– Как ты нашел это место?

– Заблудился год назад. Зашел в арку и обнаружил этот дворик. Хотел уйти, но тут в одном из окон кто-то включил радиоприемник, зазвучала музыка, и я остался. Простоял здесь минут сорок, слушал и смотрел на звезды.

Мы садимся прямо на землю, прислонившись спинами к стволу яблони. Женя снимает свою куртку и подстилает мне.

– Не простудишься?

– Не простужусь. Зато ты не замерзнешь.

Сидим и смотрим на звезды. В какой-то момент Женя начинает тихо говорить:

– Знаешь, чего я больше всего боюсь? Что вся эта красота – театр, архитектура, литература, кино – исчезнет. Что люди перестанут это ценить, перестанут понимать. Что через двадцать лет никому не нужен будет Бродский, которого ты читаешь в метро.

– Не исчезнет, – говорю я. – Не может исчезнуть. Всегда будут люди, которые чувствуют красоту.

– Откуда такая уверенность?

– Потому что мы есть. Ты и я. И если есть мы, значит, есть и другие.

Он поворачивается ко мне:

– Вот за это я тебя и… – он не договаривает.

– Что? – спрашиваю я, хотя сердце уже колотится.

– За это я тебя и полюбил, – говорит он просто.

Мир вокруг замирает. Даже ветер перестает шуметь в листьях яблони.

– Женя…

– Не надо ничего говорить. Просто знай. Я не верил в любовь с первого взгляда, считал это глупым романтическим штампом. А теперь понимаю: она действительно существует. Только происходит не с первого взгляда, а с первого слова. С первого услышанного стихотворения. С первого понимания, что встретил родственную душу.

Я молчу, потому что не знаю, что сказать. Внутри радость, страх, недоверие, надежда.

– Ты не обязана отвечать тем же, – продолжает он. – Просто позволь мне быть рядом с тобой. Позволь показать тебе еще сто таких мест, поделиться своими фильмами и снять историю по твоим сценариям.

– Женя, – говорю я наконец, – а что если это просто… Ну не знаю, эмоциональный всплеск? Романтическая обстановка, звезды, твои красивые слова?

– А что если нет? – Он берет мою руку. – Что если это то самое настоящее, которое мы оба ищем в своем творчестве?

Я смотрю в его глаза и вижу там не только влюбленность, но и что-то более глубокое. Понимание. Признание. Как будто он действительно видит меня – не красивую картинку, а меня настоящую, со всеми странностями и противоречиями.

– Покажешь еще какое-нибудь место? – спрашиваю я вместо ответа.

– Покажу. Но сначала… – Он наклоняется и целует меня снова. На этот раз поцелуй получается другим. Не вопросительным, а утверждающим. И я понимаю, что отвечаю ему с той же уверенностью.

Когда мы отстраняемся друг от друга, из окна одного из домов доносится тихая мелодия. Кто-то играет на пианино старый романс.

– Это словно специально, – смеюсь я. – Такое не может быть случайностью.

– В Москве все возможно, – говорит Женя. – Особенно в такие вечера, как сегодня.

Мы поднимаемся, отряхиваем одежду и выходим из волшебного дворика на улицу.

– Следующее место далеко? – спрашиваю я.

– Не очень. Дойдем пешком. Только предупреждаю – оно совсем не похоже на предыдущие.

– В каком смысле?

– Увидишь.

Мы идем по пустым московским переулкам, и я чувствую себя героиней старого фильма. Или старой книги. Романтичность ситуации кажется почти нереальной, но в то же время все происходящее очень живое, настоящее.

– Женя, а твои родители не волнуются, что ты до сих пор не дома?

– Нет, они привыкли, что я поздно прихожу. А твои родители?

– У меня только мама. Она в Петербурге. И тоже привыкла к моему режиму.

– Значит, мы свободны, – говорит он и сжимает мою руку.

Евгений

Я смотрю на Ингу, которая идет рядом со мной по ночной Москве.

Она не такая, как все остальные. Совсем не такая. Когда другие девушки говорят о кино, они обсуждают актеров и сплетни. Инга же видит в каждом фильме философию, поэзию, отражение человеческой души. Когда я показал ей свои режиссерские наброски, она не сказала дежурное "как интересно", а задала такие вопросы, которые заставили меня по-новому взглянуть на собственные идеи.

И эти ее стихи… Боже, как она пишет! Каждая строчка – это не просто слова, а целый мир. Мир, в котором я хочу жить, который хочу снимать, который хочу показывать людям. Когда она читала про московские дворы и привидения, у меня по коже побежали мурашки. Она видит город так же, как вижу его я. Она чувствует то же одиночество среди толпы, ту же тоску по настоящему среди фальши.

– Куда мы идем? – спрашивает она, и в ее голосе нет ни капли недоверия. Она просто идет за мной, потому что доверяет. Когда в последний раз кто-то доверял мне так безоговорочно?

– К месту, которое покажет тебя мне с другой стороны, – отвечаю я загадочно.

Мы сворачиваем на Тверскую, потом на Камергерский переулок. Народу почти нет, только редкие прохожие торопятся по своим делам. Инга идет рядом, и ее длинное черное пальто развевается на ветру. В тусклом свете фонарей она кажется героиней старого французского фильма – утонченной, загадочной, немного не от мира сего.

Мы останавливаемся возле ничем не примечательного подъезда. Инга смотрит на меня вопросительно, и я чувствую, как внутри поднимается волнение. Сейчас я покажу ей место, которое не показывал еще никому. Даже Сережа не знает о нем.

– Это дом моей бабушки, – говорю я, доставая ключи.

– И ты хочешь…

– Хочу показать тебе крышу. Там особенное место.

Поднимаемся медленно, игнорируя лифт, на седьмом этаже открываю техническую дверь, ведущую на чердак. Инга поначалу смотрит с опаской: там темно, пахнет пылью и старым деревом.

– Осторожно, здесь балки низкие, – предупреждаю я, включая фонарик.

Проходим через чердак к еще одной двери. Ее я нашел сам, год назад, когда понял, что задыхаюсь от городской суеты, от людей, от необходимости постоянно кому-то что-то доказывать.

– А теперь закрой глаза, – прошу я.

– Женя…

– Пожалуйста. Доверься мне.

Она закрывает глаза, и я осторожно веду ее за руку. Открываю дверь на крышу, и нас обдает прохладным октябрьским воздухом.

– Теперь можешь открыть.

Инга открывает глаза и замирает. Передо мной весь ночной город: огни, улицы, далекие окна квартир, где люди живут своими жизнями. Но самое главное не это. Самое главное то, что в углу крыши, за трубой под навесом я устроил себе маленькое убежище. Старое кресло, которое вытащил с чердака и отреставрировал. Небольшой столик. Полка с книгами в водонепроницаемом ящике.

– Боже мой, – шепчет Инга. – Это твое…

– Убежище. Место, где я думаю, читаю, пишу. Откуда я смотрю на город и понимаю, какие истории хочу рассказать.

Она медленно подходит к краю крыши, опирается на парапет. Ветер треплет ее волосы, и в свете городских огней она выглядит совершенно нереально. Как будто сошла с экрана черно-белого фильма.

– Как красиво, – говорит она тихо. – И как одиноко.

– Да. Одиноко, – соглашаюсь я. – Я поднимался сюда, когда мне казалось, что никто меня не понимает. Когда все вокруг говорили о карьере, деньгах, связях, а я хотел говорить о смысле, о красоте, о том, зачем мы вообще живем.

Инга поворачивается ко мне:

– И что ты чувствовал?

– Чувствовал, что я не такой, как все. Что со мной что-то не так. Все мои однокурсники знали, чего хотят: снять коммерческий фильм, заработать денег, стать знаменитыми. А я сидел здесь и мечтал снимать кино, которое будет задавать вопросы, а не давать готовые ответы. Кино, которое заставит людей думать, чувствовать, меняться.

– А теперь?

Я подхожу к ней, беру за руки:

– А теперь я понимаю, что со мной все в порядке. Потому что я встретил тебя. И ты такая же. Ты тоже не хочешь писать то, что модно. Ты пишешь то, что чувствуешь. То, что важно.

Инга смотрит на меня, и в ее глазах отражаются городские огни:

– Знаешь, всю жизнь я думала, что я странная. В школе – потому что читала стихи вместо глянцевых журналов. В институте – потому что меня больше интересует внутренний мир героев, чем сюжетные повороты. Все говорили: "Инга, ты слишком серьезная, слишком сложная, слишком…" – она ищет слова.