Старику явно хотелось поговорить, отвести душу со случайно зашедшим человеком. Михаил перебил его:

— Простите, а не знаете, куда он переехал?

— Адресок оставили. Сейчас посмотрю. У меня записано на листочке… — старичок недовольно поморщился, затем дошаркал до бокастого темно-вишневого комода, выдвинул верхний ящик, порылся в нем и уже с бумажкой в руках, поправляя на ходу очки, снова пришаркал к Михаилу, стоявшему у порога. — Вот-с, извольте-с… Собственноручно ими записано…

Взяв из его подрагивающей руки листочек, Михаил прочитал: «Яковлевский пер. у Земляного вала, дом Кремнева, квартира доктора Николая Федоровича Смирнова. Спросить либо меня, либо товарища моего Михаила Васильевича Терентьева».

Переписав в памятную книжку новый адрес Кашинского, Михаил хотел было тут же попрощаться с любезным старичком и отправиться по добытому адресу, однако спохватился:

— А как мне побыстрее добраться до этого самого Яковлевского переулка?..

— Вы сюда конкой ехали? — спросил старичок.

— Конкой…

Это вам надо опять сесть на конку у Ново-Девичьего и, стало быть… — старичок пожевал вялыми, бескровными губами, соображая, — и, стало быть, доехать до самого Земляного вала… Да нет! — старичок отмахнулся от только что сказанного. — Лучше не так… Лучше вы уж опять поезжайте до Таганской площади. Она ведь тоже — на Земляном валу. Правда, пешечком подольше придется пройтись, зато на конке петлять по Москве меньше. Тут вы побыстрее доберетесь…

— Стало быть, до Таганской площади?

— Да, да, до Таганки!.. Там тюрьма. Вот вы на нее путь-то и держите! Мимо нее — по Земляному валу, по левой стороне… Ее, тюрьму-то, вы сразу там увидите!.. Заметное зданьице!.. Заметное!..

Последние слова резанули слух, будто в них вложен был некий тайный смысл, некий намек…

Торопливо попрощавшись, Михаил покинул словоохотливого хозяина флигелька.

На новой квартире Кашинского он застал. Тот только-только поднялся с постели, хотя время было уже не раннее — приближался полдень.

В больших городах много такого народу, который обыкновенно живет не столько днем, сколько ночью, днем же отсыпается и готовится к ночной жизни. Михаил это знал по Петербургу.

— Михаил Иваныч?! Вы?! — Кашинский, не сразу вышедший на звонок, растерянно смотрел на нежданного гостя, безуспешно пытаясь застегнуть на груди пуговицу накрахмаленной белой сорочки. Так и не справившись о этой пуговицей, спохватился, протянул руку для рукопожатия, заулыбался, просиял запоздало: — Как хорошо-то что отыскали меня!.. Откуда вы? Как?..

— С Кавказа — из родных мест. Два с лишним месяца там прогостил. Только что приехал.

— Вот оно что! А я ведь тоже почти все лето не был в Москве…

— Я заезжал к вам в июне. Не застал. Уж в Нижнем от братьев Красиных узнал, что вы у них побывали и уехали как раз перед моим приездом…

— Вот как?! Жаль! Очень жаль!.. Да что же мы тут стоим?! Проходите! Только извините: у меня, у нас… не прибрано… — Кашинский засновал по небольшой узенькой комнатенке, схватил стул, поставил его перед Михаилом, взъерошил и без того ершистую, рыжеватую шевелюру, кивнул: — Садитесь! Садитесь, ради бога! Я — сей момент!.. — и засновал опять перед опустившимся на стул гостем, наводя порядок, вернее же — бестолково суетясь, хватаясь то за одно, то за другое.

Михаил с улыбкой наблюдал за ним. В иные мгновения, минуты один человек пред другим оказывается вдруг словно бы обнаженным. Кашинский был в явной растерянности. Он покусывал толстоватые красные губы, на бледном худом лице проступил пятнами, «лаптами», нездоровый румянец. Его длинные тонкие руки как будто летали надо всем сразу, впрочем почти без пользы…

Наконец он присел на кое-как застланную одеялом кровать, близоруко посмотрел на Михаила и, слегка раскачиваясь, сцепив «замком» тонкие, длинные пальцы под коленями, принялся рассказывать:

— Я в Нижний уехал вскоре же после возвращения из Питера, через месяц с небольшим. 20 мая. Вот когда. Давно мечтал посмотреть на Волгу. В Нижнем у меня два университетских товарища. У них я и остановился сначала. А потом, у них же, увиделся с Леонидом Красиным. Перебрался к нему на квартиру, на Отарскую улицу. Спустя месяц ко мне приехал Терентьев. Я вас с ним познакомлю. Сегодня же. Он здесь же вот живет, — кивок на соседнюю кровать, — тоже мой университетский товарищ и… — Кашинский запнулся, глянул на Михаила со значением, — и товарищ по нашему общему делу… После моего отъезда он оставался в Москве, поскольку не кончились уроки, которые он давал. И вот он тоже приехал в Нижний, вместо того, чтоб сразу же поехать на лето к родным в Пензу, по железной дороге. За мной он — в огонь и в воду! — Сказав это, Кашинский даже как-то весь выпрямился, горделиво откинул назад голову, серые, навыкат, глаза быстро глянули в сторону небольшого овального зеркала, висящего рядом с изголовьем кровати, на которой он сидел. — За месяц мы с Леонидом сошлись — ближе некуда! — Кашинский неожиданно поднялся, порылся в выдвижном ящике старенького письменного стола, протянул Михаилу фотографическую карточку. — Это он мне подарил при расставании. Прочтите на оборотной стороне…

Михаилу фотография была знакома. Точно такую же подарил ему Леонид весной, перед самым отъездом своим из Петербурга в Нижний Новгород. Запоминающуюся надпись оставил он на той фотографии: «Оглянемся на Запад и встретимся на Востоке». Понятную для них, двоих, надпись. Мол, наши революционные идеи и идеалы мы перенимаем у Запада, у его революционеров, но революционная работа наша в России чревата одним — тюрьмой и ссылкой на Восток, в какую-нибудь сибирскую глухомань, где нам обоим и предстоит в конце концов оказаться однажды…

Вспомнив ту надпись, Михаил с улыбкой вгляделся в лицо Леонида на фотографии. Дерзкое красивое лицо, лицо юноши-гимназиста, одетого в студенческую форму. Слишком, слишком юно выглядел Леонид на фотографин…

На ее обороте таким знакомым, аккуратным, старательным почерком было написано: «Другу (Первейшему) Кашинскому в память совместного пребывания в Нижнем летом 1891-го г. Красин».

Возвращая фотокарточку Кашинскому, Михаил опятв улыбнулся, сказав:

— Вон он как вас—«другом первейшим»!

— Так я же говорю: сошлись с ним — ближе некуда! — Кашинский, чтоб пригасить горделивое выражение на лице, не дать ему слишком расспяться, наморщил невысокий, заметно скошенный назад лоб, прикусил верхнюю губу. Он положил фотокарточку снова в стол и посмотрел на Михаила, как человек, потерявший нить разговора, однако тут же вспомнил, на чем она прервалась: — Так вот после приезда Миши Терентьева мы с ним, с Мишей то есть, решили плыть по Волге на пароходе до Сызрани. С Леонидом я за месяц-то обо всем, о чем надо было, договорился. Делать в Нижнем мне больше нечего было. А тут и письмецо от моего старшего брата Николая подоспело, в котором он мне написал, что находится в летних лагерях под Киевом и что я могу устроиться там же до конца лета, не стесняя его. Братец мой — офицер. Вот мы и отправились с Мишей Терентьевым «вниз по матушке по Волге». В Сызрани мы расстались, и дальше, до Саратова, я отправился один… Ну а из Саратова выехал поездом в Киев…

— Я это все в общем-то знаю, — прервал его Михаил. — Леонид рассказывал. Как тут-то, в Москве, дела?..

Кашинский нервно дернул плечами:

— Да за лето-то тут ничего не произошло. Студенты все были на вакациях. Меня, как уже сказано, тоже не было…

— Ну а наш Афанасьев — он как?

— Как?.. Можно сказать, что пока никак… Я ведь его и видел-то всего один раз после возвращения в Москву, на прошлой неделе… Работал он поначалу на фабрике Филонова. Но — недолго… Вовсе недолго… Давно уже без работы… На чистом нелегальном положении… Я, конечно, как договаривались с вами, деньгами его ссужал. Вот и в последний раз дал ему десять целковых… — Кашинский запнулся на этих «десяти целковых», сообразив, что прозвучало это чуть ли не оскорбительно, будто сказано было о подачке.