Позади было слышно, как сэр Найджел Латмерри призывал Горностаева лезть вслед за Арехиным, на что Горностаев отвечал, что пока не время. Может, он и не Горностаев никакой, а Белкин или даже Кротов. Землеройкин. С мандатом Троцкого, спрятанным в левом сапоге. Почему именно левом, Арехин и сам не знал, Глас ему подсказывает, фантазия или нехватка воздуха.

Последнее вряд ли. Хотя ход был и длинный, какое‑то движение воздуха присутствовало. То сероводородом потянет, то затхлой рыбой, а то морской водой. Хотя возможны и примеси, ничем не пахнущие, но дурманищие сознание и вводящие в состояние ясновидения. То есть это самому кажется, что ясновидение, а на деле может оказаться полной чушью. И Гороностаев никакой не Кротов, и сам по себе авантюрист, а не агент Троцкого, и в сапоге у него никаких мандатов, а только портянки. Но почему сапоги? Не самая удобная обувь в высоких широтах. Холодная. Вот у него на ногах мех. Унты. Тепло, практично, эстетично. Сразу понятно – полярная экспедиция, а не ледовый поход… – он чувствовал, что мысли начинают разбегаться и порадовался, что остался трезвым. Только водки ему сейчас и не хватало.

Но вот и выход.

На этот раз лаз заканчивался не столь удобно, как прежде. Купелью. Бассейном. Подземной лагуной. Насколько виделось Арехину, под ним была вода.

Видел же Арехин во тьме много лучше обыкновенного человека. В старых словарях эту особенность называли ноктолопией. В новых же ноктолопией стали обозначать совсем противоположное – утрату способности видеть во тьме. С чего вдруг произошел переворот в терминологии, Арехин не интересовался, хватало интересов других. Главное, что ночное зрение сохранилось в полной мере. Доктор Хижнин считал, что либо он улавливает самое незначительное количество света, либо видит те световые лучи, которые для большинства людей недоступны, например, инфракрасные. Либо же и первое, и второе вместе. Дело вполне естественное, хотя и редкое.

Но сейчас эта особенность мало помогала Арехину. Он разглядел, что до поверхности воды от лаза был метр, если не больше. Он разглядел, что в глубине слабо мерцают вишнево‑красные огоньки, которые время от времени пересекают темные силуэты. Возможно, поляровнаты, возможно, тюлени.

И всё.

Источник жужжания, напротив, был наверху, но издавали его живые существа, механизмы или же воображение, биться об заклад Арехин бы не стал.

В сказках добрый молодец кидается в кипящий котел, и выходит из него писаным красавцем. Если ему помогает конёк‑горбунок или Марья‑Царевна. А глупый царь становится царем варёным.

На кипящий котел купель‑бассейн‑лагуна не походили никак. От воды веяло стынью.

Лежа на животе, Арехин опустил руку вниз, но до воды не достал. Нашарил в мешке коробок спичек, поджёг одну и, прищурясь, осмотрелся. Да, так и есть, до воды – метра полтора. А вдаль купель тянулась не менее, чем на полсотни шагов. Может, и дальше, но тут из‑под поверзности бассейна вылетела водная струя, выбила спичку из руки, а заодно и чуть не смыла в воду самого Арехина.

Не любят здесь света.

Однако Арехина больше беспокоило то, что он успел увидеть вверху, на сводах пещеры. Белый известняк, ничего необычного. Сотни, тысячи черных точек и охряных мазков, то ли жуков, то ли слизней – вот это уже не обычно. За счет чего они живут? Чем питаются?

Пока вода стекала с рук и лица, он решил, что загадки не стоят отгадок. Питаются, ну, и питаются чем‑то. Вдруг это просто роспись купола углем и охрой?

И тут жуки засветились, образуя звездный купол. Планетарий, но чужой планетарий. Созвездий Арехин не узнавал. Да и не до того ему было. Он старался удержаться на краю лаза. Вниз, в воду влекла его сила не физическая: стены лаза по‑прежнему держали хорошо. Нет, его просто тянуло проползти вперед и погрузиться в мрачные воды, как, бывает, тянет прыгнуть с обрыва или с колокольни. Обычно эту тягу удается перебороть, но сейчас – другой случай. Всего лишь несколько движений, и его ждет нечто, изменяющее миры.

Миры – ладно, возражал Арехин. Не хотелось меняться самому. И не нужно, уговаривал Глас голосом Птыцака. Меняться наружно вовсе не обязательно, более того, на Арехина возлагаются большие надежды именно в человеческом обличии. Но Арехин не хотел довольствоваться обличием. Хватит. Внутри он уже однажды менялся, довольно с него. И больно, и тоскливо, и одиноко.

Будет не больно, особенно потом, возражал Глас‑Птыцак. И не тоскливо, напротив, жизнь наполнится смыслом, и каждый шаг к продвижению цели наполнит его и радостью, и гордостью, и уверенностью. И уж конечно, об одиночестве не будет и речи: с ним всегда будет Глас и сочлены по Гласу.

Сочлены? Это слово подтолкнуло Арехина. Только не к воде, а в обратную сторону.

В голове Арехина раздался вой, в котором теперь не было ничего от Птыцака, от зверя, вообще от земного существа.

Вой, и вой себе. Он нащупал флягу и выпил полных три глотка.

И вой захлебнулся. Выходит, выл он сам? Ещё глоток – за открытие!

Ползти пятясь, да ещё в гору, было нелегко. Ничего, главное – не паниковать. По счастью, ход был широк. На медведя. На большого белого медведя. Белый медведь бурым не чета. Бывает, что и в тонну вымахивает. В тонну, пожалуй, в этот лаз не протиснется, а вот пудов в двадцать пять, в тридцать – очень может быть. Ну, а он на медведя не похож. Размеры не те. Таких, как он, здесь двое разминутся. Если одеждой не сцепятся.

Как напророчествовал: ногами уперся в кого‑то. Нет, не в медведя. В Горностаева.

– Вы куда ползете? – спросил лжепрофессор.

– Назад.

– Назад нельзя, – убежденно сказал Горностаев.

– Можно, можно. Видите, ползу, и ничего страшного не случается.

– Ещё случится, – пообещал Горностаев. – Давайте, ползите вперёд.

– Сами ползите, если охота. Но только сначала дайте мне вылезти отсюда.

– А если не дам?

– Тогда застрянем оба.

– А если я буду стрелять?

– И подавно застрянем.

– Ничего, тут уклон, как‑нибудь вытолкну вас.

– Может, да, а может и нет.

– Это почему?

– Больно позиция у вас неудобная – стрелять. С первого выстрела убить трудно. А я начну отстреливаться, глядишь, и попаду. И тогда мы оба закупорим тоннель – до прихода медведей.

– Вы, маэстро, и про медведей знаете?

Арехин не ответил, а отхлебнул ещё глоток. Согрелся изнутри. И Глас, похоже, окончательно потерял его в хмельном тумане.

– Тем не менее, я настаиваю – ползите вперед!

– Сами ползите. Если устроитесь так, чтобы ничего не торчало, мы разойдемся. Возможно.

– Возможно? – переспросил Горностаев.

– У меня с собой две гранаты. Хорошие гранаты, в народе их ананасками кличут. И если мы сцепимся, то чтобы не мучиться долго, я подорвусь, да и конец представлению.

– Вы это серьезно – про гранаты?

– Серьезнее некуда. А можно так: сначала одну пущу вперед, уклон хороший, бойко покатится, и взорвется – там.

– Думаете, Глас испугается вашей ананаски?

– Или разозлится. Тоже результат. Глас во гневе не станет разбирать, кто именно его потревожил. Начнет давить и правых, и виновных.

Горностаев замолчал. Арехин лежал и чувствовал, как алкоголь из желудка проникает в кровь. В пересчете на чистый спирт он принял граммов сто. Изрядная доза для трезвенника. Но сыр в желудке не давал захмелеть сразу. Растягивал процесс. Но не до бесконечности.

– Хорошо, – после паузы возобновил переговоры Горностаев. – Ползём назад. И вы уж с гранатами поосторожнее. Если они, гранаты, у вас есть.

– Не сомневайтесь.

Возвращение заняло немало времени, но вот и первый зал.

Арехин поднялся, распрямился, ожидая каверзы. Но каверз не было: упоминание о гранатах сработало.

Факелы по‑прежнему горели.

Он отошёл в сторону:

– Если остались желающие – прошу.

Но никто, даже Горностаев, не торопился принять предложение.

– Гранаты, покажите гранаты, – попросил Горностаев.

– С чего бы это? Я их не для развлечения держу. Будет необходимость – увидите. Но лучше бы без этого, – за разговором Арехин двигался к выходу. – Вообще‑то место здесь на любителя. На редкостного любителя. А я лучше подышу снаружи, – и он скользнул в нору, ведущую наружу. Скользнул и пополз настолько быстро, насколько мог.