Для Лоры и Ли

15 ДЕКАБРЯ, 2025

Пайпер: новость хуже некуда. моя родственная душа спит с другими.

Мэй: а ты вообще можешь называть его родственной душой, если вы ни разу не встречались?

Пайпер: во-первых, мы встречались. ну... обменялись приветствиями. просто не в телесном смысле.

Мэй: ммм, сомневаюсь, что можно считать встречей тот момент, когда он оставил тебе на двери стикер с извинениями и предложением оплатить ремонт, потому что споткнулся о керамического гуся, которого ты держишь у порога, и сломал ему лапу.

Пайпер: «керамического гуся», серьезно?

Пайпер: будто ты не знаешь, что его зовут Густав.

Пайпер: и лапа у него как новенькая, между прочим, благодаря умелой дозе супер-клея. не то чтобы ты интересовалась.

Пайпер: в общем, знай, моя родственная душа оставила свой номер внизу той записки, и теперь мы иногда переписываемся.

Мэй: правда? о чем?

Пайпер: в основном о соседе напротив, который каждое утро, в семь, в любую погоду, выходит с листводувом.

Мэй: романтика так и фонтанирует.

Пайпер: вот именно.

Мэй: ладно, но тебе не кажется странным, что ты живешь там почти год, а ни разу его не видела?

Пайпер: неправда. один раз видела со спины. он шел к себе с огромной корзиной для белья, а я поднималась по лестнице.

Мэй: то есть у нас тут сценарий из «Сумерек» с Джейкобом… только вместо новорожденной ты запечатлилась случайной мужской задницей?

Пайпер: если сформулировать так, звучит пошло.

Мэй: прости, родная. почему мы решили, что он внезапно занят? ты столкнулась с его любовницей в коридоре?

Пайпер: хуже. почтальон перепутал квартиры, и я случайно открыла одну из его посылок.

Мэй: звучит не так уж страшно. надень что-нибудь поразительнее, постучи к нему и отдай.

Пайпер: да, не думаю, что смогу. это посылка… специфического характера.

Мэй: я не понимаю.

Пайпер: это гигантская японская секс-игрушка.

Мэй: …мой совет остается в силе.

Пайпер: МЭЙ.

Мэй: откуда ты знаешь, что японская?

Пайпер: я не смогла прочитать ни слова и просканировала коробку через переводчик. и знаешь, что выдало? «Громадный. Личный. Массажер».

Мэй: ну, не расстраивайся. может, он пользуется им сам.

Пайпер: мне бы эта мысль помогла, если бы не одно «но»: мне все равно надо как-то вернуть ему эту штуку. мы же не можем впервые встретиться взглядом через коробку с надписью «Громадный личный массажер».

Мэй: просто заклей обратно!

Пайпер: возможно, у громадного личного массажера была очень деликатная внешняя упаковка. и кто-то, не будем показывать пальцем, мог разорвать саму коробку, думая, что это погружной блендер, заказанный в Черную пятницу.

Мэй: ты не могла.

Пайпер: я увидела полный обзор силиконовой округлости и засунула все под кровать.

Мэй: у меня ощущение, что такие ситуации случаются только с тобой.

Скотт, по идее, должен бы стыдиться того, что производит впечатление грустного, одинокого неудачника настолько, что коллега настаивает — пойдем втроем, будешь хвостиком на свидании с его девушкой.

— Да ладно, мужик. Это же комедийное шоу. И, без обид, но мы работаем вместе много лет, и я видел, как ты смеялся... кажется, два раза.

С кем угодно другим Скотт мог бы прикрыться работой — ради чего он терпит чудовищные часы и бесконечный стресс третьего года ординатуры в отделении неотложки, если не ради железного оправдания, чтобы отказаться от любых планов?

Только сейчас это не сработает: Джейсон делает то же, что и Скотт, и каким-то образом умудряется еще и жить вне больницы.

Он даже в беговом клубе, как выясняется — Скотт узнает об этом за первым из двух «комплиментарных» напитков, включенных в билет на вечернее стендап-шоу.

— Ты никогда не был в «Анойанс»? — девушка Джейсона, Эмили, качает головой. Это после того, как Скотт признался, что он родом из Чикаго. Один из счастливчиков, кому повезло пройти распределение в родной город.

Скотт морщится. Он понимает, какой это позор. В Чикаго потрясающая, легендарная, комедийная сцена. Просто… у него нет времени… на удовольствия. Постой. Черт. Так ведь не должно быть.

Он мечтал быть врачом с семи лет — со дня, когда у его младшей сестры Бет обнаружили лейкоз. Уже пятнадцать лет она в ремиссии, но Скотт никогда не забудет, как ходил с родителями к ней в детскую больницу.

Сначала врачи казались ему страшными в масках и белых халатах. Но однажды доктор Франклин вошел в палату, показал родителям графики и сказал, что Бет можно забрать домой. Это был лучший день в жизни Скотта. И до сих пор остается им.

Грустно признавать, что он недооценил, сколько сил нужно, чтобы дойти до тех редких моментов, когда видишь, как с лица человека уходит тревога, как он выдыхает. Большинство дней, особенно в последнее время, ощущение, что это забирает все. Каждую крупицу сил. Последний остаток оптимизма.

Помогает мало и то, что сейчас декабрь. Он просыпается и возвращается домой в холодной, непроглядной тьме. Он не помнит, когда в последний раз чувствовал солнце на лице.

Скотт боится, что разучился быть обычным человеком. Будто это уже не он носит форму, а форма носит его.

Кстати о форме: он попытался одеться поприличнее и, оглядевшись, понял, что сильно перестарался. Джейсон с Келли выглядят хорошо, но оба в кроссовках.

А его идиотские оксфорды прилипают к полу у импровизированного бара. Он даже не уверен, что это за липкая дрянь. Надеется, пиво. В темноте не разглядеть.

Щурясь, он пытается понять, сколько тут складных стульев. Пятьдесят, может? Он столько времени проводит под яркими лампами, что сетчатка не понимает, что происходит.

Сцена приподнята, но занавеса нет. В центре стоит микрофон. Скотт вдруг понимает, что понятия не имеет, кто выступает. Хотя кто он такой, чтобы это знать?

— Какие планы на Рождество? — спрашивает Эмили, делая очередную храбрую попытку поддержать разговор. Она прислонилась к плечу парня с такой легкой, естественной нежностью, что у Скотта внутри сжалось — тихо и далеко, как будто грусть нашла себе уголок.

Скотт не то чтобы страдает от нехватки прикосновений. Он трогает людей по двенадцать часов, четыре дня в неделю. Но эти люди ранены или больны, а иногда — когда он ничем не может помочь — умирают. Он давно никого не касался просто так, потому что этого хотелось.

— Я работаю в Сочельник, — говорит он с преувеличенной гримасой, чтобы опередить сочувствие.

Если честно, он сам вызвался. У Келли и Маршона дети, Дерек летит к родителям в Австралию, это больше суток пути. Родители Скотта живут в сорока минутах, по воскресеньям он у них на ужине. А двое младших будут с семьями. Его бывшая комната и диван в гостиной уже заняты. Он увидит всех двадцать пятого.

— Черт, сочувствую, — говорит Джейсон. — Я в этом году дежурил в День благодарения.

Скотт благодарен за искреннее сочувствие, но разговор зашел в тупик. Он ищет, чем его оживить, не находит и спрашивает, где тут туалет.

Джейсон жертвует ему свое сострадание, кивнув на темный коридор.

Проблема в том, что там три двери и ни одной таблички. Это, наверное, нарушение всех норм безопасности, но Скотт не хочет быть занудой в свой первый выход в свет за вечность. Он наугад выбирает первую дверь и получает в лицо порцию ледяного воздуха.

— Ой, простите, — говорит он автоматически женщине, сидящей на бордюре спиной к нему. На ней огромный пуховик, похожий на зефир.

Скотт уже собирается раствориться, когда замечает ее дыхание.

Быстрое. Поверхностное — такое, какое часто предвещает приступ паники.

Женщина поднимает голову. Медные кудри растрепаны — видно, что она только что перебирала их руками.