Шмаков, сидя на коне, заревел что-то нечленораздельное, яростно махая клинком над головой и подгоняя своих людей пинками и ударами плашмя. Банда дрогнула на мгновение — инстинкт самосохранения кричал: «Беги! Уходи отсюда!», — но вахмистр был хорош. Железной дисциплиной и страхом перед собственным командиром он удержал их от паники.

— Залечь! Залечь, твою мать! — орал он, спрыгивая с лошади и шлёпая её по крупу, отправляя прочь. — За деревья! Стрелять по кустам! Давить их огнём!

Бандиты быстро, удивительно организованно залегли, используя поваленные деревья, кочки, неровности местности. Они начали отстреливаться, пытаясь нащупать точные позиции засады. Пули свистели, впивались в стволы, срезали ветки.

Но казаки уже отходили — быстро, дисциплинированно, бесшумно, как их учили десятилетия войн и пограничных стычек с басурманами. Дали два залпа, посеяли смерть и панику, и сразу отступили, растворившись в лесу, словно их и не было. Заманивая врага глубже, ближе к лагерю, туда, где их ждали следующие ловушки — более смертоносные, более изощрённые.

Шмаков, увидев, что стрельба из засады прекратилась, рявкнул команду:

— Вперёд! Они бегут! Давите их! Не дайте перестроиться!

Банда поднялась и снова двинулась вперёд — осторожнее, чем в первый раз, но всё равно быстро. Они перешагивали через тела своих товарищей, не оглядываясь, не останавливаясь. Отчаяние и жадность гнали их вперёд сильнее страха.

Я спустился с вышки, подбежал к Савельеву, который уже занял свою командную позицию на южной стене, всматриваясь в лес сквозь бойницу. Его лицо было спокойным, даже в чем-то безразличным — лицо, которое выражало то, что бой был лишь привычной работой.

— Засада сработала идеально! — сказал он мне, не отрываясь от прицеливания. — Наши уложили человек пятнадцать, может, даже восемнадцать! Остальные идут дальше, как бараны на бойню! Сейчас на мины наткнутся — и там их ещё хорошенько проредит!

И действительно, не прошло и минуты, как раздался мощный взрыв, заставивший землю дрогнуть под ногами. Я почувствовал эту дрожь даже через толстые брёвна стены. Потом ещё один, ещё, ещё — цепочка взрывов, как грозовые раскаты. Мины Архипа, тщательно зарытые на подходных тропах, начали срабатывать одна за другой.

Взрывы поднимали столбы земли, дыма и человеческих тел. В воздух взлетали брёвна, камни, куски дёрна. И люди. Целиком или по частям. Крики боли и ужаса, паника, метания. Кто-то бежал вперёд, в слепой ярости, кто-то пытался вернуться назад, спасаясь, но натыкался на следующую мину.

— Боже… — прошептал рядом молодой артельщик Сенька, побелевший как полотно, глядя на эту бойню. — Они же… они же мрут все там…

— Так и есть, — жёстко бросил Савельев, не отрывая глаз от прицела. — Пусть знают, что к нам лезть — себе дороже.

Но бандиты, к моему неприятному удивлению, не остановились и не побежали прочь в панике. Шмаков, видимо, был талантливым командиром или просто невероятно жестоким — он продолжал гнать людей вперёд, не жалея потерь, не считая трупов. Он орал, бил плашмя саблей тех, кто замешкался. Они шли по минному полю, наступая на тела своих павших товарищей, давили страх ненавистью, яростью и отчаянием обречённых, которым терять уже нечего.

Через несколько бесконечно долгих минут первые уцелевшие бандиты показались на открытой местности перед частоколом — примерно в сотне шагов от наших укреплений. Их осталось человек двадцать, может, двадцать пять — почти половина банды полегла в засадах и на минах. Они были покрыты грязью, копотью, кровью — своей и чужой. Лица перекошены яростью и страхом.

Савельев поднял руку, замер, выжидая. Пятьдесят шагов. Сорок. Тридцать пять. Он ждал, пока они подойдут ближе, чтобы залп был максимально эффективным.

— Огонь! — заорал есаул, и его голос был подобен удару колокола, гулким эхом разнёсся по лагерю.

Стрелки на стенах — казаки и артельщики вперемешку — открыли прицельный огонь. Грохот выстрелов слился в единый оглушительный взрыв. Едкий дым мгновенно заволок всё, жёг глаза и горло. Свист пуль, рвущих воздух, смешался с криками раненых и яростными воплями атакующих.

Бандиты падали — один, второй, третий, десятый. Но остальные продолжали упрямо, тупо идти вперёд, стреляя на ходу из ружей и пистолетов, прикрываясь телами убитых и раненых товарищей, используя их как живые щиты. Они были совсем близко — тридцать шагов, двадцать пять, двадцать…

— Гранаты! Давай гранаты! — скомандовал я, чувствуя, как пересыхает горло, а голос срывается на хрип.

Архип и двое помогавших ему артельщиков — Кузьма и Гришка — быстро зажгли фитили чугунных шаров, размахнулись и с силой швырнули их через частокол в гущу нападавших. Гранаты упали точно — одна прямо перед группой из пяти человек, вторая чуть левее, третья у самого частокола.

Секунда. Две.

Взрывы. Три почти одновременных взрыва с оглушительным грохотом, которые заставили задрожать землю и даже стены лагеря. Ударные волны разметали, раскидали нападавших, как детские игрушки. Осколки, кровь, искалеченные, изуродованные тела, нечеловеческие крики боли и ужаса.

Один бандит, попавший под прямое попадание, рухнул посеченный осколками. Другой лишился руки и половины лица, но ещё жил — извивался на земле в конвульсиях. Третий держался за вспоротый живот, из которого вываливались внутренности.

Но даже после этого кошмара они всё равно шли, лезли вперёд. Отчаянно, безумно, с животным упорством. Некоторые несли сколоченные на скорую руку лестницы, другие — тяжёлое бревно, приспособленное под таран. Человек десять-двенадцать добрались до ворот.

Они начали колотить тараном в массивные створки, пытаясь их выбить или расшатать. Бум. Бум. Бум. Ритмично, яростно, с остервенением. Ворота дрожали под ударами, но держались.

— «Адские котлы»! Сейчас! Живо! — крикнул я изо всех сил, чтобы перекрыть грохот боя.

Кузьма, стоявший наготове, быстро поджёг длинный фитиль, ведущий к зарытым у самых ворот «котлам» — огромным чугунным горшкам, набитым порохом, гвоздями, осколками железа и камнями. Он бросился прочь, падая за толстую поленницу дров и закрывая голову руками.

Десять секунд. Бандиты яростно долбили тараном, пытаясь взломать ворота. Бум. Бум. Некоторые полезли прямо на частокол, цепляясь за брёвна ободранными в кровь руками.

Девять. Восемь. Семь.

Я видел их перекошенные от ярости лица, слышал их крики.

Шесть. Пять. Четыре.

— Ложись! — заорал я артельщикам на стенах. — Всем лечь!

Три. Два. Один.

Взрыв.

Чудовищный, оглушительный, разрывающий барабанные перепонки и заставляющий кровь хлынуть из носа. Ворота буквально разнесло вдребезги вместе частью бандитов, стоявших в непосредственной близости. Огромное бревно-таран подбросило в воздух, и оно, кувыркаясь, рухнуло на двух нападавших, раздавив их в лепёшку.

Ударная волна сбила с ног даже тех, кто находился в десятке шагов. Их швыряло, как тряпичные куклы. Густой чёрный дым, языки пламени, кошмарное месиво из щепок, раскалённого металла и человеческих тел. Гвозди и осколки железа, как картечь, прошили всё живое в радиусе пятнадцати шагов.

Один бандит, который пытался подняться на частокол, был буквально распят гвоздями на брёвнах — десятки железных шипов прошили его насквозь, пригвоздив к стене. Он ещё жил, хрипел, дёргался, но уже не мог двигаться.

Атака захлебнулась в собственной крови. Уцелевшие бандиты — их осталось человек десять-пятнадцать, не больше, — в ужасе отхлынули назад, к лесу. Они бросали оружие, спотыкались о трупы товарищей, кричали, плакали. Кто-то держался за оторванную руку, кто-то ковылял раненный, оставляя за собой кровавый след. Стонущие остались лежать на поле боя, зовя на помощь, умоляя не бросать их.

Савельев не дал им опомниться и прийти в себя. Он выхватил шашку из ножен — звук был резким, металлическим, — высоко поднял её над головой так, что лезвие сверкнуло в лучах солнца.

— За мной! — заревел он голосом, от которого кровь стыла в жилах. — В атаку! Добивать! Резать всех!