Листаю блокнот дальше. Нахожу стихотворение, которое писала несколько дней назад, еще до нашей встречи. Теперь оно кажется пророческим:

"Я всегда думала,

что одиночество – это диагноз.

Неизлечимый, хронический,

как близорукость или плоскостопие.

Ходила к докторам-друзьям,

глотала пилюли-вечеринки,

мазалась мазью общения,

но ничего не помогало.

А оказалось,

одиночество – это не болезнь.

Это просто ожидание.

Кого-то, кто будет говорить

на том же языке,

что и ты".

Тишина после стихотворения длится так долго, что я начинаю волноваться. Смотрю Женю. Он стоит неподвижно, и в его глазах что-то очень серьезное.

– Стоп, – говорит он наконец Сереже. – Достаточно на сегодня.

– Как стоп? – удивляется тот. – Мы же только начали.

– Стоп, – повторяет Женя твердо. – Инга, подойди ко мне.

Я подхожу, и он берет меня за руки. Его ладони теплые, немного дрожат.

– Откуда у тебя это стихотворение? – спрашивает он тихо.

– Написала на днях. А что?

– Ты понимаешь, о чем оно?

– Нууу… Об одиночестве. О том, как ждешь понимания.

– Инга, – он делает паузу, – а что если ожидание закончилось?

Воздух между нами вдруг становится густым, наэлектризованным. Я смотрю в его глаза и понимаю, что мы говорим не о стихах.

– Я… не знаю, – неуверенно шепчу я.

– А я знаю, – говорит он и наклоняется ко мне.

Поцелуй получается совсем не таким, как в книгах или фильмах. Не страстным, не драматичным. Он нежный, осторожный, вопросительный. Как будто Женя спрашивает разрешения, а я отвечаю согласием.

– Эм, ребят, – раздается голос Сережи, – может, я пойду оборудование в машину отнесу?

Мы отстраняемся друг от друга, и я чувствую, как лицо вспыхивает от смущения.

– Да, Сереж, спасибо, – говорит Женя, не сводя с меня глаз. – Мы скоро подойдем.

Сережа исчезает, а мы остаемся одни во дворе, где, возможно, когда-то бывал Блок и где сейчас происходит что-то очень важное.

– Не жалеешь? – спрашивает Женя.

– О чем?

– О том, что согласилась на съемку. О том, что пришла сюда.

Я думаю несколько секунд.

– Не жалею, – говорю я. – А ты?

– О чем мне жалеть?

– О том, что связался со странной поэтессой.

– Инга, – он берет мое лицо в ладони, – ты не странная. Ты настоящая. А это в наше время большая редкость.

– Может, покажешь мне свои любимые места в Москве? – спрашиваю я вдруг. – Те, что не для всех?

Его глаза загораются:

– Серьезно? У тебя есть время?

– Вся жизнь впереди.

– Тогда пошли. Только предупреждаю – это будет долгая прогулка.

– А я и не тороплюсь никуда.

Мы идем к машине, где ждет Сережа, и я понимаю, что этот день стал переломным. Что-то кончилось – время ожидания, одиночества, жизни в придуманном мире. И что-то началось – что именно, пока неясно, но от этой неопределенности кружится голова.

– Сереж, – говорит Женя, подходя к машине, – ты нас можешь на Патриарших высадить?

– Конечно. А оборудование?

– Увезешь домой. Мы сегодня закончили со съемками.

В машине я сижу рядом с Женей, и наши руки как-то сами собой находят друг друга. Его пальцы переплетаются с моими, и это кажется самым естественным жестом в мире.

– А что мы будем делать на Патриарших? – спрашиваю я.

– Увидишь. Там одно место особенное есть. Особенно в это время суток.

Машина петляет по вечерним московским улицам, фонари уже зажглись, но темнота еще не полная. Такое особенное время, когда день превращается в вечер, а обычное в волшебное.

Вот и Патриаршие пруды. Сережа высаживает нас у входа в сквер.

– Удачи, – говорит он с хитрой улыбкой и уезжает, оставляя нас одних.

Женя берет меня за руку, и мы идем в сквер. Народу мало, видимо, все уже разошлись по домам, а те, кто остался, торопятся покинуть парк до полной темноты. Но Женя ведет меня не к пруду, как я ожидала, а в противоположную сторону.

– Куда мы идем? – спрашиваю я.

– К месту, где Булгаков встретил дьявола, – отвечает он с такой серьезностью, что я не сразу понимаю, шутит он или нет.

– Женя, это же выдумка.

– А ты уверена? – Он останавливается и поворачивается ко мне. – Вообще-то я хочу показать тебе скамейку, на которой Берлиоз и Бездомный беседовали с Воландом. Не ту, туристическую, а настоящую.

– Настоящую? – В голосе сквозит недоверие.

– Настоящую. Та, что с памятником – для обывателей. А есть еще одна, совсем неприметная, в глубине сквера. Булгаков сам мне показывал.

– Женя, Булгаков умер за двадцать лет до твоего рождения.

– Ну хорошо, хорошо, – смеется он. – Просто место особенное. Увидишь.

Мы углубляемся в сквер. Фонари здесь горят тусклее, деревья смыкаются над дорожкой, и действительно становится как-то таинственно. Женя ведет меня по боковой тропинке, почти заросшей, и вдруг останавливается:

– Вот.

Передо мной обычная старая скамейка, облезлая, потертая. Но стоит она в очень красивом месте, в небольшой ложбинке, окруженной старыми липами. Отсюда пруд не виден, но слышно, как тихо плещется вода. И главное, отсюда не слышен городской шум. Кажется, что мы попали в какой-то заповедный уголок старой Москвы.

– Садись, – говорит Женя.

Сидим молча. Я смотрю на него украдкой.

– Расскажи, как ты нашел это место, – прошу я.

– Случайно. Года два назад бродил тут один, думал над сценарием. Нашел эту скамейку, сел, и вдруг все как-то сложилось в голове. С тех пор прихожу сюда, когда нужно подумать о чем-то важном.

– А сейчас? О чем думаешь?

Он поворачивается ко мне:

– О том, что жизнь штука непредсказуемая. Еще неделю назад я был уверен, что знаю, чего хочу. Закончить институт, снять несколько фильмов, завоевать признание… А сегодня сижу на скамейке с девушкой, которая читает Бродского в метро, и понимаю, что все мои планы – полная ерунда.

– Почему ерунда?

– Потому что в них не было тебя.

Я чувствую, как внутри все переворачивается. Это слишком красиво, чтобы быть правдой. Слишком идеально. И в то же время я верю каждому его слову.

– Женя, мы знакомы два дня.

– И что? Разве есть какая-то норма? Три дня, неделя, месяц?

– Есть здравый смысл.

– К черту здравый смысл, – говорит он и встает. – Пошли, покажу тебе еще одно место.

Мы выходим из сквера и идем по Малой Бронной. Женя шагает быстро, увлеченно рассказывает:

– Знаешь, в чем проблема нашего поколения? Мы слишком много думаем. Анализируем, взвешиваем, сомневаемся. А наши деды в восемнадцать шли в бой и не мучили себя вопросами, правильно это или нет. Наши родители в двадцать женились, рожали детей и строили коммунизм. А мы все боимся ошибиться.

– Может, это и правильно – бояться?

– Инга, – он останавливается посреди тротуара, – а что если мы ошибемся, не если что-то сделаем, а если что-то НЕ сделаем?

Я не успеваю ответить, потому что он снова берет меня за руку, и мы сворачиваем в какой-то переулок.

– Куда теперь?

– В самое романтическое место Москвы. Которое почему-то никто не знает.

Переулок узкий, застроенный старыми домами. Фонари едва освещают дорогу, и я начинаю немного волноваться. Но Женя идет уверенно.

– Вот, – говорит он, останавливаясь возле невзрачной арки между домами.

– Что это?

– Сейчас увидишь.

Мы проходим арку и попадаем… в сказку. Передо мной крошечный дворик, больше похожий на большую комнату под открытым небом. Стены старых домов образуют почти правильный квадрат, а в центре растет огромная старая яблоня. Земля под ней усыпана опавшими листьями, золотыми и красными.

– Боже мой, – шепчу я. – Как красиво!

– Правда? А теперь посмотри наверх.

Поднимаю голову и ахаю. Дворик настолько маленький и так окружен домами, что кусочек неба над ним кажется идеально круглым. И в этом круге – звезды. В Москве, где звезд почти не видно из-за подсветки, здесь они сияют, как в деревне.