– Я подумаю, – серьёзно пообещал Арехин.

– Непременно подумайте, непременно. И крепко! А Владимиру Ильичу передайте, что я целиком разделяю его мнение: Германия полыхнет так, что небесам станет жарко, полыхнет всерьёз и надолго!

Последнюю фразу Лев Давидович сказал при открытых дверях, и все, ожидающие встречи с ним, а сейчас их было более дюжины, поняли: был у Троцкого человек от Ленина, и они не просто чаи гоняли, а обсуждали международные дела.

Арехин прошёл через комнату ожидания, и все следили за ним, как за ангелом смерти и жизни. В таком вот порядке.

Он прошел коридорами, спустился по лестнице, по пути заметив, как изменилась погода. Из ясной и солнечной она вдруг стала тёмной. Небо, совсем недавно лазоревое, вдруг словно выключили. И солнце скрылось за тучу, как прелестная испанка за тяжелую черную штору, а если выглядывало, то не светить, а жечь.

И Фоб с Деймом выросли на пару вершков, и смотрелись демонами преисподней. Но больше всего удивляла улица, вдруг обезлюдевшая и притихшая, лишь ветер шуршал редкими бумагами по тротуару – сорванными с тумб листовками и клочками совсем старых газет.

Гроза собирается? Он вскочил было на подножку коляски, но промахнулся. Ещё раз – и опять промахнулся. Пришлось взбираться неспешно, помогая обоими руками. Сел. Вдруг захотелось отгородиться от всего.

– Занемогли, Саныч? – спросил Григорий. Если Григорий зовет его «Санычем» – дело серьёзное. Полностью, Александром Александровичем, Григорий называл его в обстановке полного благополучия. При благополучии неполном именование сокращалось до Сан Саныча. В случае же опасности оставался один Саныч: в бою, мол, каждая секунда дорога, а Саныч в пять раза короче, чем Александр Александрович. Арехин проникся доводами Григория (в боевой обстановке – Грини) и спорить не стал. Спорить с человеком, два года служившим бок о бок с Нестором Махно и раненым только трижды (с Махно Григория разлучили сначала сыпной тиф и окончательно сестра милосердия Нюша) было неразумно. Если Саныч спасает от пули – то пусть будет Саныч.

– Устал немного, Григорий, – ответил Арехин, одновременно показывая, что неприятностей не видит.

– Вот и я устал. Пять минут назад хоть бегом до Коломны готов был, а вдруг сдулся. Понадеялся, что болею, а как увидел тебя, понял – глаз это.

– Сглаз?

– Можно и так, но у нас говорят глаз. Сейчас нас убивать начнут.

– Прямо сейчас?

– Ага, готовься – Гриня тряхнул вожжами, и кабриолет покатил по улице. И катил он иначе, неровности мостовой выросли вдесятеро, тряска болью отдавала в голове. Но он приготовился: одно то, что подумалось «Гриня», было симптомом чрезвычайным. Поднял верх кабриолета, откинулся вглубь.

Проехав три квартала, экипаж свернул к Новым Пустырям.

– С чего бы? – спросил он Гриню.

– Глаз, – лаконично ответил тот, и стал разворачиваться. Да поздно: вслед за ними три коляски стали в ряд, заслоняя дорогу. Гриня положил экипаж на прежний курс. Прорвемся!

Позади стреляли, более для острастки. По звуку – револьверы, а из револьвера и не попадешь. Далеко.

Через двести саженей Гриня осадил коней: впереди была неглубокая, но широкая траншея.

– Давай, Саныч!

Арехин заученным движением освободил сектор в задней стенке кабриолета. Тот подался без шума: и запоры смазаны, и дуб обит подушками с конским волосом. Открылся вид на начало Новых Пустырей и на три преследующие их коляски. По четыре человека в каждой. Отделяло их саженей триста, и расстояние сокращалось: преследователи не гнали, но много ли времени нужно, чтобы рысью, как‑нибудь?

Арехин достал из схоронки пулемёт, установил на подпорки, присоединил полудиск, прицелился. На все ушло восемь секунд – не зря они с Гриней тренировались часами. Прицелился, дал короткую очередь, потом ещё и ещё. Фоб и Дейм стояли смирно, приученные: после стрельбы будет морковка или сахарок.

Пулемет Шоша военные ценят невысоко. То военные. А в мирной жизни – превосходнейшая вещь. Лёгкий, в пять раз легче «Максима», нетрудно спрятать в кабриолете, а что в полудиске всего двадцать патронов, то ведь не с полком воевать, не с ротой даже.

Очереди по три патрона, всего семь, и вот враг повержен – буквально. Стрелял Арёхин прицельно, стараясь, чтобы ни одна безвинная тварь не пострадала. За что лошадям страдать? Гриня во время учебы и так, и этак склонял Арехина к стрельбе именно по лошадям, но потом перестал. Уверовал в меткость Арехина.

Арехин сменил полудиск и стал искать цели среди выпавших с экипажей.

– Эй, может, кто сдаться хочет? Руки до горы и сюда, по одному, – прокричал Гриня. Кричал он громко, далеко слышно, но никто сдаваться не захотел.

Ещё очередь. Потом две. Трое, не выдержав, вскочили и попытались убежать. От пули разве убежишь, тем более, пулемётной?

Минут тридцать над пустырем висела тишина. Гриня кормил Фоба и Дейма морковкой.

В голове прояснилось, да и солнышко снова засветило весело, по‑московски. Но боль осталась, как при мигрени. Возможно, это и есть мигрень.

Новые Пустыри – место особое. Собственно, пустырями они стали после революции, когда в азарте или по злобе, но явно не от ума, сожгли несколько усадеб, а усадьбы были знатные, горели долго. На их месте планировали построить трудовые коммуны, казармы или ещё что‑нибудь нужное, но пока руки не доходили. Да и ноги тоже: место пользовалось дурной славой, и москвичи старались обойти Пустыри стороной.

Никто на пулемётные выстрелы не спешил. По‑хорошему, нужно было ждать подмоги, потом проверить, вдруг да остались раненые (должны были остаться, непременно должны), допросить их, да много чего нужно было сделать. Вдвоём к побоищу подходить не стоило: тот же раненый, или трое, могли положить их запросто.

Но подмога не спешила, и Арехин скомандовал Григорию:

– Ищи объезд, поедем в наркомат внешней торговли.

– Сейчас, Александр Александрович. Только на место сектор прилажу, а вы покамест пулёмет в гнездо уложите.

4

Неплохо было бы, конечно, заехать домой. Принять ванну, переодеться, а то пороховой дух пропитал одежду до неприличия. И подумать. Хорошо подумать. Потому что налёт посреди бела дня запросто не подготовишь. Той же траншее, по виду, неделя.

– Ты почему на пустыри свернул, – спросил он Григория.

– Говорю же – глаз попутал. В голове мысли: езжай по Горбатой, да езжай, а что Горбатая, там всегда толкотня, телеги, раззявы, кого только нет. Вот я и наперекор и на Пустыри рванул, думал, сейчас мы полетим, не угонишься, – он свободной рукой схватился за голову.

– Болит, спасу нет. Теперь до утра не отстанет боль‑то.

– Ты полагаешь?

– Проверено. Есть, правда, средство глаз перебить, но оно кому как. Горилки крепкой стакан. Не закусывая. Бывают, правда, люди, у которых от горилки голова ещё больше слабеет. Потому и говорю, не каждому впрок, – и Григорий оглянулся на Арехина.

Тот только повторил:

– В Наркомат.

В народном комиссариате внешней торговли Арехина встретили прохладно. Вахтер пускать дальше порога не хотел, и даже волшебное «Я от Ленина» не подействовало:

– У нас тут каждый второй от Ленина, а каждый первый – от Господа Бога. Порядок есть порядок. Сейчас подойдет определитель, он и определит, куда вас направить.

Арехину стало любопытно, что за определитель такой, и артиллерию он оставил в кармане.

Через четверть часа подошел молодой человек, одетый добротно и даже щегольски, и спросил Арехина, кто он, собственно, таков и по какому делу явился в Наркомат?

Арехин молча протянул мандат Ленина.

– И всё‑таки, какое у вас дело? – настаивал молодой человек.

– При посторонних докладывать не имею права.

– Ну, какой Варфоломей Иванович посторонний. Впрочем, понимаю, порядок есть порядок. Пройдемте в мой кабинет.

Кабинет оказался недалеко, метрах в десяти от входа. Солидные кабинеты гнездятся много глубже и дальше, но и в этом мебель была ореховая, дорожки – ковровые, а на столе – телефонный аппарат.