Пирогу нужно еще минут десять: середина все еще липкая. Когда она возвращается, Скотт стоит ровно там, где она его оставила.

Он то и дело вертит головой, будто глаза не знают, на чем остановиться: на крошечной деревянной рождественской деревушке, расписанной вручную и расставленной на камине; на огромном фетровом венке, висящем на двери; или на россыпи подушек с пряничными домиками, разбросанных по ее изумрудному дивану (диван просто случайно подошел по теме — она же не специально его выбирала).

И еще елка. Настоящая пихта — приземистая, но крепкая. Она тащила ее на спине, как горная коза, потому что у нее нет машины. Купила только вчера — хотела, чтобы к Рождеству пахла свежей. Но елка уже вся наряжена: гирляндой из воздушной кукурузы (которая оказалась сущей неприятностью в изготовлении) и всеми безделушками из придорожных лавок, что она собирала в поездках.

Ее любимая — Санта из Батон-Ружа, с крошечным ведром для вареных раков и в шлепанцах.

— Прости, — говорит она виновато. — Похоже, что канал с рождественскими фильмами устроил здесь погром.

Он, наверное, уже жалеет, что не остался в коридоре.

— Ты шутишь? — когда он поворачивается к ней, в его глазах появляется что-то вроде трепетного удивления. — У тебя тут так уютно.

— Спасибо, — Пайпер слабо улыбается. Именно этого она и добивалась. — Я впервые живу без соседей по квартире, — добавляет она, словно обязана объясниться.

Ей было несложно, когда Том переехал к ней и Мэй, но когда они обручились, а потом и ребенка ждали, Пайпер начала чувствовать себя лишней.

— Мне рядом нужен кто-то, кто немного удерживает меня в рамках.

Она тянет рукав, проводя большим пальцем по бахроме на изношенном шве.

— Большая часть этих вещей принадлежала моим дедушке и бабушке. После того как они умерли, все лежало на складе. И вот наконец я смогла все разобрать.

— У меня даже елки нет, — говорит Скотт. Голос хрипнет, будто сожаление накрывает его прямо сейчас.

— Ты, наверное, очень занят, — предлагает Пайпер.

— Да. — Он опускает взгляд на носки, оставив кроссовки рядом с кроссовками Пайпер у двери. — Но я не хочу, чтобы работа была единственным, что у меня есть.

Пайпер вспоминает их первую встречу. Его слова: «А если я не знаю, чего хочу?» И свой ответ: «Ты поймешь».

Может, он уже ближе.

Скотт поднимает голову:

— Гусь тоже от твоих бабушки с дедушкой?

— Да, — Пайпер смеется, немного удивленная его внезапным вопросом. — Как ты догадался?

Когда второй таймер оповещает о готовности пирога, Скотт идет за ней на кухню.

К несчастью, ему приходится перешагнуть удлинители, питающие ее ретролампочки, и пригнуться, чтобы не получить по голове тяжелой гирляндой, натянутой в проеме.

— Прости, — снова говорит она, но он отмахивается и, не теряя ни секунды, выковыривает из капюшона еловые иголки и бросает их в металлическое ведро у ног.

— Не надо извиняться, — говорит он, пока она натягивает прихватки. — Ты спасаешь меня от… — И тут он замирает. — Господи. Это что, тыквенный пирог? — спрашивает он, когда она вынимает форму из духовки.

Пайпер вдыхает теплый пряный пар и ставит пирог на столешницу.

— Знаю-знаю. Это скорее для Дня благодарения. Но, по-моему, сезон тыквенного пирога слишком короткий. Я решила его продлить. Хочешь кусочек?

— О, я не могу, — говорит он, выглядя при этом так, будто борется с явным слюноотделением. — Наверное, ты оставила его для гостей.

Пайпер замечает, что он не сказал «нет».

— Не оставила, — заявляет она твердо. Наверное, стоило соврать — так она выглядела бы менее одинокой. Но ложь только усилила бы грусть, решает она. Будто ей есть чего стыдиться. А ей не стыдно. — Я встречаю Рождество одна.

— Правда? — Он выглядит искренне удивленным.

— Да. — Пайпер глубоко вздыхает. Она не жалеет, но боль все равно есть. — Я выросла в маленькой семье: только мама и я. И это первое Рождество, которое я провожу без нее.

В ту же секунду она понимает, как это прозвучало. Будто мама умерла. А это, опять же, звучало бы проще. Вызывало бы больше сочувствия.

Пайпер кажется, что такая потеря чище. В ней меньше вины.

Потому что в этот раз выбор сделала она. Не хотела, но после многих лет ссор и хаоса поняла, что что-то должно измениться и это будет не ее мама.

— Она жива. И, насколько я знаю, у нее все нормально.

Пайпер не хочет лгать. Ни ему, ни себе. Особенно в этом.

— Просто у нас больше нет отношений. — Ей приятно, что слова звучат уверенно. На это ушли долгие месяцы после разрыва.

— Это не каприз, — добавляет она, опережая его возможный ответ.

Пайпер не выносит мысли, что он подумает, будто она просто упряма или эгоистична.

— Моя мама… — В голове вспыхивает «нарцисс». Но дальше пустота. Приходится искать слова.

— Тебе нужно простить себя, — постоянно повторяет ей терапевт.

— Я тебе верю, — говорит Скотт твердо, прерывая ее заминку.

А потом, будто читая вопрос у нее на лице:

— Я слышу это в твоем голосе.

Пайпер выдыхает.

— В больнице я вижу много семей. Любых. — Он говорит медленно и осторожно, как человек, выходящий на свежий снег. — И часто я вижу их в самые трудные минуты.

— В стрессовые моменты в людях просыпается худшее. Или лучшее. — Скотт сглатывает, и Пайпер не нужно представлять, что он вспоминает: она была рядом той ночью.

— Но одно неизменно: нельзя своей любовью исправить другого человека.

И Пайпер вдруг понимает, что все это время ждала, пока кто-то другой скажет это вслух. Вина не исчезает, но отступает понемногу. С плеч. С груди. И это уже что-то.

Это Рождество меньше. Но лучше. Нет ожидания, когда начнется подъем. Потом падение.

— Думаю… я потихоньку… — Пайпер тяжело выдыхает. — Однажды я смогу шутить об этом.

Пирог остыл достаточно, решает она, и берет его вместе с двумя вилками. Затем опускается на один из стульев у маленького столика.

Скотт присоединяется через секунду, поднимает вторую вилку:

— Это будет хороший день.

Разговор после этого идет удивительно легко. Они обсуждают футбол и сходятся на том, что это единственный большой вид спорта, за который сейчас вообще можно переживать, живя в Чикаго. И его семью. Пайпер чувствует, что он нервничает, рассказывая, какие они дружные, но она искренна, когда говорит, что обожает смотреть, как его лицо светлеет, когда он с гордостью перечисляет их личные и рабочие достижения — типичный старший брат.

Они выясняют, что оба по-настоящему любят фильмы «Форсаж», и тут же вступают в жаркий спор, какая часть лучшая: первая (он) или седьмая (она).

После десерта Пайпер чувствует себя обязанной предложить Скотту ужин, хотя он стонами, подозрительно напоминающими сцену не для общего эфира, сопровождал первый кусок и дважды громко заявил: «Это лучший чертов пирог в моей жизни». (Второй раз случился где-то на третьем кусочке, когда Пайпер вспомнила, что купила ванильное мороженое, чтобы положить сверху.)

Она-то уверена: раз он врач, ему захочется хоть какой-то овощ. Белок? Чтобы уж совсем по всем правилам.

Но он лишь говорит:

— Я сыт, спасибо. Было идеально.

И откидывается на спинку стула, похлопывая себя по животу — движение, в котором есть что-то от Санты. Ровно до того момента, когда его рубашка от медицинской формы приподнимается и открывает крошечную полоску светлых волос под пупком.

Пайпер приходится усилием заставить лицо сохранять спокойствие, потому что она вспоминает: следующая часть его плана — душ.

— Правая ручка упирается, — говорит она и наклоняется в душевую, чтобы показать. — Нужно чуть покачать.

Через несколько секунд уговоров вода наконец идет.

Она быстро нагревается, и в маленькой комнате поднимается пар, запотевшее зеркало начинает мутнеть.

Пайпер достает для Скотта чистое полотенце из бельевого шкафа. Очень решительно не думает о том, что совсем скоро он будет стоять здесь нагой.