— Я хотел бы дать показания, — не сразу ответил Егупов на вопрос полковника.
Тот усмехнулся:
— Это уже кое-что. Я знал, что вы согласитесь!
— Только… я… хотел бы дать непротокольные показания. Мне надо все описать… Объяснить… — Егупов просительно посмотрел на полковника. Тот кивнул:
— Понимаю вас! Но очень-то не растекайтесь…
Курносое лицо полковника с пышными усами и николаевскими баками излучало сияние: все-таки сломался этот изолгавшийся «конспиратор»!
— Я сейчас распоряжусь насчет бумаги. — Полковник поднялся и, кивнув Стремоухову: мол, надо выйти, направился к дверям. Стремоухов, собрав разложенные бумаги, тоже вышел.
Вскоре полковник вернулся один, положил перед оцепенело сидевшим Егуповым стопу листов:
— Прошу вас… Трудно будет приступить! Я это понимаю. Но — помните: чистосердечное раскаянье искупает все! Понимаете? Все! Приступайте! Воnа fide! Bona fide![9] Я оставляю вас наедине с вашей совестью!
Он еще раз тронул Егупова за плечо и посмотрел yа него, как на какого-нибудь юнца, «извлеченного из мрака заблуждения», Затем вышел.
«Оставленный наедине со своей совестью», Егупов еще с минуту посидел оцепенело, глядя на стопу листов. Трудно, ох как трудно было браться за перо!..
«Пусть, пусть будет, как будет, только хватит с меня всего этого!..» — Егупов вздрогнул: ему показалось, что эти слова он сказал вслух. Затравленно глянув на дверь, за которой было тихо, но за которой наверняка находился чутко прислушивающийся страж, он придвинул к себе листы белой, в голубенькую линейку, бумаги, обмакнул перо, помедлил…
«Итак, я оставляю вас наедине с вашей совестью!..»
Перед ним возникло усмехающееся лицо полковника, говорившего о его совести, а разумевшего его слабость, его окончательную сломленность…
«Трудно будет приступить! Я это понимаю. Но — вомните: чистосердечное раскаянье искупает все! Понимаете? Все!..»
«12 июля 1893 г.
В Московское Губернское Жандармское Управление, — решительно начал Егупов и опять замешкался, разбежавшаяся было рука опять стала непослушной, словно бы чужой. Не вдруг он справился с охватившей его слабостью. Перо побежало дальше:
«Просидев в одиночном заключении с лишком год и обдумав те обстоятельства, которые привели меня к такому грустному положению, в котором нахожусь ныне, и решил откровенно объяснить все то, что мне известно пo делу, по которому я арестован.
Так как я решился раскаяться, то поэтому я начну с того момента, как я втянулся в это дело…»
Рука опять остановилась. Он перечитал написанное. Покривился: жалкие, жалкие слова… На память пришли ходячие слова Бюффона: «Le style — e'est l'homme».[10] Покивал, не щадя себя: «Жалкий слог жалкого человека…» Посомневался: «И зачем я буду забираться в такие дебри? Моя юношеская игра в «политику»… Вряд ли полковника интересуют такие «глубины»… Решился: «Но надо же объяснить все! Вычертить весь путь моей заблудшей души, со всеми его «кривыми» и «ломаными»! Уж исповедь так исповедь!..»
ГЛАВА СЕМИДЕСЯТАЯ
Непротокольные показания Егупов писал несколько дней. Начав с подробнейшего описания своих юношеских увлечений революционными идеями, он описал затем всю деятельность организации, в которую входил в Москве, описал свои поездки в Ригу, Люблин, Варшаву, Тулу… Многое тут было полковнику Иванову, прочитывавшему эти показания по частям, известно по докладным запискам филеров, по сообщениям Михаила Петрова, по показаниям других подследственных, но многое было и по-настоящему ново и ценно. Всплыли ранее неизвестные адреса, имена, факты, многое по-новому освещалось. Например, Красин, отделавшийся за неимением серьезных улик лишь тем, что всего несколько месяцев просидел под следствием, по показаниям Егупова оказался весьма любопытной фигурой. Показания о нем и Брусневе полковник подчеркивал карандашом, как особо ценное. Егупов писал:
«Припоминая теперь некоторые мои разговоры с Брусневым и Кашинским, я вспомнил о том, что они мне рассказывали о кончившем технологе Красине, который, по их словам, теперь отбывал воинскую повинность в Нижнем Новгороде. Кашинский мне говорил, что через этого Красина, с которым он познакомился в Петербурге, он познакомился с Брусневым, после чего у них, т. е. между Кашинским и его знакомым Брусневым, завязались отношения, так что Бруснев, по окончании курса в Технологическом институте, нарочно приехал в Москву, чтобы и здесь устроить организацию рабочих с помощью петербургского «Рабочего союза», по петербургскому образцу, но, по знакомстве с нами, планы Бруснева несколько изменились, что можно вывести из выше мною изложенного о нашей деятельности в Москве. О самом Красине Кашинский отзывался так: Красин — опытный кружковой деятель и по направлению марксист, что он ведет борьбу в спорах с народовольцами, хотя в то же время говорит, что кто желает заниматься террором, тот пусть им занимается, но для организации, к которой он принадлежит, он террористическую деятельность совершенно отрицает. На основании этого Кашинский заключал о нем, что он эгоист, а это Кашинскому не правилось. Бруснев, выслушивая эту характеристику, молчал. Что же касается до образования «Рабочего союза» в Петербурге, то я от Кашинского, Бруснева и рабочего Мефодиева слышал следующее: эта организация ведет свое начало с 1887 года, когда стало преобладать среди интеллигенции направление эмигранта Плеханова, что она с этого времени начала расти, причем эта организация постоянно чувствовала недостаток в интеллигентских силах, между тем, как среди рабочих в Петербурге находила обильную работу; что за последние годы рабочие настолько приобрели развитие и опытность, что начинают самостоятельно вести пропаганду и организацию, и что, несмотря на правительственные разгромы, производившиеся в этой организации, она теперь настолько окрепла, что даже в случае, если вся интеллигенция будет арестована, она все-таки будет расти не только в Петербурге, по и в его окрестностях и других городах, где действуют разъезжающие и высылаемые рабочие. А когда они составят кружок среди рабочих, то свяжут его с петербургским союзом…»
Да, это были действительно откровенные показания, те самые, которых так не хватало следствию. Егупов вытаскивал на свет такое, что никогда не было бы обнаружено. К особому удовольствию полковника, тот припомнил весьма любопытный случай, в минуту откровенного разговора поведанный ему Брусневым. Случай этот позволял причислить Бруснева, пускай всего лишь как косвенного участника, к той группе террористов, которая в марте 87-го года попыталась совершить покушение на самого государя! У Бруснева хранилась целая химическая лаборатория террористов, в которой они и вырабатывали взрывчатую смесь для своих бомб!
Прочитав эти пространные показания вслед за полковником Ивановым, товарищ прокурора Стремоухов обратился к нему с язвительной усмешечкой:
— Ну вот!.. А вы говорили: мол, другой народ пошел! Вон какие откровения закатывают! Да-а!.. А каким гордецом он глядел на первых допросах!..
— Просто у этих, нынешних, благородства нет прежнего, а вместо него — одно плебейское упрямство!.. — угрюмо откликнулся на это замечание полковник.
— Не совсем согласен с вами, Александр Ильич. Я со стороны имел возможность понаблюдать за всеми этимй людьми и скажу так: есть просто Егуповы и есть Брусневы. Так было всегда!..
Полковник не нашел, что ответить, и лишь пожал плечами.
