности у меня не хватает. Правда, не все это замечают, потому что внешне-то я парень ничего. Произвожу в общем неплохое впечатле­ние. Особенно на девушек. Не знаю почему, но многим из них нравятся парни высокого роста. А я, когда пойду слу­жить в армию, наверняка стану правофланговым. Ольга, дочь нашего директора, когда приехала из института на первые каникулы и увидела меня, от удивления даже рот открыла:

— Султанчик! Как ты вырос! Высокий стал, строй­ный...

Ну если говорить про мое лицо, то особенно тут хва­литься, прямо скажем, нечем. Обыкновенное лицо. Но зато шевелюра, шевелюра! Волосы иссиня-черные и вьются.

По моим словам вы можете подумать, что зеркало занимает в моей жизни важное место. Но это не так. Я даже бриться натренировался без зеркала, на ощупь. Воткну свою «Неву» в розетку, ну и пошел. Получается лучше чем у парикмахера. Если взять описание казаха, сделанное лет сто назад, то я мало похож на него. Видно, со временем все изменяется, даже человеческие лица. Но это особый разговор, а я ведь хочу рассказать о себе — вернее, о последнем годе своей жизни. Он у ме­ня переломный.

До этого я жил незаметно и ровно. Кончил десяти­летку и стал работать сталеваром на заводе. И была моя жизнь в это время похожа на трамвайную линию из трех остановок—дом, завод, театр. А потом мой трам­вай сошел с рельс и покатился под откос. Вы, конечно, догадались, что виною была девушка. Звали ее Хадиша. Была она похожа на тростинку: высокая, с длинными, худыми, как у мальчишки, ногами. Лицо у нее было очень смуглое и круглое. Родом она из баян-аульских гор. Откуда и моя мать. Кажется даже, что они с ней из одного рода.

Хадиша рано осиротела и воспитывалась у старшего брата. Окончила ФЗУ и стала работать у нас на заво­де крановщицей. Вначале она познакомилась не со мной, а с мамой. Не знаю, чем она покорила старушку, так что та в ней души не чает. Несколько раз уже говорила, чтобы я женился на Хадише.

— Лучшей невесты, сынок, не найдешь,— говорит она мне.

Я с матерью не люблю спорить. Но жениться... Ну конечно, Хадиша хорошая девушка. Но хороших деву­шек сколько угодно. Не на всех же на них жениться! Я женюсь на той, без которой мне и белый свет будет немил.

Мои друзья из бригады почему-то считают ее чудач­кой. Их удивляет, что взрослый человек не может уйти из ребяческого мира сказок,— Хадиша их знает очень много и любит рассказывать всякому, но я-то совсем не удивляюсь этому. На меня и самого иногда находит что- то подобное. .

Вчера после оперативки, когда половина людей уже ушла в цех, Санька, которого мы зовем за его длинный язык балаболкой, через всю комнату закричал мне:

— Слушай, Султан, а где же твоя чудачка? Она что, Не должна сегодня работать? Ты ее освободил?

Хотел я ему дать оплеуху, но удержался. Удержался потому, что рядом стояла Ольга. Она смотрела на меня и ждала, что я отвечу.

И я ответил:

— Ты, Санька, придержи свой язык. А то болтается он у тебя, как козий хвост. Хадиша увидит и острижет.

Все засмеялись. А Санька сделал такое лицо, как будто и не слышал моих слов. Но я-то знаю его. Он с ответом долго ждать не заставит. Теперь надо быть на­чеку.

Когда мы с Ольгой спускались по металлической лестнице во двор, она вдруг спросила:

— Султанчик, а кто же она, эта твоя девушка? У неt что, в самом деле...— и еще покрутила пальцем у виска.

Меня сразу бросило в жар. Я пробормотал что-то и потом всю дорогу, пока мы шли по двору в цех, молчал. Ольгу я знаю с детства. Особенно мы подружились с ней после смерти моего отца — кладовщика сталелитейного завода.

Тогда мать пошла к директору завода и попросила работы. Директор и был отцом Ольги. Он помог матери устроиться уборщицей в контору. Все вроде бы началось улаживаться. Но беда никогда не приходит одна. Осенью умерла и сестренка. Ее унесла та же болезнь, что и отца. Очередь была за мной.

Но я решил не сдаваться. По совету врачей стал за­ниматься спортом, закалялся, обливался холодной во­дой. До снега ходил без шапки. Ольга — она была со­седкой по парте — завидовала моей закалке. Однажды мы возвращались с ней из школы. Был ясный солнечный день, со снегом и морозными искрами. Домой идти не хотелось, и мы лениво брели с ней по тротуарам, пи­ная ногами ледяшки. Вдруг Ольга остановилась и ска­зала:

— Султанчик, давай пойдем к нам. Поиграем в ог­раде в снежки.

Пошли. У ворот нам встретился высокий полный муж­чина в желтом кожаном пальто и большой серой папахе. Ольга, размахивая портфелем, кинулась к нему. Муж­чина подхватил ее и легко подбросил в воздух. У меня защипало в носу. Меня так уже никто не подбросит. Мужчина с Ольгой на руках подошел ко мне и спросил присматриваясь: .

— А как, джигит, зовут тебя?

Я не успел ничего сказать, как затрещала Ольга:

— Это, папа, мой самый, самый лучший друг. Зовут его Султанчик. Мы и сидим с ним за одной партой, и не деремся совсем...

— Ну, даже! А как твоя фамилия? — спросил Оль­гин отец, также внимательно разглядывая мое лицо.

— Омаров.

— Ах! Ома-ров... Ну-ну! Похож на отца. Похож! Ну, будем знакомы! — он серьезно протянул мне большую сильную руку.— С твоим отцом мы были давние друзья. Ты заходи к нам почаще. Не стесняйся...

С того дня я стал в их доме частым гостем. Можно даже сказать, я у них жил. Олина мама тоже полюбила меня. Если я несколько дней подряд не заходил, она бес- покоилась, посылала Ольгу узнать в чем дело.

Вот почему я сейчас обиделся — и Ольга туда же! Я считал это ударом ниже пояса. Поэтому я молчал всю дорогу,— а двор был длинный,— и только уже на лест­нице сказал ей:

— Что это она никому из вас покоя не дает? Зави­дуете, что ли?

Теперь пришла очередь ей покраснеть. Она ничего не ответила. Но когда мы вошли в стеклянный коридор, соединяющий кабинет начальника с цехом, Ольга оста­новилась и спросила:

— Ты что? Любишь ее?

— А если и люблю, что тогда?

— Ну и люби себе на здоровье! — крикнула она и пошла вперед. Каблуки ее звенели о металлический пол. Мне нравилось смотреть на ее походку. Я читал, что поэты сравнивают походку женщин с полетом птиц. Точ­но. Стоит только один раз посмотреть на Ольгу.

А у самой мартеновской печи Ольга обернулась ко мне и спросила:

— Султанчик, она очень красивая?

— Самая красивая в Казахстане,— ответил я серь­езно.

Она рассмеялась. Мне никогда не удавалось провести ее. Тогда я опять обиделся и спросил:

— А правда, что твой Айдарчик красивее всех на свете?

Ольга резко повернулась и ушла.

«Ну и на здоровье,— подумал я сердито,— и бог с тобой! Люби этого недоноска»;

Так окончился этот день.

А рано утром меня разбудил резкий телефонный зво­нок. Я подскочил на кровати и, ничего не понимая со сна, стал искать брюки. Потом, взглянув на часы и уви­дев, что время только девять часов утра, выругался:

— Вот черт! Кто это трезвонит в такую рань!

Вообще-то я никогда столько не сплю. Но сегодня у меня выходной — перед этим я отработал четыре дня по восемь часов и теперь два дня были в полном моем рас­поряжении.

Опять задребезжал телефон пронзительно и требова­тельно. Но я решил не торопиться, пригладил сначала волосы, заглянул в зеркало, показал себе язык и только после этого не спеша поднял трубку.

— Ты что, умер там? — услышал я трескучий голос.— Сейчас же приходи в цех!

— А что ты за командарм выискался? — обиделся я.

— Разговорчики! Быстро! Одна нога тут, другая там.

— Слушай, милый,— еле сдерживаясь, проговорил я.— Посмотри, ради бога, на график! Очень прошу! У меня сегодня выходной. И на все твои приказы мне наплевать, дорогой! .

Я бросил трубку на рычаги. Но не успел отойти и на шаг, как телефон затрещал опять. «Ну, подожди,— по­думал я.— Сейчас я тебе скажу словечко». Я схватил трубку и открыл было рот, но тут вдруг в трубке мягко произнесли: «Султанчик».

— Султанчик,— сказала Ольга.— Не сердись, это я. Звоню тебе из цеха. Султанчик, ты сможешь сейчас прийти? Срочное дело... А?

— Бегу, Оля,— сказал я,— прыгаю. Одна нога здесь, другая там.

«Что стряслось?» — думал я, торопливо натягивая рубашку. Я знал, что по пустякам Ольга звонить не бу­дет. Перескакивая через три ступеньки, выбежал из дома.

Мы с матерью жили в новом доме, построенном неда­леко от завода. Нужно было только свернуть за угол, пересечь улицу, и перед вами вырастали большие, покра­шенные зеленой краской заводские ворота.

В конторе мартеновского цеха было полно людей. Шла пересмена. Здороваясь со знакомыми ребятами, я прошел длинный коридор "и вошел в приемную началь­ника цеха.

Здесь было тихо и пусто. Обтянутая черным дерман­тином дверь в кабинет была приоткрыта. В щель я увидел самого начальника Айдаргалиева, Ольгу и своего под­ручного Жаппаса. Открывая дверь, я услышал обрывок фразы: «...только он один и виноват».

— Здравствуйте,— очень громко сказал я.

Все разом повернули головы в мою сторону. Айдарга- лиев стоял за большим письменным столом, упираясь ладонями в голубоватое толстое стекло. Его узкие бро­ви беспрерывно двигались как червяки. Начальник цеха строго поджал губы.

«Ну-ну!» — подумал я и, пройдя через кабинет, сел у окна рядом с Ольгой.

Брови Айдаргалиева сошлись у переносья. «Вот сейчас закричит»,— подумал я. И верно:

— Товарищ бригадир, когда кончится расхлябанность в твоем коллективе? — закричал он.

— Конкретнее,— сказал я, и голос мой был удиви­тельно спокоен, так спокоен, что мне самому было при­ятно его слушать.

— Ты не знаешь, что творится в твоей бригаде? Ка­кой же ты после этого руководитель?

Это уже было слишком. Я прикусил губу, на секунду прикрыл глаза. Потом я встал и пошел к выходу. У две ри остановился и сказал:

— Со своей женой так говори! Когда она у тебя бу­дет, понял?

Айдаргалиев от неожиданности открыл и забыл за­крыть рот. Брови его съехали к вискам. Когда я захло­пывал дверь, то услышал, как рассмеялась Ольга.

— Ну, воспитатель дорогой! — сказала она.

— А кто же^будет воспитывать таких вот, если не я,— сухо проговорил Айдаргалиев — начальник цеха.

— Хорошее воспитание,— голос Ольги стал серье­зен.— И никто тебе не дал права орать.

Я сел в коридоре на старый диван с выпирающими пружинами и етал слушать. Молодчина Ольга, так ему и надо. Я услышал ласковый добродушный смешок Ай­даргалиева; он опять не принял сражения.

— Извините, Ольга Антоновна, я упустил вас из виду, но, между прочим, среди рабочих бывает и по­хлеще...

Я не выдержал и заглянул в дверную щель. У Айдар­галиева был жалкий вид. Брови разъехались в стороны, как у клоуна. Но это было только одно мгновение. В сле­дующую секунду он преобразился. Брови опять сурово сошлись над переносьем и заползали, он откашлялся и холодно сказал:

— Ладно, кончим дурачиться. Давайте говорить не­серьезному. Зовите товарища Омарова.

Ольга открыла дверь и чуть заметно подмигнула мне, Я вернулся в кабинет.

Все это время Жаппас стоял молча и тоскливо рас­сматривал концы своих ботинок.

— Садитесь,— строго сказал Айдаргалиев.— Ты, до­рогой бригадир, не любишь самокритику.

— Конкретнее надо. Мы не на съезде католиков в Риме,— солидно сказал я. Я только вчера прочел об этом съезде в «Литературке».

— Вот,— начальник цеха чуть повел головой в сто­рону Жаппаса.— Вот полюбуйся. Твой дружок собирает­ся сбежать в аул. Расчет просит. А давно ли ты ходил, выбивал для него отдельную квартиру?

— Чепуха! — сказал я.— Никуда он не поедет.

Но тут же Жаппас подвел меня. Он вскочил и закричал:

- — То есть как не поеду? Как это...

— Прекрати это,— приказал я холодно и жестко.— Сядь. Мы с тобой потом поговорим. Иди! Жди меня у ворот.

Он густо покраснел, что.-то хотел сказать, но махнул рукой и вышел.Ольга удивленно взглянула на меня. Она, наверное, никогда не думала, что я могу быть таким. Пристальнее посмотрел на меня и начальник цеха, но когда я повернул голову в его сторону, он быстро отвел глаза.

Мы некоторое время молчали. Потом Ольга ска­зала:

— Товарищ начальник, приступайте!

Ирония так и сквозила в ее голосе. Но Айдаргалиев не подал вида, что заметил это. Он даже не взглянул в ее сторону. Брови его явно показывали бурю.

— Так все-таки когда ты, Омаров, наконец возьмешь­ся за ум? — спросил он.— Твоя бригада тянет назад весь наш цех.

— В этом виноваты, прежде всего, вы,—ответил я бы­стро.— Я же просил не давать в бригаду сразу двух но­вичков. Вы послушали меня? .

— Не козыряй. Твоим новичкам уже год,— перебил меня Айдаргалиев.

— Я не козыряю, а пытаюсь объяснить.

-— Это не объяснение, а... .

— Тогда снимайте. Выходит, что я никудышный бри­гадир.

— Вот и полез в амбицию,— развел руками Айдар­галиев и посмотрел на Ольгу. Она встала и прошлась по кабинету.

— Почему же в амбицию? Он правильно ставит вопрос. Если плох, то надо заменить!

— И вы его защищаете? — удивился Айдаргалиев.— Выходит, я зря придираюсь к человеку?

— Выходит, что так. Ты же не знаешь толком, как работает бригада Омарова. Судишь только по тому, что тебе преподнесет ОТҚ и сменный мастер.

— Если учитывать, что сменный мастер — это вы...— растянул губы в улыбке Айдаргалиев.

Молча я следил за разговором. Ольга вдруг откры­лась передо мной совершенно с новой стороны. Я все еще относился к ней, как к девчонке, а она уже сов­сем взрослая. Мне даже показалось, что она взрослее меня.

Айдаргалиев хмуро сказал:

— И все-таки я считаю, что его бригада работает не на полную катушку! Где их былая слава? Где рекорды?

— Хватит с меня таких рекордов! — мой голос опять сорвался на крик (нет, не умею я себя вести с началь­ством!).—Не хочу, чтобы на мою славу люди вкалы­вали!

— Слышите, что он говорит? — обиженным тоном проговорил Айдаргалиев,— А вы, Ольга Антоновна, его еще защищаете.

— Ты, Султан, иди,— улыбнулась мне Ольга.— А мы тут еще кое-какие вопросы решим.

Когда я выходил из кабинета, они оба смотрели мне вслед. «Да,— подумал я.— Наконец Ольга раскусила Айдаргалиева». А сделать это совсем не так просто. Вот почему это было не просто.

Год тому назад, когда Айдаргалиев стал заместите­лем начальника цеха — удивительное дело! — он был совершенно другим. Парень, как мы говорили, был свой в доску. Таскался с нами по парку, пел с нами песни, выпивал. А сейчас его словно подменили: никого не хочет знать, никогда не поздоровается первым. На лице всегда сухая деловитость. Честное слово, у него даже речь из­менилась. Он стал как магнитофон: «Я занят», «Я спе­шу!», «У меня совещание!», «Давай нажимай!», «Делай, как сказал я!», «Подводишь, брат, подводишь!» В цехе стал бывать реже. Все время или около директора, или в горкоме.

А ведь еще молод, нет тридцати. Но он уже твердо усвоил, где надо блеснуть, где стушеваться, где сказать да, где нет. .

Не нравится мне он. И я ему тоже не нравлюсь. Ай­даргалиев видит, что я его раскусил давно и поэтому всегда старается подставить мне ножку. Но хуже всего то, что мой батя, так я называю Антона Ивановича, ди­ректора завода, с каждым днем все ближе сходится с Айдаргалиевым, он прямо души в нем не чает. Его совет для директора почти закон.

Сначала я удивлялся, что Айдаргалиев так быстро сумел войти в доверие к Антону Ивановичу. Но потом понял, что батя зачастую смотрит на мир глазами Оль­ги. А она одно время была увлечена Айдаргалиевым.

Я знал, что у Айдаргалиева есть жена, тихая спокой­ная женщина из города Абая. Прошлый год он отвез ее домой. С того времени живет один. Вот поэтому я его и подколол этим «когда женишься».

Познакомился он с Ольгой в прошлом году, когда она приехала на каникулы. Его только что назначили начальником цеха, и он не выходил из дома директора, «советовался». Однажды Ольга мне сказала, что новый начальник цеха очень интересный человек.

Я промолчал, а потом ночью заплакал от обиды и боли. Честное слово, я плакал как первоклассник, кото­рый получил первую двойку. Тогда я перестал ходить к Ольге и если случайно встречал ее на улице, переходил на другую сторону. А Айдаргалиев возил девушку на мо­торной лодке по озеру, вечерами уезжал с ней в Кара­ганду в театр, или до глубокой ночи они сидели у теле­визора и слушали музыку.

Но однажды Ольга пришла ко мне сама. Она сдела­ла новую прическу и чуть накрасила губы — настоящая взрослая дама. Это я ей сказал. Она рассмеялась.

— А тебе что хочется, чтобы я оставалась вечно дев­чонкой?

— Хочется,— честно признался я.

Ольга вдруг протянула руку, спутала мне волосы и спросила:

— Султанчик, тебе нравится Айдаргалиев?

— Нет!

— А я собираюсь выходить за него замуж...

— Не трепись,— тихо попросил я. Но видимо, в моем голосе было что-то такое, что заставило Ольгу нахму­риться.

— Почему ты уверен, что это треп? — спросила она.

— Он же насквозь фальшивый! Он... Да ты присмот­рись к нему внимательней...

Короче, разговор не вышел. Ольга замолкла, долго сидела молча, а потом попрощалась и ушла. А я после долго лежал на тахте, смотрел в потолок и видел, как она уходит. И опять мне захотелось зареветь, так захо­телось, но я сдержался и только заскрипел зубами.

Дней десять после этого мы не виделись, потом в воскресенье она позвонила.

— Султан, зайди, пожалуйста, поговорить надо.— попросила она. Голос был тихий и подавленный.

Через полчаса я входил в ее комнату.

— Ты знал, что у Айдаргалиева есть ребенок? — сра­зу спросила меня Ольга.

— Какой ребенок? — удивился я.— Никакого ребен­ка у него нет. .

— Оказывается, он увез беременную жену. Сейчас у нее родилась дочь. А он их бросил.

Мне стало очень радостно, но я все-таки спросил: — Может, это сплетни все?

— Нет. В партком письмо пришло. Кто-то из родст­венников написал.

В тот вечер я оставил Ольгу печальной и расстроенной. Но я не стал ни утешать, ни оправдывать ее. Она сама должна была справиться со. всем... Вот так обстояло у. меня с Ольгой.

Жаппаса я нашел в проходной. Он сидел на табурете вахтера и угрюмо смотрел на грязный, затоптанный сот­нями подошв пол.

— Пошли,— спокойно сказал я ему, и мы вышли из проходной. Жаппас шел молча и старался не встречать­ся со мной взглядом.

— В чем дело? С чего это ты надумал вдруг уезжать в аул? — спросил я его на улице.

— Письмо получил, мать больна,— нехотя отве­тил он.

— Не ври! — вспыхнул я.— Ты же два дня назад го­ворил, что она хочет навестить тебя сама.

Он вдруг остановился. Лицо его вспыхнуло.

— Ну и что, если говорил? Силой ты меня на заводе не удержишь! — крикнул он.

— Ну попробуй только уехать,— процедил я сквозь зубы.— Попробуй, болван! — Мне хотелось стукнуть его по уху, но я сдержался и спросил спокойно: — Ты лучше скажи, в чем дело, кто тебя обидел? — Он все продол­жал стоять против меня.

— Если в ближайшее время мне не дадут отдельную комнату, то, клянусь, уеду! — крикнул он так громко, что все обернулись.

Я махнул рукой.

Так надо было это говорить с самого начала. Эх, дуралей! И без того сейчас нас везде бьют. А ты еще ко­зырь даешь в руки этому... Ладно, иди к себе и отдыхай. Я поговорю сегодня с Антоном Ивановичем.

Мы расстались с Жаппасом на углу, около общежи­тия, и я сразу же пошел к директору. Но его не было. Секретарша сказала, что он почувствовал себя плохо и уехал домой.

Я уже говорил, что Антона Ивановича Севрюгина, нашего директора, я считаю своим вторым отцом. Он помог закончить мне десятилетку. Он научил меня жить.

Недавно мы ездили с ним в Алма-Ату на совещание передовиков производства. С нами в мягком купе ехал еще заместитель председателя совнархоза, румяный и толстый казах. Дорога длинная, мы разговорились, и каждый вспоминал свое прошлое.

Антон Иванович рассказывал о себе с юмором. Он как бы нарочно принижал себя, показывал, что ни в его характере, ни в его жизни не было ничего героического.

— Представьте себе,— говорил он,— мальчишку-си­роту, которого мир определил подпаском. Целыми днями с длинным кнутом он бегает за коровами и телятами. А были бычки хитрые. Зазеваешься чуток, он тебе под ребро раз — и капут... Ну, надоело мне все это, и я по дался на Иртыш грузчиком...

На затоне Иртышского пароходства была своя жизнь. Грузчики — народ злой, но дружный, научили мальчиш­ку-подпаска кое-чему. И когда пришла революция, он воевал на Восточном фронте против Колчака.

А потом и пошло, и завертелось.

Я слушал рассказ Антона Ивановича, как самую ин­тересную сказку. В Гиссарской долине он командовал отрядом, сражавшимся против Энвер-паши. В горах Памира гонялся за бандами Ибрагима-бека, Работал в штабе Туркестанского фронта, потом в аппарате ТуркЦК. В двадцать четвертом году его направляют в Москву в университет Свердлова. С тех пор Севрюгин строитель: Турксиб, Балхаш, Караганда, Булаттау.

Приходилось спать в кабинете, обедать на сваях. Но все равно это были прекрасные дни его молодости. А в тридцать седьмом году его неожиданно отстраняют от работы. Он стремительно катится вниз: начальник уча­стка, старший прораб, потом десятник. Какое-то всеви­дящее око следит за каждым его движением.

В первые дни войны уходит на фронт жена и. через год выходит там замуж/ Антон Иванович остается в ты­лу, у него еще с гражданской повреждена рука. Через два года, когда стране нужна была сталь, вспомнили о нем и назначили руководителем нашего завода, вернее, стройки.

— Сейчас вот наступило самое время развернуть свой талант, свои способности по-настоящему, да под­качало сердце,— закончил свой рассказ Антон Ива­нович/

Да, с сердцем у нашего директора все хуже и хуже. Чаще он стал уезжать в рабочее время домой. Тогда-то и пошел по заводу слух, что вместо себя Севрюгин про­чит Айдаргалиева.

Я тоже поверил и решил про себя как-нибудь напря­мик спросить у Антона Ивановича, правда ли это. Я во­образил, как вхожу к директору в кабинет и строго, без улыбки спрашиваю:

«Антон Иванович, неужели вы хотите, чтобы дирек­тором стал Айдаргалиев? Вы же делаете большую ошибку!»

И пусть он тогда закричит, что это не мое дело, пусть выгонит меня из кабинета, но я должен сказать ему все честно и прямо. Я просто вынужден сделать это.

Каждое совещание Айдаргалиев начинает так: «Опять Омаров, наша бывшая гордость, оказался не на уровне. А почему? Зазнался, товарищ Омаров! Не мог вынести славы».

«Ладно,— подумал я, подходя к заводоуправлению.— Пусть я дальше своего носа ничего не вижу, но тебя-то, товарищ начальник цеха, я раскусил давно».

Антон Иванович из-за болезни свой кабинет перевел со второго этажа на первый, где раньше располагался техотдел. В приемной, в которой всегда восседала его секретарша, было просторно и светло. Пол покрыт зе­леным линолеумом. Стены синие. Злые языки болтали, что это оттого, что глаза у секретарши голубые. Но я в это не верю.

Антон Иванович в этих делах строг: завод, дочка — вот что у него есть. А сверх этого — ничего! Мне прихо­дилось с ним бывать в компаниях. Қак бы ни уговари­вали его сталевары, он никогда больше одной рюмки не пил.

В приемной, кроме секретарши, сидел, развалившись на стуле, старик Хисаныч, тот самый, из-за которого я и начал этот рассказ. Но в ту минуту я ни о чем плохом не подумал. Я даже симпатизировал этому маленькому кривоногому сморщенному татарину. Он жил один где- то на окраине города, и у него не было ни жены, ни до­чери, ни собаки — словом, никого.

Когда я вошел, он повернул свое узкое, как лезвие ножа, лицо с рыжеватой бородкой и улыбнулся. И я улыбнулся ему тоже. Забавный старик.

А стариком его прозвали на заводе за бороду. Никто не знал, откуда он появился полгода назад у нас на за­воде. Ходил слух, что он какой-то дальний родственник директора. Но ведь он татарин, а директор русский.... впрочем, все может быть.

— Здравствуйте,—сказал я.— Антон Иванович у - себя?

Секретарша подняла на меня всегда равнодушные синие глаза и покачала головой:

— Его в горком вызвали.

И я уже хотел уходить, как Хисаныч, поднявшись, шагнул мне навстречу и протянул руку. Она дрожала.

— Будем здоровы оба, молодой человек,— сказал он певуче.— Я тоже жду уважаемого директора. Но на­вряд ли он будет сегодня. Из горкома наверняка поедет прямо домой. .

— Что ж, на нет и суда нет,— сказал я и вышел. Старик Хисаныч заторопился за мной.

Секретарша молча смотрит нам вслед теми же голу­быми как лед глазами.

— Знаете, что говорят про вас на заводе?— неожb данно спросил он на дворе и улыбнулся, от этого все ли­цо его собралось мелкими быстрыми складочками и мор­щинками.

— Про меня? — машинально спросил я.

— Да, да, про вас. Говорят, что вы самый лучший сталевар. И еще — хороший парень. Свойский...

Я засмеялся и спросил:

— Вы куда, собственно говоря, идете, Хисаныч?

— Я? Да честно, никуда. Если пригласишь, пойду с тобой.

— Пожалуйста!

Мы пошли.

— А где вы сейчас обитаете-то?

Он засмеялся.

— Между небом и землей. Я вольный казак. .

— А где работаете? Все еще на шихтовом дворе?

— Пока да. Но думаю перебираться в ОТК... Слы­шал, там место освободилось.

— У вас специальность есть?

— О-о! Я мастер на все руки от скуки,— засмеялся Хисаныч. '

Мы подошли к большому дому, где была моя кварти­ра. Хисаныч поднялся вместе со мной на второй этаж и без приглашения вошел в прихожую. Дверь нам открыла мама и, видя, что я с гостем, молча начала накрывать на стол. Привычка угощать всех, кто придет со мной, была для нее непререкаемым правилом.

Но я удивился, увидев, как она несет из кухни нена- чатую бутылку водки. Обычно на вино мама была скупо­вата. Только потом я узнал причину ее необычной щед­рости. Оказывается, улучив момент (я вышел переодеть­ся), Хисаныч намекнул, что простудился на шихтовом дворе и не прочь бы погреть старые кости. Да вот де­нег-то, денег... Сколько получает сторож?..

Увидев бутылку, Хисаныч преобразился. Лицо его стало добрым, разгладились на лбу тонкие серые мор­щины. Он заулыбался и протянул мне рюмку.

— За твое счастье, дорогуша! — проговорил он и выпил водку, медленно глотая ее, как сироп. Кадык, похожий на согнутый палец, равномерно двигался под желтой кожей на его тонкой шее.

После третьей рюмки его развезло, и он рассказал мне всю свою биографию,

— Я родился невезучим. Да, да, не смейся, молодой человек,— нетвердо погрозил мне пальцем Хисаныч.— Отец мой, будь жив, отхлестал бы меня ремнем за мой теперешний вид. Непременно бы отхлестал,— повторил Хисаныч с наслаждением и добавил:—Учил он меня, учил. Тратился на меня, тратился, а я все равно выше директора ресторана не поднялся...

— Наверное, сами не захотели,— сказал я только, чтоб что-нибудь сказать, но тот так и впился в меня.

— Именно сам не захотел! — закричал он.— Дирек­тором быть— шик модерн! Всегда карман денег. Коньяк. Хороший бифштекс и... (он оглянулся на маму) женщи­ны. А что еще надо бедному еврею? Вагон масла да ку­сок хлеба.

— А вы не были женаты? — опять так только, чтобы поддержать беседу, спросил я, незаметно отодвигая рюм­ку, которую он налил мне.

— И не единожды, мой юный друг. У меня и дочка есть. Красивая девочка. Скоро получит высшее образо­вание,— Хисаныч вдруг замолчал, странно засмеялся и многозначительно подмигнул мне.

Я знал, что он совершенно одинок, и решил, что ста­рик начал уже заговариваться.

— Может быть, отдохнете? — спросил я.

Но он смахнул с плеча мою руку и приказал:

— Садись и слушай.

И вдруг я почувствовал, как какая-то неожиданная тревога охватывает меня. А Хисаныч вылил себе в рюм­ку остатки водки, но пить не стал. Он вдруг совершенно трезвыми глазами посмотрел на меня и негромко сказал:

— Я — трус. Можешь ты это понять? Я человек, ко­торый боится смерти. А она была женщина властная, ра­ботала заместителем председателя райисполкома. Ну, я и спрятался под ее юбку, чтобы на фронт не идти. Я про жену говорю.

— А дальше?

— Потом я от тоски запил. Она меня и выгнала.

— И обратно не приняла?

— Не приняла. Так я и пошел от одного стола к дру­гому. От одной бутылки к другой.— Он вдруг заплакал и затряс головой.— Ох, если бы ты, молодой человек, знал, если бы ты знал только! — выговорил он через сле­зы.— Но нет, это и умрет со мной! Да, умрет! Умрет,

умрет, умрет,— и он заметался по стулу.— Что мне оста­валось делать? Я боюсь мужских слез. Да и бесполезно. Кто тебе может помочь, если тебе за пятьдесят и ты про­воронил свою жизнь, растаскал ее по этим самым ваго­нам-ресторанам? Тогда уж стисни зубы и молчи.

Я встал и подошел к окну. Город спал. Только завод жил вовсю. Слышались огромные ритмичные удары — это работало железное сердце завода.

Я отошел от окна.

— Идемте спать, Хисаныч,— сказал я,— Идемте, ма­ма вам постелет на диване.

На другой день меня ждал сюрприз. Чуть свет по­звонил Санька и сказал, что Жаппаса поминай как зва­ли — сбежал.

— Куда сбежал? — не понял я.

— Куда, куда, — Санька даже выругался,— взял чемодан и смылся.

Я стукнул кулаком прямо по аппарату.

— Что же ты его не задержал, черт, дурак...

— Не кричи,— ответил Сашка,— только ты на меня не кричи. Я застал уже его пустую койку, на пятнадцать минут опоздал.

— Ладно,— сказал я,— я сейчас подскочу.

Сашка ждал меня на углу. Как назло не было ни одного свободного такси, но мы задержали чыо-то «Волгу».

— Добрый человек, не откажи,— сказал я.— Вор спер чемодан. Вот-вот уедет, подвези.

— Садитесь,— коротко ответил владелец машины и отворил дверцу.

Мы помчались.

— И зачем гонимся? — сказал Санька.— Пусть себе спокойно едет, раз так решил.

Я ткнул его в бок, но он начал ругаться. Тогда я ткнул его еще раз и шепнул:

— Ты отдаешь отчет своим словам?

— Конечно, надо догнать,— вступил в разговор вла­делец машины.— Если в чемодане ценные вещи...

— Догоним,— сказал я,— догоним и голову оторвем.

На вокзале было тихо. Мы заглянули в пустой зал, потом в станционный буфет, но нигде Жаппаса не было.

— Наверное, уже в вагоне,— сказал Санька.—Те­перь его оттуда не вытянешь... '

Я подошел к милиционеру, любезничавшему с тол­стощекой буфетчицей, и сказал:

— Товарищ сержант, можно вас на минутку? Тут вор чемодан спер. Уже в вагон залез.

— А ну, пошли,— почему-то весело скомандовал сер­жант и почти побежал первый.

Мы зашли в первый вагон и начали поочередно загля­дывать во все отделения. Народ следил за нами. Кто-то засмеялся и спросил:

— Жена сбежала?

Мы проходили вагон за вагоном, но Жаппаса нигде не было.

— А может, он автобусом? — предположил сержант.

И в этот момент я увидел сапоги Жаппаса. Он ле­жал под плащом и даже похрапывал чуть-чуть. А са­поги торчали. Я сразу их узнал, потому что в прошлое воскресенье мы на ярмарке в Караганде их вместе вы­бирали. Я подошел и дернул плащ.

— Вставай! Товарищ сержант, это он,— говорю я,

— Только осторожнее, у него вполне может быть нож,— шепнул Санька.

Тогда сержант отскочил, выхватил наган и крикнул: — Руки вверх!

Не понимая со сна, что происходит, Жаппас поднял­ся с полки.

— Не вздумай сопротивляться,— угрожающе повел дулом нагана сержант и скомандовал Саньке: — Обы­щи его!

Санька быстро провел по карманам Жаппаса и удив­ленно сказал;

— Чисто!

Жаппас замигал, лицо его покраснело. Он, наверное, хотел сказать, что это мы, мол, дурака валяем. Но сер­жант сурово прикрикнул:

— А ну, не разговаривать! Выходи!

— Этот чемодан? — спросил сержант, показывая на неуклюжий фанерный ящик, разукрашенный узорами из шляпок гвоздей. На нем висел большой четырехуголь­ный замок.

— Этот самый,— торопливо закивал Санька, поднял его и понес к выходу.

Жаппас густо покраснел и только тут понял, что а ним сыграли злую шутку.

— Черта полосатые!— крикнул он мне плачущим го­лосом.— Ну, подождите!

— Мо-олчать! — зыкнул сержант.— И не вздумай... Ты знаешь, что полагается за сопротивление? А ну вперед!

Поняв, что сейчас всякое сопротивление бесполезно, Жаппас посмотрел на нас и выругался по-казахски. Нё успели мы выйти из вагона на перрон, как поезд гро­мыхнул буферами и тронулся.

Тогда мы с Санькой захохотали. Я рассказал сер­жанту, в чем дело, и попросил отпустить Жаппаса. Но сержант только нахмурился.

— Закон прежде всего,— сказал он.— Как это сбе­жал? И имущество казенное на нем. Отведу в участок. Там разберутся.

Как мы ни просили его, сержант был неумолим, и мы все трое пришли в небольшое каменное здание участкового отделения. Там сержант составил акт и по­просил нас подписаться. Мы наотрез отказались.

— Ваше дело,— сказал сержант.— Можете идти, а этого парня — в каталажку.

Дежурный отвел Жаппаса в другой конец коридора, и мы услышали, как звонко щелкнул замок.

— Может, вы и нас посадите? — вскипел Санька.

— Хотите? Пожалуйста,— и сержант крикнул де­журному: — Потапов, прими еще одного.

Не успел я и слова сказать, как Санька, выпятив грудь, прошел мимо меня — и опять со звоном щелкнул замок. Сержант и дежурный переглянулись, потом ус­тавились на меня.

— А вы? — вежливо спросил дежурный.

— Большое спасибо. Как-нибудь в другой раз,— не менее вежливо ответил я.

Я вышел из отделения с тяжелым чувством: собст­венно, из-за меня сидят сейчас ребята в тюрьме. Мне стало стыдно.

Прямо из милиции я позвонил из телефона-автомата Ольге и рассказал, как было дело.

— Поговори с Антоном Ивановичем. Пусть поможет ребят выручить,— попросил я.

Жаппаса и Саньку выпустили к вечеру. Они сразу пришли ко мне.

— Ну, черт,—сказал Жаппас,— ну, дьявол!

— Ладно, ладно,— ответил я,— самому было бы по­том нехорошо.

Было обидно, что я не сумел увлечь аульного парня работой сталевара, не нашел дорожку к его сердцу. Мне всегда казалось, что если человек мне нравится, значит, и я ему нравлюсь взаимно... А тут...

Мы посидели, выпили, послушали новые пластинки. Потом Санька ушел в кино, и мы остались одни. Жап- пас молчал и смотрел в окно на голубые огни электро­сварки.

— Живет наш старик,— сказал я.— Весь в огнях. Вот так каждый день работаешь, варишь сталь и иног­да забываешь, что именно из этой стали делают раке­ты, и спутники, и теплоходы, и трактора... Я, конечно, не против профессии чабана, но, Жаппас, у тебя же талант сталевара. Я, помню, бился над всеми этими премуд­ростями год, а ты через месяц делаешь все, как. бог. Нужен ты заводу.

Но Жаппас только вздыхал. Так, не сказав ни еди­ного словечка, он лег спать у меня на диване, там, где вчера спал Хисаныч.

После этого случая мы старались не спускать с Жаппаса глаз. И вот тут-то Санька случайно узнал при­чину всех бед. Один раз под вечер заходит он в обще­житие и вдруг слышит отчаянный крик Жаппаса. По­том насмешливый голос:

— Я у тебя брал? Доказать сумеешь?

— Отдай, слушай, ну отдай,— просит Жаппас.

— Раз просит, дай ему раз по роже,— засмеялся третий.

Санька подошел к двери и слушает, что будет дальше.

— Отдай,— опять просит Жаппас.

— Отстань ты, падло! — рявкнул первый голос.

Санька рывком отворил дверь и увидел спину голо­го по пояс чернявого парня. Он быстро повернулся к Саньке. Мелькнул на его груди синеватый кривобокий орел.

— В чем дело, Жаппас? — спокойно спросил Санька, — Вот взял кошелек и не отдает.

Чернявый громко захохотал.

Надо сказать, что Санька не из тех, кто раздумыва­ет. Коротко развернувшись, он врезал чернявому в ухо.

Чернявый вздохнул и повалился на кровать. Подскочил второй, но Санька и его ударил ногой в живот, и он вылетел в коридор, распахнув спиной дверь. Чернявый вскочил и кинулся на Саньку сзади, но тут вступился Жаппас. Он схватил чернявого за пояс, и они оба упа­ли и покатились, сшибая мебель. Прибежавшие на шум из соседних комнат ребята еле оторвали Жаппаса от чернявого.

— Если ты сейчас же не отдашь кошелек, я из твоей рожи сделаю блин,— сказал Санька парню спокойно.

Чернявый вынул из кармана потертый на углах ко­шелек и бросил его Жаппасу.

— На, подавись!

— Нормально, нормально,— Санька стиснул ему ру­ку,— скажи: «Возьми, пожалуйста».

— Возьми, пожалуйста,— быстро повторил черня­вый, с ненавистью глядя на Саньку.

С этого дня Жаппас и Санька стали неразлучны. Потом мы узнали, с того дня, когда чернявого поселили в комнату Жаппаса, для него наступила невыносимая жизнь. Парень отбирал у него деньги, гонял за водкой. Угрожал, что пристукнет, если Жаппас кому-нибудь по­жалуется. Жаппас вспомнил спокойных друзей в ауле, мать, отца, которые никогда не допускали несправедли­вости, и решил бежать.

Мы пришли к коменданту общежития и потребовали, чтобы Жаппаса переселили в отдельную комнату. Ко­мендант, толстая и крикливая женщина, замахала на нас руками:

— Подумаешь, девица красная! Нет у нас никаких отдельных комнат!

— Может, он жениться собирается,— сказал Санька.

— Пусть сначала распишется и справку принесет.

Мы вышли на улицу и, посоветовавшись, решили, что надо поговорить с Антоном Ивановичем. Я сел на свой велосипед и, чувствуя, как бьет в лицо прохлад­ный ветерок, помчался к заводу. Наконец-то мне повез­ло — директор был у себя один.

— Тося! — пробасил я, делая солидное лицо.— Доб­рый день. Товарищ директор у себя?

. — У себя, у себя,— засмеялась Тося.— Ждет те­бя, не дождется. Иди скорее, а то он в совнархоз со­брался.

Я толкнул знакомую до последней трещинки дверь и зашел в кабинет.

Директорский кабинет я знал с детства. С тех лет осталось у меня какое-то непонятное уважение и ро­бость к нему. Мать стирает с подоконников пыль, а я усядусь в кожаное директорское кресло и придумываю про себя всякие истории. Или, держа руки за спиной, чинно вышагиваю из угла в угол и мешаю матери под­метать большой узорчатый ковер.

Потом я вспомнил, как пришел в этот кабинет уже взрослым парнем договариваться с директором о рабо­те на заводе. Я держался тогда так, как будто вижу Антона Ивановича впервые. Антон Иванович тоже раз­говаривал со мной официально и даже немножко хо­лодно.

— Хорошо, что ты решил стать сталеваром. Уметь варить сталь — дело нешуточное,— не торопясь, гово­рил он.— И тяжелое. Тут раз оступишься, потом всю жизнь калекой будешь.

Сейчас Антон Иванович сидел за столом и внима­тельно читал сводку. Я сделал несколько шагов по ка­бинету, но он даже не поднял головы. Я громко поздо­ровался. Антон Иванович кивнул головой и продолжал читать. Он даже не взглянул на меня. Может быть, раньше мне и было бы все равно, но сейчас стало обидно.

— Антон Иванович, я к вам на минуту,— сказал я.

— Посиди. Я сейчас закончу.

Я смотрел на седую гриву волос, на мешки под гла­зами Антона Ивановича, и вдруг острая жалость уда­рила мне в сердце. Как он все-таки сдал!

— Вот пишет, окаянный! Прямо-таки писатель,— воскликнул Антон Иванович, дочитав сводку. Он под­нял голову и, увидев меня, удивленно хохотнул.— Да, это ты... Не узнал голос. Мне подумалось, что это Ай- даргалиев.

— Вы, кроме Айдаргалиева, вообще перестали кого- либо замечать,— вдруг вырвалось у меня, и я сразу прикусил себе язык.

Наступила пауза.

— Слушай, Султан, что с тобой происходит? — спро­сил Антон Иванович. Он встал и, открыв окно, несколь­ко раз глубоко вздохнул.— Начинал вроде хорошо, а сейчас хоть о замене думай.

— Неправда все это! — стараясь, чтобы мой голос не дрогнул, проговорил я.

— Как неправда? Ну, смотри сам,— он подошел к стене и нажал на кнопку. Шелковый -занавес уполз, и я увидел в выемке большую диаграмму, показываю­щую выполнение плана всеми бригадами. Примерно в середине я прочитал свою фамилию. Директор нажал на вторую кнопку, и маленькие электрические лампоч­ки вычертили кривую выполнения плана за месяц.

— У нашей бригады кривая, как у .всех,— не выдер­жал я.

— С тебя спрос другой. Ты передовик. Мы тебе по­могаем.

От последних слов у меня перехватило дыхание, как будто дали неожиданную крепкую затрещину. Даже в глазах потемнело. Но я сдержался и насмешливо сказал:

— Большое спасибо за такую помощь! "Вы Айдар- галиеву лучше помогайте!

— Ты знаешь...— грозно начал Антон Иванович и даже привстал, но вдруг схватился за грудь и медленно опустился в кресло, вынул из кармана небольшой фла­кончик и кусочек сахару. Несколько раз капнул на са­хар и положил под язык.

— Как надоело все,— еле слышно вздохнул он, при­крывая глаза.— Айдаргалиев — хороший парень и бо­леет всей душой за производство, а вы вместо помощи только ему ножки подставляете. Товарищи называются, рабочий коллектив.

Внезапно мне захотелось встать и сказать Антону Ивановичу, что если он не видит, что Айдаргалиев карь­ерист и деляга, то... значит он потерял рабочую сметку, а раз так, значит, ему пора уходить на пенсию. Но в эту минуту я увидел худую директорскую руку, лежа­щую на сердце, и так ничего и не сказал.

— Ну ладно, говори, с чем пришел,— устало бросил директор.

Я рассказал все мытарства Жаппаса и историю его бегства. Парень сбежал потому, что негде жить.

— Я же давал указание, чтобы всех аульных ребят селили отдельно,—сказал директор.— Ладно, сегодня же постараюсь сделать. Да, кстати, завтра ты в какую сме­ну работаешь? В утреннюю? Тогда съезди в Караганду на совещание бригадиров бригад комтруда. Заодно при-

хвати и Ольгу. Ей там по магазинам надо пойти. Дого­ворились? .

— Ладно,— сказали.— Захвачу и Ольгу...

Он протянул мне руку, и я по старому блеклому ковру пошел к выходу.

Я уже давно понял, что даже малейшая ложь пуга­ется в ногах, как веревка, а мне хотелось бы идти не спотыкаясь, и вот все-таки...

Домой в этот день я возвратился поздно. По случаю обещания директора мы собрались у Саньки и выпили две бутылки вина. Я все время думал, что завтра поеду с Ольгой в Караганду. Мне очень хотелось поехать с ней в Караганду. Я даже и не подозревал, как мне хо­телось поехать с ней в Караганду.

Несколько минут я постоял в подъезде, напевая и слушая, как шумит молодыми деревцами в нашем дво­ре ветер. Потом поднялся на свой этаж. Дверь мне от­крыла Хадиша.

— Хадиша? — я даже заикнулся от удивления.— Так поздно?

— Да, твоей маме помогала. Но не волнуйся, я сей­час ухожу.

— Ты мне не мешаешь. Оставайся,— сказал я.

— А я не к тебе пришла! — улыбнулась Хадиша и ушла в комнату матери.

Когда я шагнул за ней, то вначале с яркого света в прихожей увидел только голубой экран телевизора. Присмотревшись, я разглядел маму. Она сидела за низким столиком, пила чай и смотрела, как двое здоровых парней в трусиках бьют друг друга по морде. Моя ма­ма всегда любила бокс.

— Где это ты пропадаешь? — недовольным голосом спросила мама. Вообще-то она никогда не спрашива­ла меня, куда я хожу, и вот сейчас ради Хадиши спро­сила.

— А я квартиру Жаппасу выбил,—гордо ответил я.

— Жаппасу? — переспросила Хадиша, и я услышал, как дрогнул ее голос. Я посмотрел на нее, но она отве­ла глаза, b тут я вдруг вспомнил, что последние дни Санька только и острит по моему адресу, что, мол, сле­ди в оба, а то уплывет от тебя царевна-марьевна, и мне почему-то стало горько.

— Жаппас... Это который из Баян-Аула? — быстро спросила мать. Ее, как и многих других старых людей, всегда интересовало, откуда человек родом.

— Да. Он мой земляк,— ответила Хадиша.— Я его с самых малых лет знаю. Ну, апа, я пошла.

— Куда ж ты, доченька, в такую ночь? Лучше ос­танься.

— Мне завтра рано на работу...

Мать встала и поцеловала Хадишу в щеку.

— Сынок, проводи девочку. Вызови такси...

Мы вышли на улицу. Автомашины ходили редко, и явственно чувствовался запах воды и каких-то ночных цветов. Далеко в степи горели звезды на копрах шахт. Они подавляли своей яркостью свет небесных звезд.

— Хадиша, прости меня, я тебя совсем забыл,— ска­зал я.— В эти дни я был как сумасшедший. Все что-то не ладилось. Но на той неделе обязательно свожу тебя в театр. Знаешь, приехала казахская опера.

— Так пойдем завтра,— обрадовалась Хадиша. Я за­ мялся.

— Да завтра, знаешь, я еду в Караганду на сове­щание...

— Ах, знаю, с кем ты едешь! — воскликнула Хадиша и быстро вскочила в такси. Она захлопнула дверцу перед самым моим носом. Я долго смотрел на красный огонек такси, пока он не исчез за поворотом, и думал, что много, очень много изменилось за последние дни, может быть, больше, чем за всю мою предыдущую жизнь. В первый раз, когда Хадиша пришла к нам домой, она показалась мне воплощением мечты. Через месяц я уже был уверен, что нет девушки лучшей на свете, чем Хади­ша. Я скучал без нее, искал постоянно ее общества. А сейчас...

Сейчас все по-другому...

Не успел я войти в прихожую, как мать кликнула меня к себе. Телевизор был выключен, и мама лежала на кровати. Седые волосы ее были повязаны беленьким платочком, и от этого темное маленькое лицо казалось совсем молодым. Произошел тот самый разговор, кото­рого я и ожидал.

Ты что же, сын, ждешь, пока я на тот свет не от­правлюсь?

— Почему, мам, ты так думаешь?

— А почему тогда свадьбу не играешь?

— Рано...

— Все невесту себе ищещь! Доищешься... А Хади- ша! Руки у нее золотые, скромная, вежливая. Да сейчас такая девушка — редкость, цены нет. Что тебе еще надо?

— Многого,— ответил я.— Надо еще, чтобы я лю­бил ее.

Мать заплакала. Я погладил ее по голове, но она ски­нула мою руку. Тогда я ушел в свою комнату. Мне не хотелось обижать маму, но жениться на Хадише я, ко­нечно, не собираюсь.

Совещание бригад коммунистического труда в Ка­раганде кончилось в половине пятого вечера, Я первым вышел из зала и сразу увидел Ольгу. Она стояла на­право от входа во Дворец шахтеров и читала малень­кую книжку.

— Давно ждешь? — спросил я, взяв ее за руку.

— Порядочно. Ну, как дела? Наш завод не били?

>— Немножко ударили. Выступил секретарь обкома комсомола и назвал мою фамилию в числе тех, кто не оправдал «возложенных обязанностей». Не зря меня по­слал сюда Антон Иванович...

— Ты думаешь, он знал? — насторожилась Ольга, — Думаю...

Едва ли. Впрочем, у старика бывают такие за­скоки.

— И твой Айдарчик наверняка постарался.

— Почему мой? — машинально спросила Ольга и перевела разговор на другое,— Давно в ссоре. Раску­сила я его...

Тут мы повернули за угол и увидели, что автобус на Булаттау уже завели. Из выхлопной трубы вырывался синий газ. Я взял Ольгу за руку, и мы побежали через площадь. Вслед нам засвистел милиционер, но мы вско­чили в автобус, и он тут же тронулся.

Мест не было, и мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, Я держался за ручку, а Ольга за меня, Ста­ренький автобус грохотал, как пустая консервная бан­ка, которую пинают по камням мальчишки. Разговари­вать было невозможно. Мы молчали. Так прошел пер­вый час пути, и тут меня осенило: «Ольга, давай слезем на Муздыбае! — крикнул я ей в самое ухо.— Там есть озеро и лодки, покатаемся».

Она сморщилась, потом засмеялась и кивнула голо­вой. я попросил водителя остановить автобус, и мы вы­скочили на теплый голубоватый асфальт. Шагах в де­сяти от нас начинался желый от сухой травы холм Муз- дыбай.

Этот вечер навсегда останется в моей памяти. Я чув­ствовал губами и всем лицом его прохладное прикос­новение. Мне хотелось обнять степь, прижаться к ней щекой, как к теплой руке матери, и застыть так. Я с любовью смотрел на темнеющее небо со светлой полос­кой у горизонта, на зубчатые горы, розоватые у вершин, на серое, как из лучшей стали, озеро, на город, горящуй, как огромная иллюминация. Город и озеро сотворены руками наших отцов и нашими руками. А раньше здесь только свистел одинокий ветер да пушились мелкие одуванчики. Паслись кое-где редкие верблюды, стояли одинокие юрты. А сейчас? Смотрите, какое все-таки чудо!

С собой я взял приемник. Сейчас включил его и пой­мал Алма-Ату. Передавали концерт танцевальной му зыки. Это я люблю. Всякие там румбы, фоксы по мне. Пританцовывая в такт музыке, мы подошли к лодоч­ной станции. Старик с темными от смолы пальцами по­смотрел на мой приемник и полушутя, полусерьезно проговорил:

— Смотри, парень, не увлекайся там на воде музы­кой, а то черная рыба утащит под воду.

Я засмеялся и, оттолкнувшись от причала, изо всех сил стал выгребать подальше от берега, туда, где, по легенде, стрелой выбрасывается из воды черная рыба. Говорят, что ударом хвоста она может перевернуть любую лодку, и человек тонет, даже если он умеет пла­вать.

Лодка скользит по глубокой глади. Скользит бес- . шумно, и кругом тишина. Только вдали гудит мой го­род. Солнце, которое уже только наполовину видно из- за вершин Булаттау, окрасило дома в оранжевый цвет.

Огромные пятиэтажные дома дрожат в мареве и кажут­ся миражем. Они вдруг превращаются в сказочные двор­цы с золотыми окнами.

На миг я позабыл все на свете. Мне показалось, что я плыл по морю несколько месяцев, и вот, наконец, из тьмы вырос прекрасный город. Я в восхищении рассмат­риваю его тонкие, как иглы, минареты, вонзающиеся в небо, слышу через призывный крик муэдзинов, как за­тарахтел арбакеш на вислоухом ишаке; пробежал по пустынной улице босоногий дивана с толстым посохом в руке, выкрикивая свое мистическое слово «хак!»

Ну, конечно же! Это великий город Шам, тысячелет­ний, древний и мудрый... Султан торопится по тесным кривым улочкам, обгоняя семенящих в парандже жен­щин, сгорбившегося старца с черной тюбетейкой на го­лове Кайрши. У старика дрожит протянутая рука. У не­го пересохли, потрескались губы, и он не может произ­нести привычное «ради аллаха!»

Открывают лавки толсторожие купцы. А я иду даль­ше и дальше. И вдруг узкий темный переулок выбра­сывает меня на залитую солнцем базарную площадь.

Звеня узорными бубенчиками, проходит караван. Бахалши в разноцветных толстых халатах ведут под уздцы высокомерных верблюдов. Караван встречают высокие стражи с кривыми секирами в могучих руках.

У торгового ряда шумно. Бьют в громкие бубны, за­вывает длинная кернаи, оповещая весь базарный люд, что из Багдада прибыл известный купец.

Ух ты! Прямо из толпы, приплясывая, вышел факир. Темное лицо обманщика и гипнотизера спокойно и пре­зрительно. Смотри, смотри! Из его рта выползает чер­ная змейка с розовым дрожащим язычком. Ведь она может ужалить!

Я резко отпрянул и вдруг услышал плеск. Замечтав­шись, я уронил в воду весло. Пришлось вернуться в ре­альность и доставать уплывшее весло другим. Хорошо, что мы были уже у берега. Пока я возился, в городе на­чали вспыхивать не яркие еще электрические огни.

— Ты на своей лодке, как шахмаран, плывущий по Красному морю...— сказала Ольга недовольно. Она, вер­но, почувствовала, как я от нее далеко.

— А ты как балерина в белом платье,— засмеявшись, сказал я и добавил: — Слушай, балерина, поедем на ост­ров, он тут недалеко. Но Ольга молча покачала голо­вой. Тогда я сложил весла и выпрыгнул на песок.

— Почему ты не хочешь? Ведь всегда мечтала по­бывать на острове,— я схватил девушку за талию и под­толкнул к лодке. Но она вырвалась из моих рук и ска­зала:

— Ты меня опять путаешь с кем-то. Я никогда с .то­бой не говорила об острове. Я не Пятница. Притом уже ночь. Сейчас на острове можно встретить жезтырна- ков — так говорит твоя Хадиша.

— Опять ты за свое. Оставь ты Хадишу в покое! — крикнул я.— Ну, не хочешь на остров, давай посидим на берегу.

Мы сели на песок, который еще был теплый. Я взял ее за руку. Пальцы у нее были длинные и гибкие, как у скрипача. Ни за что не подумаешь, что Ольга инже­нер. Улыбнувшись, я шутливо сказал:

— А знаешь, где я сегодня побывал? В стране Шаме!

Я скорее почувствовал, чем увидел, как она встрепе­нулась.

— В Шаме? Значит, опять думал о своей Хадише, пусти меня, я пойду к автобусу.

Она была по-настоящему рассержена.

Я обхватил руками ее за плечи и прижался к губам. Честное слово, я первый раз целовал девчонку. И до сих пор еще не понимаю, как решился на это.

Она вырвалась и побежала.

— Теперь не убежишь от меня, Оленька! — закри­чал я, бросаясь за ней.

Несколько раз я почти настигал ее, но она круто сворачивала в сторону, и снова я оказывался позади. Наконец Ольга запнулась за какой-то корень и упала в траву. Я опустился рядом.

— Ольга, какая ты красивая! — с восхищением про­говорил я.

Она молча взяла меня за руку и доверчиво прижа­лась к ней щекой. Потом мы перевернулись на спину и долго смотрели в небо.

Одна за другой вспыхивали звездочки. И с каждой но­вой звездой темнело небо, пока не стало густого синего цвета.

— Ольга, мне кажется, что сейчас, если загадать, сбудутся все наши мечты! — засмеялся я.

— Давай,— сказала она.— Загадывай...

— Загадал!

— Сбудется,— сказала Ольга так серьезно, будто это от нее зависело.

— А кого ты любишь?

— Есть такая девушка, красивая, умная...

— Брюнетка?

— Блондинка.

— Как ее зовут?

— Оля!

Оля засмеялась и встала. А я продолжал сидеть и вдруг почувствовал себя настоящим хозяином всей этой красоты. Я даже зажмури'лся и стал слушать, какая ти­ шина. Только чуть слышно звенело в ушах. Сколько так продолжалось, не знаю. Я совсем забыл об Ольге и вздрогнул, когда она осторожно дотронулась до мое­го лба. .

— Султан,— сказала она,— Сул-тан-чик, мы же про­пустили последний автобус. Пойдем!

Когда мы приехали, Антона Ивановича дома не было. Он уехал в дом отдыха на ту сторону озера и обещал вер­нуться поздно.

Мы сидели, болтали, пили чай. Потом Ольга подош­ла к большому приемнику и покрутила ручку. Сначала хаотичный шум, какой-то треск, и вдруг тихая, удиви­тельно нежная мелодия полилась из радиоприемника. Ольга сделала чуть погромче и, подойдя ко мне, села рядом. Мы долго молчали. Потом она взяла меня за руку.

А что же дальше? — думал я, прислушиваясь к му­зыке.— Все так и будет. Вы, Султан Омаров, будете ходить в незаслуженных героях, и все будут знать об этом и смеяться за спиной. В конце концов сам к себе потеряешь всякое уважение. Я подумал, что есть та­кая русская пословица — береги честь смолоду. Честь смолоду.

Я встал и сказал, что мне надо уходить. Мы вышли с Ольгой из дома и не успели завернуть за угол, как ми­ мо нас проехал в своей «Волге» Антон Иванович.

— Вернемся? — сказала Ольга.— Еще раз попьем с отцом чаю.

— Нет! Я тебе разве не сказал, что он меня вчера здорово пробрал...

— Железной теркой,— засмеялась Ольга.— Это он умеет... А за что?

— За Айдаргалиева. За то, что я недоволен его по­мощью...

— Помощь помощи рознь,— задумчиво проговорила Ольга.— Помнишь, после того разговора с тобой я ему так и сказала. Он ведь как что, сразу говорит, что за уши тянул тебя к славе.

— Вот я и хожу сейчас вислоухим ослом!

— Ну, по-моему, ты перегибаешь,— Ольга чуть за­метно усмехнулась.

— Ты намекаешь на то, что мне твой отец предло­жил дать новый рекорд?

— Хотя бы!

— Хватит рекордов, работать надо,— зло сказал я.

— А рекорд не работа? Рекорд — это значит верх мастерства в работе,— убежденно сказала Ольга.— Хо­чешь, я тебе помогу? Весь цех поможет.

— Когда все помогают, это не рекорд.

Честно говоря, идея рекорда никогда не вылетала из моей головы, а сейчас что-то начало прорезаться в ней, словно забрезжил какой-то свет, далекий, туманный, но все-таки свет. Я говорил, Ольга слушала меня не пере­бивая. Только один раз сказала:

— Но время же подсократить невозможно. И вообще все можно обмануть, кроме времени.

— Нет, я все-таки схвачу время за гриву и взнуздаю его,— сказал важно,— оно будет служить мне!

Она покачала головой.

— Время — это категория, независимая от сознания человека.

— Эту категорию очень хорошо можно воплотить в сталь,— сказал я.

— Ну, попробуй.

— А ты мне помоги.

Весь этот разговор я запомнил до слова. И когда лег спать, несколько раз вспоминал его. Потом я ду­мал, что вчера целовал Ольгу, и трогал губы. Мне каза­лось что на них еще вкус ее губ. Так я и заснул с при­жатой к губам рукой.

Проснулся я с неожиданным и непонятным ощуще­нием счастья. Мне казалось, что ночью, пока я спал, что-то очень хорошее произошло со мной. Я сел на

кровати, поджав под себя ноги, и вдруг ясная и прос­тая мысль мелькнула у меня в голове. Я даже зажму­рился, боясь, что она исчезнет и не вернется больше. Но мысль уже пришла, четкая, ясная, простая. Я вла­дел ею. «Боже мой, как же просто и понятно! Почему я раньше не додумался до этого? Нет, не может быть,— опять подумал я через минуту,— тут что-то не так. Лад­но, пойду в цех, поговорю с ребятами. Сейчас уже мож­но рассказать».

Я вскочил и начал быстро одеваться. Но прежде чем выйти из дома, я набрал номер телефона Антона Ива­новича. Но послышались .короткие резкие гудки. Через минуту я позвонил еще раз, и опять телефон был занят,

«Ладнер— подумал я.— Увидимся на заводе».

Нельзя сказать, что наш завод занимает такое уж заметное место во всей республиканской системе чер­ной металлургии. Хотя я его и очень люблю, но только в детстве он мне казался самым большим заводом в мире. Теперь я знаю, что это средней величины пред­приятие, таких в нашей стране много. Если его сравнить с домнами, построенными в нашем городе в последние годы, то это как рыбачий баркас рядом с межконтинен­тальным лайнером.

И все-таки я не только люблю свой завод, но и гор­жусь им. Во многих знаменитых стройках есть и моя доля труда. Ведь сталь, сваренная моими руками, идет на арматурные приспособления, которые отливают в на­шем прокатном цехе.

Я в общем-то еще очень молодой парень и, может, не совсем верно понимаю положение вещей, но мне ка­жется, что отличная работа зависит от того, что ди­ректор наш руководит не один год. Не верю я, что дело пойдет там, где директора меняются как перчатки. Я по­думал, что больное сердце Антона Ивановича — плохой показатель для нашего завода. Уже кое-кто начал го­ворить, что директор скоро уйдет на пенсию, а на его место пришлют нового, молодого и здорового. Может быть, даже директором будет Айдаргалиев.

У меня сразу испортилось настроение, А когда у ме­ ня плохое настроение, в голову приходят всякие ненуж­ные мысли.

В кабинет директора меня не пустили. Когда я спро­сил секретаршу, в чем дело, она ответила, что у него комиссия из совнархоза.

Во дворе я встретил Олю. Она торопилась к отцу, и мы даже не успели перекинуться парой слов. Я только посмотрел, как она торопливо идет по заводскому дво­ру в синем халатике и ветер треплет ее белокурые во­лосы, выбившиеся из-под косынки.

Всю смену я себя чувствовал неспокойно. Почему комиссия появилась у нас неожиданно? Раньше тоже приезжали ревизоры. Но то была понятная и привыч­ная ежегодная проверка. А тут неожиданно, внезапно, как будто старались поймать на месте преступления. Не очень-то, наверное, приятно Антону Ивановичу. Ведь он же здесь не случайный человек. Старик, наверное, силь­но расстроился. После стольких лет работы — недове­рие. Это кого хочешь расстроит.

Я не ошибся. Потом мне Оля рассказывала, что Ан­тон Иванович звонил секретарю горкома:

— Завод—мой дом, моя жизнь, моя кровь,— ска­зал он.— На заводе я живу. И. вдруг меня проверяют, как последнего вора. Прикатили внезапно. Это очень тяжело и оскорбительно!

Секретарь успокаивал его и сказал, что были сигна­лы о приписках, а раз такой сигнал есть, значит, сов­нархоз обязан его проверить.

После разговора с секретарем Антону Ивановичу внезапно стало плохо. Оля отвезла его домой, и всю дорогу Антон Иванович молчал и только гладил сердце.

Я чувствовал, что мимо меня совнархозовская ко­миссия тоже не пройдет. И не ошибся. На второй день мне передали, что вызывают для беседы.

— Ну, что ж,— спокойно сказал я.— Побеседуем...

Комиссия сделала своей штаб-квартирой кабинет секретаря парткома на втором этаже. Это была боль­шая комната, в которой стояло два стола, накрытых красным сукном. На стене висел портрет Ленина. На .переднем столе лежали кипы подшивок различных га­зет, валялись в беспорядке зачитанные журналы. Худой человек с оттопыренными ушами перелистывал нашу городскую газету. Когда я вошел, он поднял голову, и я

узнал Хисаныча. Он отвел глаза и поздоровался очень ласково и даже заискивающе.

— Вас тоже комиссия вызвала? — спросил я.

— Да нет, нет... Я зашел случайно. Одну статейку ищу. Советы врача. Понимаешь, печень...

— Понимаю,— сказал я.— Печень — это скучно.

За столом секретаря сидел человек среднего роста, плотный и в очках с модной роговой оправой. Она не шла к его маленькому румяному лицу. Второй, высокий и худой, стоял у окна, курил и слегка барабанил по стеклу. Не люблю людей, которые барабанят пальцами по стеклу. От его мелкой дроби мне стало скучно.

— Товарищ Омаров? — спросил сидящий за сто­лом.— Пожалуйста, садитесь.

Подошел второй и сел рядом с очкастым. Он сразу же начал барабанить по доске стола. Лицо у него бы­ло молодое, но смотрел он на меня зло и недоброже­лательно.

— Кажется, о вас писали в газетах? — добродуш­ным голосом начал мужчина в очках.— Писали, что вы новатор, передовик. •

Я кивнул.

— Вы дали 180 процентов за смену,— скривив губы, сказал тощий парень.

Мне почему-то все время хотелось спросить, игра­ет ли он в волейбол. С таким ростом можно было стать отличным нападающим. Но я ничего не спросил, а толь­ко ответил, что да, действительно, был такой случай.

— Это правда? — резко спросил тощий, и я пред­ставил себе, как он гасит мяч. Неплохо бы, наверное, получилось. .

— Если писали в газете, выходит, что правда,— от­резал я.

— Да вы не волнуйтесь,— ласково сказал мужчина в очках и улыбнулся.— Мы верим, что вы хороший ста­левар. Просто нам надо узнать, как вы добились такого высокого результата.

— А вы приходите в цех, покажу,— улыбнулся я ему в ответ.

— Вот как? — опять усмехнулся тощий,— А хотите напрямик? Мы знаем, что вы никогда не давали 180 про­центов. Это вам приписали. И мы хотим услышать от вас честное признание до проверки документов.

— Нет, вы проверяйте,— сказал я. В моей голове молниями метались мысли. Я лихорадочно думал, как мне поступить. Сказать, что да, действительно я никако­ го подвига не совершал, значит поставить под удар Ан­тона Ивановича. Но скрывать было уже нечего,— Вы проверяйте, пожалуйста,— повторил я.

Наступило молчание.

— Да,— сказал я.— Да! Рекорд я дал с помощью товарищей.

— Что значит «с помощью?» Как это? — обрадовал­ся тощий.— Значит, вам приписали чужие цифры?

— Приписки не было! Была товарищеская взаимо­выручка!— опять отрезал я.

— Ну, и во имя чего же выручали вас товарищи? — забарабанил пальцами по столу лысый.

«Рано барабанишь, барабанщик»,— подумал и сказал:

— Об этом нетрудно догадаться.

— Чтобы на хорошем примере подтянуть отстающих и поднять производительность труда,— не то осуждая, не то защищая меня, проговорил очкастый. Он почер­кал. что-то у себя в блокноте и, сняв очки, взглянул на меня неожиданно добрыми, теплыми глазами и сказал:

— Вы можете идти, мы разберемся сами.

Я молча поднялся и пошел к двери. Хватит устраи­вать тут суд надо мной. Я сказал все, как было, и их дело поверить мне или нет, но я никогда не был подсу­димым и не буду им. У двери меня догнал очкастый. Он осторожно и доброжелательно взял меня за локоть и негромко сказал:

— Вы, товарищ Омаров, зря кипятитесь. Наш долг... — Ну и выполняйте его, если это долг,— прогово­рил я и вышел из кабинета.

На улице было жарко. Деревья застыли, как часо­вые. Закрылись чашечки цветов. В воздухе стояло такое спокойствие, что мне подумалось: все, что только что происходило в парткабинете, плохой сон. Я резко по­вернулся и пошел к особняку директора. Мне надо было посоветоваться с Ольгой.

Асфальт проминался под моими каблуками. Я так задумался, что и не заметил, как перешел на солнеч­ную сторону улицы. Здесь почти никого не было. Все старались спрятаться в тень. Я не мог поверить, что члены комиссии серьезно думают, будто бы Антон Иванович приказал приписать мне лишние тонны стали. Просто весь цех мне тогда помогал.

В этом, наверное, и заключается вся ошибка. Не на­до было мою бригаду ставить в исключительные усло­вия. Сейчас я это уже понимал очень ясно.

Небольшой белый домик, в котором жил Антон Ива­нович, все в городе звали «особняк». Неизвестно, кто и когда дал ему такое название, хотя сам домик, окру­женный крошечным палисадником, меньше всего похо­дил на особняк. Сколько я помнил себя, стоит этот дом и, странное дело, совсем не меняется. Как будто в этом переулке остановилось время. И только тополя, за ко­торыми сейчас прячется домик вместе с крышей, гово­рят, что время все-таки идет. Эти тополя лет десять на­зад посадили мы с Ольгой.

С непонятной радостью я толкнул легкую калитку. Прошел по выложенной белыми камнями дорожке (то­же наша работа!) через садик и вошел в настежь рас­пахнутую дверь.

На секунду задержался у большого зеркала, чтобы взглянуть на себя, и в это время услышал приглушен­ный разговор в комнате Антона Ивановича. Сначала кто-то бубнил неразборчиво и торопливо. Потом раз­дался сердитый голос Антона Ивановича:

— Уходите! Никакой иной должности я вам не дам!

Послышались шаги, и кто-то приоткрыл дверь. По­том остановился, и я услышал:

— Вы же умный человек, а так глупите. Потерять дочь легко, а вот потом найти...

Я узнал голос Хисаныча и вздрогнул. Первым моим движением было уйти, но я остался.

— Она никогда не уйдет от меня,— проговорил Ан­тон Иванович.

— И простит вам, что вы ее всю жизнь обманывали!

«О чем это он?» — подумал я и резко толкнул дверь. Первым, кого я увидел, был Антон Иванович. Он ле­жал, откинувшись на подушке, и на его бледном, даже на белой материи, лице, казалось, живут только одни глаза. Может быть, мне почудилось, но я увидел в них слезы. Антон Иванович улыбнулся мне и закрыл ли­цо рукой.

Повернув голову, я увидел Хисаныча, отступившего от кровати. Я усмехнулся и отошел от двери. Он что-то хотел сказать, но только кашлянул и, сгорбившись, шмыгнул мимо меня. Я почувствовал запах водочного перегара.

Антон Иванович махнул мне рукой, чтобы я подо­шел ближе. .

— Что-то худо мне, брат,— прошептал он, и я ис­пугался, увидев, какие серые у него губы.

— Сегодня второй раз, совсем расклеился,— он по­пытался улыбнуться.

Я взял с тумбочки пузырек, достал из коробочки ку­сочек сахару и накапал валидола. Антон Иванович чуть заметно кивнул мне. Я сел и, стараясь говорить спокой­но, сказал:

— А вы бы, Антон Иванович, махнули бы на юг.

— Хотел я... да видишь, что тут происходит.

Минут через десять Антон Иванович почувствовал се­бя лучше. Он лег на подушке повыше и стал расспра­шивать меня про комиссию.

— Ну, что ж, комиссия есть комиссия,— сказал я.— В основном ищут приписки, очковтирательство.

Антон Иванович слабо улыбнулся.

— Не там они ищут,— он помолчал, потом доба­вил:— Ты же не отрицал, что тебе помогали?

— Нет.

— И Стаханову помогали, и Мамаю. Это же принято было.

Мне очень хотелсоь сказать, что именно было, и я бы сказал, но Антон Иванович опять устало прикрыл глаза, и я промолчал.

— Интересно, кому же надо тут мутить воду? — за­думчиво спросил он.

Вдруг мне что-то пришло в голову, и я спросил:

— Не тот ли, который только сейчас ушел? — на­мекнул я.

— Нет,— голос Антона Ивановича неожиданно ок­реп.— Он мелкая сошка. Его просто могут подобрать и использовать другие. .

«Тогда Айдаргалиев,— подумал я, но вслух не ска­зал.— А вообще-то почему бы и не Айдаргалиев? Чтобы скорее освободилось директорское кресло, решил под­толкнуть старика».

По ступенькам дробно застучали каблуки. Антон Иванович улыбнулся и сказал:

— Ольгунька бежит с завода...

В комнате сразу все изменилось, как будто зажгли огромную электрическую лампу. За одну минуту Ольга успела подложить Антону Ивановичу еще одну подуш­ку, убрать с его тумбочки газеты и сказать, что читать ему не надо, а попозже она сама почитает, принести бу­кет цветов и поставить их в большую хрустальную вазу и убежать в кухню.

Когда она ушла, мы еще немного поговорили с Ан­тоном Ивановичем, а потом он закрыл глаза, и я тихо­нечко вышел.

Но на кухне от меня проку было мало. Я только ме­шал.

Наконец Ольге надоела моя «помощь», и она, засме­явшись, сказала:

— Плохой из тебя муж получится.

— Еще подучусь,— сказал я.— Мне не переучивать­ся, как некоторым... .

Ольга замахнулась на меня поварешкой, но в это время в дверь постучали.

Вошли трое: главный инженер, высокий тучный че­ловек, которого на заводе никто не замечал, Айдарга- лиев и какой-то незнакомый человек из области. Они во что бы то ни стало хотели пройти к Антону Ивано­вичу. Им надо было решить вопрос с поставками. Ольга вежливо, но твердо отбила все их атаки.

— Никаких поставок, никаких заводов,— сурово сказала она.— У него и так два раза сегодня был при­ступ. Сами решайте все.

Главный инженер и представитель из области ушли, но Айдаргалиев остался. Он со смущенной улыбкой по­просил:

— Можно, я посижу с вами, а то что-то скучно од­ному в пустой квартире.

Мы не включали электричество, и в комнате стояла голубая полутьма. Айдаргалиев шепотом начал расска­зывать, как он сегодня отбивался от нападок совнархо­зовской комиссии.

— Ну и выжиги там,— усмехнулся он.— Особенно маленький в очках. Смотрит на тебя как на преступни­ка. Но не на того напали! Я им...

Что-что, а говорить Айдаргалиев умел. Особенно ес­ли речь шла о его собственных заслугах. Дескать, и трудно, и сложно, но не придавайте этому большого значения, для меня и это чепуха!

— Бывают случаи,— рассказывал он,— когда напа­дают из-за угла. Да еще на одного несколько человек. Накинут мешок и завяжут тесным узлом. Попробуй ос­вободись! Точно в таком положении оказался сегодня я сам... Я один, их трое. И у всех вот такие портфели с бумажками...

— И как вы отговорились? — спросила Ольга.

Мне вдруг показалось, что она очень устала сегод­ня. Мне захотелось подойти к ней, обнять ее за плечи и тихонько встряхнуть. Я так замечтался, что не услы­шал сначала, что ей ответил Айдаргалиев. До меня дошли только последние слова:

— Да не сомневайтесь вы, Ольга Антоновна!

Еще раньше, с год назад, я понял, что главное для моего начальника — собственное «я». И когда он начи­нал выпячивать его, я не удивлялся, но сегодня Айдар­галиев старался особенно. Он наверняка рассчитывал, что Ольга передаст весь разговор отцу, и Антон Ивано­вич узнает, как Айдаргалиев отстаивал честь завода.

— Но все-таки, Айдаргалиев, а как вы им доказали, что на заводе все благополучно? — настойчиво повтори­ла Ольга голосом сухим и бесцветным. Она умела так говорить, как будто царапала иглой по стеклу.

Айдаргалиев отошел к окну. Закурил. Осветился огоньком папироски. И наконец решился.

— Да в общем-то очень просто,— вздохнул он.— Я сказал, что рекорд был, но его не стало. Товарищ рекордсмен зазнался. Не сумел удержаться на завое­ванной высоте...

— Значит, все шишки на бедного Макара? — Ольга повернула лицо в мою сторону.

— А что было делать? — Айдаргалиев развел рука­ми.— Сам виноват. Мы ему создали условия. Помогали, а он плюнул на все и топчется на месте. Но комиссия, комиссия, создатель, там один такой очкарик сидел, что, ей-богу, Ольга Антоновна, мне захотелось заехать ему по очкам.

— Ну и съездил бы,— сказал я сердито.— В жизни ведь не съездишь.

И я отвернулся от Айдаргалиева и стал смотреть на Ольгу. Она улыбнулась мне и хотела что-то сказать, но в это время Айдаргалиев опустился с ней рядом на табу­ретку. Она стояла, он сидел; положил ногу на ногу и, слегка покачиваясь, иронически смотрел на меня, потом проговорил:

— Ольга Антоновна, я хотел поговорить с вами на­едине.

— Мешаю, значит? — спросил я и пошел к двери.

— Ольгунька! — вдруг услышали мы слабый голос Антона Ивановича из другой комнаты.— Ты меня сегод­ня кормить собираешься? Или голодом решила замо­рить?

Ольга встала и ушла в комнату отца. Через минуту она вышла оттуда и сказала Айдаргалиеву:

— Вам он велел подождать.

Все время, пока Антон Иванович ужинал, Айдарга­лиев сидел как на иголках. Он несколько раз подходил к окну и смотрел в ночь. Потом ходил из угла в угол по ковру, сцепив пальцы за спиной. Наконец Ольга вынес­ла поднос с чайником и кивнула ему.

Айдаргалиев выпрямился, пригладил волосы и лег­кой походкой пошел в комнату больного. Мы с Ольгой молча смотрели ему вслед, потом посмотрели друг на друга и засмеялись.

— Я знаю, что ты думал,— сказала Ольга.— Ты ду­мал: «Какой артист!»

— А я знаю, что ты думала,— сказал я,— Ты дума­ла: «Какой интересный».

Ольга замотала головой и покраснела.

Мне вдруг вспомнился один случай, Я и старый ста­левар Жакан, который сейчас уже на пенсии, сидели в кабинете Айдаргалиева. Он уламывал меня, чтобы я по­вторил свой рекорд. Наш разговор перебил звонок дирек­тора. Айдаргалиев моментально преобразился, залебе­зил, заюлил, завертелся, голос его стал сердечным, как будто только что не звенел в нем металл. Поговорили, сразу же куда-то побежал. Аксакал Жакан насмешливо посмотрел ему вслед и сказал:

— Этот далеко пойдет, если вовремя не остановят...

«И все-таки Айдаргалиев очень красивый»,— с зави­стью подумал я, когда он вошел в комнату больного, и сказал:

— Если бы я был девушкой, то наверняка влюбился бы в него.

Ольга вдруг засмеялась, схватила меня за волосы и растрепала их. Осторожно, чтобы она не заметила, я по­целовал край ее платья. Она, наверное, догадалась, что я сделал, и прижала мою голову к своей груди. Честное слово, я не знаю, сколько прошло времени с того момен­та, но мне показалось очень долго, потом Ольга вдруг резко встала и точно так же, как перед этим Айдарга- лиев, несколько раз прошла по комнате.

— Ты знаешь, Султан, кого я недавно видела? Твою Хадишу. Гордая она. Прошла, даже глазом не повела в мою сторону.

— Почему она моя? — воскликнул я чрезмерно го­рячо.

Ольга ничего не ответила, только усмехнулась, а мне стало стыдно, что я ответил как мальчишка, но делать было нечего, я нахмурился и отвернулся.

Из комнаты, задом, на цыпочках, вышел Айдаргалиев и помотал нам головой:

— Очень плох,— сказал он.— Все его раздражает. Я пошел.

— Постойте, я открою вам дверь,— сказала Ольга и прошла за ним.

А мне вдруг стало почему-то очень, очень грустно.

На другой день я пошел к Жаппасу на дом. Я был зол как черт. Я как-то забыл сказать, что план передел­ки всей схемы работы мы сначала проверяли с Ольгой (она высчитывала все на логарифмической линейке), потом с бригадой на заводе. Как будто все получалось. Но опять подвел Жаппас. Все были в сборе, только он не пришел. Мне сказали, что он обиделся на карикатуры в стенгазете. Я тащу красного от гнева и смущения Жап- паса на аркане. Рядом стоит милиционер. От такой ка­рикатуры, прямо сказать, можно полезть на стену, из­бить художника, поссориться насмерть со мной, но сор­вать работу... И это после того, как ему дали квартиру! В общем, повторяю, я был зол как черт. Ну, подожди, думал я, сидя в атвобусе, ох, погоди... Слез я на останов­

ке «Микрорайон», нашел дом Жаппаса и поднялся на четвертый этаж. За дверью его квартиры слышался звонкий женский смех. Я надавил кнопку. Смех сразу смолк.

Дверь открыл сам Жаппас. А в коридоре стояла Ха- диша. Волосы она закрутила на макушке и от этого ка­залась выше и красивее. Она усмехнулась, увидев меня, и, не торопясь, прошла на кухню.

— Почему ты не вышел на работу?—чувствуя, как раздражение не дает мне взглянуть на Жаппаса, зло спросил я.

— Да... вот... квартиру приводил в порядок.— Жап­пас с виноватым видом почесал затылок.

— Ты что ж, милый, думаешь, квартиру тебе дали, чтобы ты в ней сиднем сидел, когда все работают? Чтоб ты бездельничал? — слово «бездельничал» я проговорил по-русски, и оно прозвучало, как удар камчи.

— У Хадиши был выходной. Я и попросил ее убрать,— оправдывался Жаппас.

— Ты на Хадишу не сваливай. Эх, Жаппас, все для тебя стараются, а ты будто и не человек вовсе.— Я мах­нул рукой и сел на подоконник.

Из кухни вышла Хадиша. Она не торопясь подошла ко мне вплотную и, глядя прямо в глаза, проговорила:

— Тазша-бала нашел золотой дом. А ты, как даупе- ри, хочешь его выжить. Но я колдунья, и берегись меня!

Она сказала это очень серьезно, и что-то в ее голосе поразило меня. Она никогда раньше не разговаривала со мной так.

— Это он тазша-бала? — спросил я.— Да он просто прогульщик...

— Султан,— она поглядела мне прямо в глаза.— Этот прогульщик — мой жених.

Я сразу замолчал и сник. Да не может быть! Вот это доигрался! Все упустил, ничего не заметил! Ай да па­рень! Да нет, это все розыгрыш, просто Хадиша хочет, чтобы я приревновал ее к Жаппасу, и я, взяв ее за руку, строго сказал:

— Нечего тебе здесь болтаться. Пойдем отсюда.

— А ну, отпусти,— жестко проговорил Жаппас, под­ходя.

Хадиша вырвала руку и отошла.

— Я люблю ее,— тихо проговорил Жаппас, надви

гаясь на меня,— Ясно?

— Ясно,— ответил я.— Чего уж тут неясного.,. Нет, все правда, все правда, все-все! '

Вот и еще одна ушла от меня. Опять ты что-то сде­лал не так. Эх ты, недотепа! Я пробормотал что-то не­внятное и вышел.

Поздно вечером, когда закончилась программа по те­левизору, я услышал, как около нашего дома останови­лась автомашина. Потом раздался звонок. Я открыл дверь и увидел шофера Антона Ивановича. Лицо его было мокрое, и я подумал, что он плачет. Шофер молча протянул мне записку. «С палой очень плохо. Немедлен­но приезжай. Ольга».

Я выскочил из дома, даже забыв накинуть плащ. Тя­желый холодный дождь барабанил по ветровому стеклу. Я почему-то вдруг вспомнил тощего представителя гос­контроля.

Ольга сидела в гостиной, опустив голову, но не пла­кала. В комнате пахло камфорой и еще чем-то холодя­щим ноздри. Я молча сел рядом с ней и взял ее за плечи.

— Ты слыхал, что произошло? — спросила она и вздрогнула.

— Нет.

— У папы инфаркт... Пришел тот тощий из госкон­троля и сказал, что на заводе обнаружены приписки. Вот так...

— Я знаю о приписках,— сказал я.—Это моя дурная голова виновата...

Она вздохнула.

— Это Айдаргалиев виноват. Он подвел и себя, и те­бя, и папу. И зачем это ему надо было?

— А может быть, это все-таки не приписка? Ведь сталь-то наш цех дал! — горячо заговорил я.

— Нет, приписка! Сейчас объяснили все,— сказала она.— Есть строгий приказ совнархоза — все выработки после двенадцати часов ночи в конце года начисляются на следующий год. А он приписал их тебе! — Ольга усмехнулась.— Понимаешь, перевыполнение плана, пре­мия, слава, в его цехе выращены замечательные произ­водственники. Боже, как он мне противен! — вдруг во­скликнула она и сжала кулачки.

Мы с Ольгой дежурили у постели Антона Ивановича до утра. Через каждые полчаса из соседней комнаты,

где Ольга поставила ему раскладушку, приходил врач, на кухне расположилась сиделка.

Ольга тяжело молчала, уставившись в одну точку. Глаза были сухие, блестящие. Мне казалось, что она во­обще не видит сейчас никого и ничего. Вдруг она тихо сказала:

— Вчера Айдаргалиев намекнул папе, что он знал о приписках...

— Ложь! — вполголоса воскликнул я.— Никогда я не поверю, что Антон Иванович... Никогда!

Ольга взяла мою руку, поднесла ее к щеке и тихо сказала:

— Спасибо тебе, Султан!

Утром, невыспавшиеся, мы пошли на смену.

Над озером клубились черные грозовые тучи. Дождь перестал, но в воздухе резко пахло сыростью.

И настроение у меня было под стать хмурому утру. Но когда я вошел в цех, то почувствовал, что плохое на­строение улетучивается. Со мной всегда так бывает: стоит только начать работать, и я забываю обо всем. Цех для меня — как валидол для больного сердца Анто­на Ивановича.

Оглядываясь вокруг, я иду на свое рабочее место. Все здесь мне знакомо до последнего винтика. Вон вы­соко под потолком, отсюда кажется птицей в гнездышке, висит крановщица. Это Хадиша. Она машет мне рукой, и я тоже отвечаю ей. Потом она исчезает в кабине, и огромный ковш с кипящей сталью плавно движется вдоль цеха.

По винтовой лестнице я поднимаюсь на сварочную площадку. Теперь передо мной, вытянувшись в ряд, как солдаты,'стоят мартеновские печи.

Подошли подручные — с виноватой улыбкой Жаппас, ухмыляющийся, наверное, опять с какой-нибудь ново­стью, Санька, молчаливый и сосредоточенный Есен, С блокнотом в руках поднялась на площадку Ольга.

— Ну, начинай!

— Ольга будет вести хронометраж! — сказал я.— Санька и Жаппас загружать печь! Есен управлять мульдой! У прибора — я. На-ча-ли!

Если говорить так, как пишут в газетах, то мирный бой за сталь шел беспрерывно восемь часов. Все полу­чалось как надо. Я метался от одной печи к другой. Кри

чал на Жаппаса, который и так из кожи лез, чтобы за­гладить свою вину, подбадривал Саньку, шутил с Есе- ном. Мы закончили горячий ремонт печи и успели выплавить сталь за смену — все это заняло меньше вре­мени, чем положено. Так мы выиграли драгоценные ми­нуты.

— Сорок пять минут уже в запасе! — закричала Оль­га, размахивая часами.

Когда подбежал Айдаргалиев; мы уже заканчивали разливку.

Яркое пламя озарило весь цех разноцветными бли­ками. Ослепительно белый ручей стали бежал по желобу и, разбрызгивая искры, разливался по ковшам.

Из всей работы я больше всего люблю момент раз­ливки. Словно мы разливаем по черным ковшам солнце и отсветы его озаряют наши лица.

Лейся, лейся, сталь—мой пот, моя кровь, мое сча­стье! Завтра ты вернешься в наши дома телевизорами и холодильниками, чайниками и кастрюлями.

Льется сталь — мой пот, моя кровь, мое счастье! Завтра она повезет нас в Москву на «Ил-18».

Льется сталь — мой пот, моя кровь, мое счастье! Завтра она будет беречь мой покой континентальной ра­кетой, полетит спутником, понесет на себе к Луне че­ловека.

Айдаргалиев раскрыл широко объятия и хотел меня поцеловать, но я нагнулся и поднял кочергу. Тогда на­чальник цеха поцеловал ничего не ожидавшего Саньку. И Санька вытер место поцелуя черным от сажи рукавом брезентовой робы. А Айдаргалиев смеялся и говорил:

— Мы спасены, ребята! Мы теперь им всем докажем!

Наш рекорд привел многих в недоумение. Над нами перестали подсмеиваться, приходили к нам в цех и смот­рели на нашу работу. В таких случаях Санька говорил:

— Пожалуйста, учитесь. Мы с дорогой душой. У нас секретов нет, мы же не капиталисты какие-нибудь...

В воскресенье вечером меня позвал к себе Антон Иванович. Я надел новый костюм, темно-синий, модный, белую рубашку, нейлоновый галстук и пошел к дирек­тору.

Старик мой лежал на спине, и я бы не сказал-, что вид у него был жалкий. Даже наоборот. Он смотрел ве­село и чуть насмешливо.

— Ну, спасибо тебе, парень,— негромко сказал он.— Я знал, что ты умеешь дорожить честью!

Антон Иванович прикрыл глаза и вздохнул.

— Да вы не волнуйтесь,— сказал я.

— Нет, нет... Я думаю, что человек всегда так — что посеет, то и пожнет. Я не считаю себя хорошим садовни­ком. Я простой труженик, но мне приятно сознавать, что вот такие парни, как ты, работают на нашем заводе...

— Антон Иванович, может быть, поговорим потом, а то Ольга ругаться будет...

— Нет,— твердо сказал Антон Иванович.— Давай поговорим... Я в жизни сделал две ошибки. Первая моя ошибка — Ольга. Ты знаешь, что она мне не родная дочь?

И тут я вдруг, и сам не знаю как и почему, понял все. Так вот что значит тот разговор, пронеслось у меня в голове. Его намеки. Его появление у кровати больного: вот что все это значит.

— Хисаныч? — спросил я.

Раскрылась дверь, и вошла Ольга. За ней, ступая на цыпочках, появился Айдаргалиев. Он остановился в но­гах и, улыбнувшись, слегка поклонился.

— Вот этот приятный молодой человек — моя вторая ошибка! — нахмурился Антон Иванович.— Я делал на него ставку. Думал, что он заменит меня, а он...

Антон Иванович закрыл глаза и болезненно смор­щился. Ольга махнула нам рукой на дверь, и мы вышли.

Айдаргалиев, белый, заложив руки за спину, вышаги­вал из угла в угол. Он, наверное, хотел дождаться Ольгу и поговорить с ней. Мне теперь это было не страшно, Я кивнул ему и вышел на улицу.

Стоял теплый вечер. С озера на город наплывал ту­ман. Я пришел домой и застал Хисаныча. Он сидел на кушетке, зажав сигарету в руках, курил. Мама возилась на кухне.

— Вы что, меня ждете? — насмешливо спросил я.

— Тебя,— ласково ответил Хисаныч.— Есть разго­вор! Слушай, джигит, не сегодня-завтра директор отпра­вится в лучший мир. Ольга останется одна. А я тебе давно хотел сказать, что Ольга — это...

Тут я спокойно взял его за шиворот, слегка припод­нял и тряхнул. Потом вынес на лестницу, поставил на ступеньки и «ласково» сказал:

— Если ты, черт, шайтан, мухомор, не исчезнешь из нашего города, пеняй тогда на себя! Слышишь? А сей­час— бегом...— и я слегка шлепнул его ладонью по спине. Хисаныч вздрогнул, ожидая удара, потом скатил­ся с лестницы.

Стало совсем темно, но звезд в туманном небе не бы­ло видно. Только у горизонта дрожала яркая белая точ­ка. Она одна пробивала завесу тумана. «Что это за звез­да? — никак не мог вспомнить я и вдруг засмеялся.— Это же зажгли электрическую звездочку на моей домне! Так вот что это была за звезда, самая яркая, самая светлая, путеводная звезда моей жизни...»

Что-то медленно опускалось мимо моего лица на землю. Я подставил ладонь и поймал лист тополя. Он был уже сухой и желтый.

«Вот и еще лето прошло,— подумал я.— Вот и еще на одно лето я стал старше».