— Ну-ка… — я аккуратно начал снимать трафареты.

Под ними, в складках ткани, что-то тускло поблёскивало. Но настоящего результата ещё не было видно. Сукно нужно было сполоснуть.

Мы сняли ткань, отнесли к бочке с чистой водой. Я сам начал прополаскивать её, вымывая всё, что накопилось за день. Потом, когда осадок осел на дно бочки, я слил лишнюю воду и перевалил тяжёлую чёрную массу в большой доводочный лоток.

Артельщики обступили меня плотным кольцом. Слышно было только, как сопит Федька.

Я начал промывать. Круговыми движениями, аккуратно, смывая лёгкий песок. Чёрный шлих уходил неохотно. Но вот, на самом краю, появилась жёлтая полоска.

Она росла. Становилась шире, ярче.

Когда я смыл последние остатки магнетита, на дне лотка лежала горсть золотого песка. Не самородки, нет. Мелкая, как манка, золотая пыль и чешуйки. Но их было много.

Я вскинул лоток, показывая добычу.

— Ну как, Федька? С гулькин нос?

Федька вытянул шею, глаза загорелись.

— Едрит твою налево… — выдохнул он благоговейно. — Петрович… Да тут же… тут почти, как мы с тепляка за день брали!

— То-то же, — я усмехнулся, чувствуя, как отпускает напряжение. — Это называется технология, мужики. Мы взяли бедную землю, но прогнали её много. И взяли своё.

Кузьма хлопнул Архипа по спине так, что кузнец чуть не поперхнулся.

— Голова ты, Архип! И ты, Петрович, голова!

— А теперь, — я ссыпал золото в кожаный мешочек, — всем двойную пайку ужина. И по чарке. Заслужили. Но завтра — с рассветом на бутару. Пока вода высокая, мы эту речку выдоим досуха.

Артель загудела, но теперь это был гул одобрения. Люди поверили. Они увидели, что даже когда земля уходит из-под ног (в прямом смысле), у меня есть план.

Следующие дни пролетели в лихорадочной работе.

Мы вставали с рассветом, когда воздух ещё был холодным, а над рекой стоял туман. Работали до темноты, пока можно было различать песок от ила. Ели на ходу — Марфа с Татьяной варили кашу и похлёбку прямо на берегу, в больших котлах. Спали мало, но крепко — усталость валила с ног.

Бутара работала без остановки. Архип приставил к ней двух человек посменно — один следил за подачей воды, второй загружал песок и выгружал промытое. Барабан крутился день и ночь, пока хватало света от костров.

Золото шло. Не рекой, но стабильным ручейком. Каждый вечер мы взвешивали намытое — редко когда был фунт. Чаще больше. Иногда и полтора-два. За неделю набралось около четверти пуда чистого золотого песка и мелких самородков.

Люди работали с азартом. Они видели результат, видели, как растёт кожаный мешок с золотом, который я держал в конторе под замком. Знали, что часть этого богатства достанется им.

Но не всё шло гладко.

На восьмой день случилась первая неприятность.

Я проверял шлюзы, когда услышал крик. Обернулся — Гришка, один из помощников Архипа, бежал от реки, держась за руку. Кровь сочилась между пальцев.

— Что случилось? — я перехватил парня, осматривая рану.

— Барабан… — он морщился от боли, — зацепило рукав, потянуло. Я дёрнулся, ось кожу содрала.

Рана была неглубокой, но широкой — кожа ободрана вдоль предплечья, кровь текла обильно.

— Архип! — рявкнул я. — Останови барабан! Сейчас же!

Кузнец рванул к затвору, перекрыл воду. Барабан остановился со скрипом.

Я отвёл Гришку к костру, усадил на бревно. Достал из кармана фляжку с самогоном — та самая, что всегда носил для дезинфекции.

— Терпи, — сказал я коротко и плеснул на рану.

Гришка взвыл, но стиснул зубы, не дёргаясь. Я промыл рану, забинтовал чистой тряпкой, которую Марфа всегда держала наготове.

— Три дня отдыхать, — сказал я, завязывая узел. — Потом на лёгкие работы. За барабан больше не подходить, пока рука не заживёт.

— Но… — начал было Гришка.

— Без «но», — отрезал я. — Здоровье дороже золота. Ещё раз зацепит — руку оторвёт.

Я повернулся к Архипу, который стоял, виноватый и сердитый одновременно.

— Что случилось?

— Он сам виноват, — буркнул кузнец. — Говорил же — к барабану в рукавицах подходить, рукава подвязывать. Не слушался.

— Тогда теперь правило, — сказал я громко, чтобы все слышали. — Кто работает у барабана — рукава завязывать на запястьях. Рукавицы толстые надевать. Волосы под шапку убирать. Это механизм, он не прощает ошибок. Понятно?

— Понятно! — хором откликнулись мужики.

На десятый день случилось второе происшествие.

Вода в реке начала подниматься. Не резко, но заметно. За ночь уровень поднялся на четверть аршина, подтопив нижний шлюз.

Я стоял на берегу, глядя на мутную, быструю воду.

— Началось, — сказал Елизар, подойдя сзади. — Половодье идёт. Дня через два-три вся речка разольётся.

Я выругался сквозь зубы.

— Чёрт. Нужно работать быстрее.

Я собрал артель, объяснил ситуацию.

— Времени осталось мало. Вода прибывает. Через два-три дня затопит все наши шлюзы и бутару. Надо выжать последнее. Работаем в три смены, круглосуточно. Костры по берегу, чтобы видно было. Кто устал — на отдых, свежие на замену. Вопросы?

Вопросов не было. Люди понимали — сейчас или никогда.

Работа пошла в бешеном ритме. Днём и ночью на берегу горели костры, освещая фигуры людей, копающих песок, таскающих лотки, промывающих золото. Барабан крутился без остановки, скрипя и плещась. Артельщики менялись каждые четыре часа, падая от усталости, но утром снова выходили на смену.

Я почти не спал. Ходил по берегу, проверяя работу, подгоняя, помогая, где нужно. Игнат тоже не отдыхал — он разрывался между постами охраны и работой на реке, заменяя выбывших.

На исходе второго дня вода поднялась ещё. Нижний шлюз затопило полностью, пришлось его разобрать и перетащить выше. Бутара стояла по ось в воде, но пока держалась.

— Ещё день, — сказал я Семёну, промывая очередную партию песка. — Один день, и сворачиваемся.

— Успеем, — хрипло ответил он. Глаза красные от недосыпа, руки трясутся, но он продолжал работать.

Успели.

На третий день, когда вода уже подступала к берегу, угрожая смыть последний шлюз, я скомандовал:

— Всё! Сворачиваемся! Бутару забирайте, шлюзы тащите на берег! Быстро!

Мужики заработали с удвоенной силой. Через час всё оборудование было на безопасной высоте. Ещё через полчаса река вышла из берегов, затопив всё место, где мы работали.

Я стоял на высоком берегу, глядя, как мутная вода течёт там, где ещё вчера были наши шлюзы. Игнат стоял рядом, вытирая грязное лицо рукавом.

— Сколько намыли? — спросил он.

Я достал из кармана записную книжку, где вёл учёт.

— Почти пуд золотого песка. Плюс восемь самородков, общим весом в фунт.

Игнат присвистнул.

— Это… это ж богатство, командир.

— Это наше будущее, — поправил я. — На эти деньги мы купим ещё оружия, наймём людей, запасёмся провизией. Будем готовы к тому, что готовит Рябов. Ну и мужикам долю заплатим.

Я повернулся к артели, которая собралась на берегу, грязная, вымотанная, но довольная.

— Спасибо, мужики! — крикнул я. — Работали, как звери! Результат отличный! Сегодня отдыхаете. Завтра — баня для всех, горячая еда, и каждому — премия. Золотом, как обещал!

Артельщики загудели, захлопали. Кто-то кинул шапку вверх, кто-то обнимал соседа.

Я спустился с берега, направляясь к конторе. Нужно было пересчитать золото, записать результаты, распределить доли.

Но главное — мы это сделали. Мы выжали из весны максимум. Теперь у нас были ресурсы для войны, которая неизбежно придёт с Рябовым и Штольцем.

Я оглянулся на реку, разлившуюся широко и мощно. Где-то там, в мутной воде, ещё лежало золото. Но оно подождёт. Подождёт, когда вода спадет.

Если мы, конечно, доживём до неё.

Математика — наука жестокая. Она не терпит приблизительности, не верит в «честное слово» и плевать хотела на «артельную совесть». В двадцать первом веке я привык, что цифры живут в экселевских таблицах, а складские остатки бьются до копейки благодаря сканерам штрих-кодов и камерам наблюдения. Здесь же, в девятнадцатом, моим единственным инструментом были весы, счёты и глаза. И эти глаза мне не нравились. Точнее, мне не нравилось то, что они видели. Или «не видели».