ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
Михаил недоумевал: еще в конце июня полковник Иванов сказал ему, что следствие почти завершилось, но потянулось время, а завершением и не пахло. Допросы, допросы, допросы… Он уже давно потерял им счет.
Своей тактики Михаил не сменил. Либо отпирался, либо просто отказывался отвечать. Последние допросы заставили его насторожиться: среди примелькавшихся вопросов следователя появились неожиданно новые… Причем уже сами эти вопросы говорили об особой осведомленности полковника Иванова. На недавнем допросе тот вдруг заговорил о химической лаборатории народовольце и, которую Михаил когда-то хранил у себя. Михаил о том давнем эпизоде из своей студенческой жизни вроде бы никому не рассказывал. Почти никому. Лишь однажды в разговоре с Егуповым в ответ на его откровенность рассказал… Рассказал о земляке своем Пахоме Андреюшкине, о своих переживаниях в связи с казнью группы террористов, в которую тот входил. Не просто откровенностью заплатил за откровенность, была и цель: на конкретном примере хотел показать Егупову, склонному к терроризму, как почти впустую губятся, расточаются на этом узком пути силы революции…
То, что следователю стало известно, о той химической лаборатории, для Михаила явилось такой неожиданностью, что он в первую минуту не сумел справиться с растерянностью. И почувствовавший, увидевший это полковник Иванов сразу же насел на него: мол, вот, кроме всею прочего, какие улики имеются у него; мол, один только факт хранения такой лаборатории уже вполне достаточен для того, чтоб говорить о составе преступления, причем преступления весьма серьезного; мол, его, Бруснева, теперь вполне можно отнести к той преступной группе, измышлявшей покушение на государя…
Справившись с собой, Михаил ответил, что никогда никаких химических лабораторий у себя не хранил, и если следствие располагает какими-то фактами на этот счет, то с ними он должен быть ознакомлен. Полковник пообещал представить и факты, и хотя затем к разговopy об этом он не возвращался, Михаил при новых допросах постоянно ожидал этого возврата…
Полковник Иванов просматривал список литературы, прочитанной подследственным Брусневым. Давно собирался полюбопытствовать. Все как-то не получалось. В последнее время много работы было в связи с показаниями Егупова.
Список оказался довольно любопытным: «История нидерландской революции» Мотлея, «Герои, культ героев и героическое в истории» Карлейля, «Потерянный рай» Джона Мильтона, «Мир, как воля и представление» Шопенгауэра, «Американская республика» Брайса… И в пределах возможного этот Бруснев проявлял заметное тяготение к литературе определенного рода… Только одно это говорило о том, что тот отнюдь не сломлен. Любопытным был и другой факт — обилие литературы на иностранных языках. Чего тут только не было! Сочинения Софокла и Гете — на немецком, сочинения Руссо, Флобера, Золя — на французском. Особенно солидным был список литературы на английском языке: сочинения Диккенса, Брайса, Брета Гарта…
Удивительной, непонятной для полковника была эта всеохватность, эта широта. Как будто его подследственный готовил себя к какой-то всесветной деятельности, а не к отбыванию наказания, то бишь все к тому же одиночному заключению, к многолетней ссылке…
Перед тем полковник просмотрел список прочтенного Вановским. Совсем, совсем другая литература: легкое развлекательное чтиво (впрочем, для подследственного, пожалуй, не развлекательное, а отвлекательное!).
Полковник не раз уже ловил себя на том, что невольно сравнивает Бруснева с другими подследственными. И при допросах выходило так, что кого бы он ни допрашивал, цель имел одну — изобличение этого твердокаменного Бруснева… Всего дважды имел полковник удовольствие наблюдать смятенность Бруснева. В первый раз, когда тому была предъявлена фотокарточка Райчина. Разумеется, знакомство с ним Бруснев отрицал. Но сама психическая реакция на показанную фотокарточку была каковой?! В протоколе того допроса осталось примечание:
«Обвиняемый Бруснев при предъявлении ему Райчина потерял обычное свое спокойное состояние, при допросах им выказанное: он сначала сильно покраснел и затем побледнел».
Во второй раз самообладание изменило Брусневу, когда он при допросе услышал о химической лаборатории…
Торжествовать и радоваться по поводу двух столь мизерных «побед» над упрямым подследственным полковник Иванов и не думал, но в памяти их, однако, держал как своего рода вехи…
Бруснев. Бруснев.
Бруснев не давал ему покоя…
Просмотрев список прочитанных Брусневым книг, полковник пришел к мысли о том, что необходимо запретить тому пользование какой бы то ни было литературой. «Чтение, — решил он, — особенно вот такое и столь обильное, позволяет ему отвлекаться, сосредоточиваться на другом. Пусть-ка посидит без книг! Авось это подействует на него отрезвляюще!.. А то не тюрьма для него, а публичная библиотека!..»
Был у полковника Иванова еще один план, как повлиять на этого упрямца Бруснева. При последнем разговоре Бердяев попросил у него совета: стоит или не стоит разрешать свидание Бруснева с родными, от которых поступило уже несколько прошений на имя московского обер-полицмейстера. Полковник ответил, что свидание было бы желательно, если бы при этом свидании родные попробовали убедить Бруснева дать откровенные показания. Решили свидание разрешить, предварительно поговорив с отцом и матерью Бруснева. Разговор этот полковник Иванов взялся вести сам.
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
Выведенный в тюремную комнату для свиданий, Михаил растерялся, увидев отца с матерью и брата Якова с сестрой Анной. Ему было сказано, что идет он на свидание с родственниками, но он никак не ожидал, что их приехало сразу четверо.
Отец первым подошел к нему. Михаила поразила перемена в его лице. Почти ровно два года прошло с того дня, когда они расстались в Баталпашинске, куда отец отвез его после побывки, не такой уж и великий срок, но отца теперь трудно было узнать. Лицо изрезали глубокие морщины, глаза запали, смотрели тускло и отчужденно. На свидание отец явился с двумя медалями на груди, с Георгиевским крестом и с крестом «За службу из Кавказе». После объятья он отвернулся и каким-то почужевшим, хриплым голосом, с трудом выговаривая слова, спросил:
— Как же это ты, сын?.. — и вдруг посмотрел Михаилу прямо в глаза, прожигающе посмотрел. — Ты ведь, выучиться хотел, стать человеком… А кем стал? Арестантом!.. Не думал, не гадал я, что мой сын окажется преступником… По родной стапице вон хожу — глаз не поднять!.. Не подумал ты ни об отце, ни о матери, ни о сестрах, ни о братьях, ни о зятьях!.. На всех наплевал!.. Я верой и правдой служил столько лет государю и отечеству, получил дворянство, офицерский чин, награды, почет!.. А ты?! Да как же это ты?. Арестант…
Михаил смотрел в пол, покусывая губы. Подмывало сказать: «И я хочу служить отечеству! Только другая у меня, отец, вера и правда!..» Сдержался. Ничего не сказал. Старый матерый казак, боевой служака, повидавший на своем веку всякого лиха, сотни раз глядевший в глаза смерти, отец не принял бы никаких возражений, никаких оправданий… К тому же тюремный чин находился рядом.
— Ах дурак я, дурак!.. — с тяжелым вздохом снова заговорил отец. — Надо же было послушаться бабьего ума! Ведь это она тебе потакала: «Пусть Миша едет учиться! Все — она!.. — Он ткнул пальцем в сторону матери. — Одно у нее было на языке: «Военное дело опасно! Я с тобой намучилась за твою службу!..» Вот и казнись теперь!.. Вот оно как учиться-то «не опасно»! А было бы по-моему, окончил бы вон, как твои братья, юнкерское училище, тоже стал бы офицером! Целы и живы они оба! А тебя теперь зашлют куда Макар телят не гонял! Вот и пойдет вся твоя наука прахом!.. Ах как я не хотел, чтоб ты ехал в этот Петербург!.. — Он сокрушенно покачал головой. Его низкий, «нутряной» голос, никем не перебиваемый, еще несколько минут звучал под серым потолком тюремной комнаты свиданий. Неожиданно отец умолк. Покашляв, заговорил о другом:
