А не было такого. И с людьми мы аккуратно поговорили. Если сдуру кто польстился, пусть подбросит, или укажет, где спрятано, мы возьмем, а допытываться не станем. Нет, никто не откликнулся.

Анна-Луиза сошла вниз. Оделась тоже по-чекистски — кожаная куртка, кожаные штаны на меху, ремень, а на ремне кобура. Он перед поездкой в Рамонь ей подарок сделал, принарядил. Посвятил в ряды борцов. Фройлян Рюэгг осталась довольна.

Поздоровались. Тут и жданная тетка пришла, Паринова, только Ольга Николаевна. Открыла буфет, стоявший в углу, достала скатерку, постелила. А с собою она молока парного крынку принесла, хлеба краюшку, дюжину теплых вареных картошек и три сырых яйца — только из-под курицы. Добрая волшебница. Девять из десяти москвичей поменялись бы завтраком с Арехиным. Но девяти из десяти москвичам здесь, в Рамони, вряд ли бы даже дверь открыли. Суровые времена, городских в деревне никогда особенно не жалуют, а уж петербуржцев да москвичей…

Во время завтрака о деле не говорили. Завтракали, собственно, только Арехин с фройлян Рюэгг. Паринов отказался — и утром перехватил, и после вчерашнего не до еды. А вы ешьте, ешьте, теперь до вечера еды не будет.

— Вот мы на обед молоко и оставим, да и картошечки тоже, — сказала Анна-Луиза, убирая остатки еды в буфет. — Мне кажется, что до моего появления вы разговаривали о чем-то важном.

— О картинах, — ответил Арехин. — Товарищ Паринов обрисовал ситуацию и заключил, что похищать картины рамонцам не было никакого смысла, да и возможности тоже.

— Не совсем так, — ответил Паринов. — Это все было бы верно, если бы картины остались на месте. Но их нет. Нет, и это факт, перевешивающий часы рассуждений.

— Вы, случайно, университета не закончили?

— Даже не начинал. Вы правы, было такое желание. Жизнь притормозила. Но семь классов гимназии со мной.

— И вы здесь…

— Так и вы здесь, Александр Александрович. Я-то вас сразу узнал. А — здесь, не заграницей с принцами. Советской власти служите, ещё и отлично служите, судя по всему. Если вам мандат сам Валецкис написал, то, значит, есть с чего.

Не возразишь. Да и зачем?

— Значит, картин нет, и похитить их не могли.

— Могли, раз похитили, — ответил Паринов. — И мы первым делом допросили охранников. Вы давеча видели парочку, так вот, не тех. В ту ночь другие охраняли. Один — раненый в гражданскую, с прострелянным легким, другого газами на германской душили. Я к том, что оба нездоровы, кашляют, не спят ночами, потому их в охрану и поставили. Клянутся, что ничего не видели и не слышали. Москва, говорят, слезам не верит, а мы — клятвам. Есть у нас человек, сейчас он в губчека. В контрразведке у Буденного служил, обращение знает. Допросил. Нет, говорит, ничего не знают.

— Допросил, значит… Ладно, я хоть у Буденного не служил, но придется и мне с ними поработать.

— Это вряд ли. После допроса их похоронили обоих.

— Похоронили, значит.

— Всех хоронят.

— У кого были ключи?

— Под рукой у них же, у охранников, и были.

— А сейчас они где?

— Здесь, — Паринов подошел к стене, откинул дубовую панельку, за ней оказалась полка с ячейками, как в отеле. В каждой ячейке свой ключ, на каждом ключе бронзовая бирочка с номером. — Сколько их было прежде, не знаем. А при новой власти управляющий сам отдал, и место указал. Точнее, не сам, а через племянника, тот в конюхах ходил, управляющий-то в Крым подался, видно, наворовал изрядно, было с чем в Крым бежать. Мы тут подумали, потом с губернией посоветовались, и Замок под охрану взяли. А то были горячие головы коммуну в нем устроить, вроде общежития. Сразу бы все загавнили, уж извините за точное слово. Ничего. У каждого свой дом. Прибери, почини, теперь, если нужно, с лесом поможем. Нет, ей в Замок хочется.

А вот Ольгино упустили, в Ольгино коммуна, — вздохнул Паринов.

— А вы сами?

— Что мы? Если про вчерашнее… Мы Замок решили под дирекцию завода определить, ну, под совет народных депутатов. Люди серьезные, не шалопуты, гадить по углам не будут. Опять же сторож положен, истопник, дрова и все такое. Вот мир настанет, тогда крепко определимся, надолго.

— Раз уж так вышло, покажите мне, пожалуй, зал, где висели картины.

— Отчего ж не показать, — он взял ключ, поместил дубовую панель на место и ещё запер ее особым ключиком. Не всяк, не всяк доберется.

Идти, конечно, недалеко, да и странно, чтобы далеко: для народа сделана. Пришел, посмотрел и ступай себе, ступай.

У третьей двери остановились, Паринов открыл ее, распахнул. Тоже дубовая — в Замке отдавали предпочтение мореному дубу — она открылась без скрипа. На века сработали или… Он посмотрел. На петлях — следы машинного масла. А пыли мало на том масле. Следовательно, недавно смазали.

— Когда картины пропали?

— Когда? А вот… Пятого января по новому, революционному стилю.

— А сегодня у нас двадцать второе февраля…

— Точно. Не всяк Панкрат хлебом богат.

— Особенно после продразверстки…

Паринов только вздохнул.

Они вошли в зал. В углу, одна у другой, стояли рамы. Пустые, без картин. На стенах те же дубовые панели. Минимум мебели.

— Что касается мебели, ее просто в другие залы сложили, да заперли. На всякий случай, — пояснил Паринов.

Ну, ну. Случаи, действительно, всякими бывают.

— Это вы рачительно поступили. По-хозяйски.

— Теперь, когда власть советов, то и хозяева — советы, а не чужой дядя.

— Чужой — ни в коем случае, а вот родной… Знаете, для чего вообще была затеяна с история с картинами? Это был только первый шаг. Здесь, в Рамони, в этом Замке думают учредить Академию Пролетарских Писателей.

Паринов был мужиком тертым, но и он поразился:

— В Рамони? Академию писателей?

— Пролетарских, то есть рабоче-крестьянских. Старым писателям не место на корабле революции. Нужны люди из низов, простые, с ярким глазом и чистым сознанием. Вот их и будут собирать со всей России, привозить в Рамонь и учить писательству.

— Кто?

— Учить кто? Максим Горький, Борис Федорович Иванов, корифеи, в общем.

— Нет, а в писатели кто пойдет?

— Кто уже проявил себя. В журналах там, в газетах.

— И они, эти писатели, и будут жить в Замке?

— Нет, боятся того не приходится. Жить они будут где-нибудь поблизости. Писательские бараки построят или ещё что.

— Кто ж строить будет? Нам с заводом хлопот хватает.

— Вот тут вы, Николай, ошибаетесь. Я ж говорю — новые, пролетарские писатели, а не старые белоручки, когда один Толстой землю пахал, а остальные по городам сидели, карандашиком по бумаге. Или вот ундервуды появились…

— У нас есть парочка, в заводской канцелярии. И один здесь, в замке.

— Видите, как вы обустроены. Прямо садись, и пиши что-нибудь про родное, знакомое, про нашу речку, или Дон хотя бы.

— Он в семи верстах, Дон.

— Семь верст — пустое, час на рысях. Прямо в название просится, роман книги на три — четыре, «Тихий Дон». Может, кто и напишет из новых писателей. А они, писатели, будут по пролетарски работать. Сначала восемь часов сна, сон для писателя — дело первое. Потом восемь часов работать — на заводе, или себе барак построят, или в поле пойдут, в общем, где нужда больше будет для уезда. А уж оставшиеся восемь часов учиться писательскому ремеслу в Академии станут, да свое творить, как выучатся. Ну, там немножко времени для еды, пятого-десятого, но все быстренько. Их, писателей, в бригады соединят. Как наработает бригада на заводе или в поле, так ее и накормят-обстирают. Плохо будет работать — так голод, он заставит. В страду, понятно, и по десять часов потрудятся, сколько нужно. А зимой побольше сочинять станут.

— Это, конечно бы, ничего. А что они умеют, на заводе?

— Ведь, повторяю, не белоручек берем, а пролетариев. Чтобы отец-мать с заводу, сам годик-другой поработал. Или если кто в гражданскую воевал, тоже годится. А если чего не умеют — обучатся, брать будут не дураков.

— И это твердо решили? Рамонскую Академию Пролетарских писателей завести?