Михаил вспомнил вдруг про письмо, которое недавно отправил в Питер с Любой Миловидовой. В нем он писал Николаю Сивохину: «Только приведением в порядок смоих теоретических положений, только неуклонным следованием в строгом порядке этим положениям можно достигнуть ощутительных результатов». Таким «приведением в порядок своих теоретических положений» и должна бы стать единая социал-демократическая боевая программа.

Такую программу в Петербурге выработать они так и не успели, хотя и ощущалась всеми членами «Рабочего союза» ее необходимость. С выработкой программы они не торопились, ощущая себя более революционерами-практиками, нежели теоретиками.

Сам Михаил был уверен, что, прежде чем приступить к составлению такой программы, надо было до конца выяснить тактику организации, пути ее борьбы. Он лишь приступил в Питере к разработке такой программы.

Кстати, в своей программе он хотел окончательно размежеваться с народовольческими и народническими взглядами на революционную борьбу. И вот — оказался тут, в Москве, в таком положении… С кем он тут связан? С одной стороны, кружок Астырева. Явно народнический. С другой, кружки Кашинского и Егупова. По сути — народовольческие кружки. И вот только что кружки двух последних фактически слились в одну организацию, и слияние это произошло при его непосредственном участии, к тому же — на его квартире… А что было делать? На абсолютно пустом месте не начнешь…

— Как у тебя-то дела?.. — спросил Михаил, повернувшись к Афанасьеву.

— Да затеваю кое-чего… Прохоров уволил тут враз человек семьдесят ткачей… Рабочие забеспокоились, мол, если так будет хозяин широко размахиваться, то доброго ждать нечего… Хочу использовать этот случай — что-нибудь организовать… Забастовку или еще что… Есть у меня теперь несколько надежных товарищей на фабрике…

— Не поторопись, Афанасьич! Прикинь как следует… Стачка может все разом порушить… Может, лучше созданием по-настоящему крепкого кружка заняться тебе? А стачка никуда не уйдет! Поводов для нее твой Прохоров даст тебе еще немало. На то он и фабрикант! Жаль будет, если нз-за этой стачки с тобой что-нибудь случится: арестуют или вышлют… И так сил-то у нас гут — сам видишь, сколько… Ты да я, да мы с тобой… Не торопись, не торопись, Афанасьич! Дай срок — и здесь организацию рабочих создадим! Погоди, вот туляков наших скоро пригласим на одно из ближайших собраний, из Питера я кое-кого хочу позвать сюда на подмогу. Наше большинство будет!.. Наберись терпения, друже!..

— Ладно… Насчет стачки я погляжу, как оно повернется, — Афанасьев поднялся из-за стола, направился к вешалке — одеваться, — но ежели что, ежели она сложится, значит, быть ей! Текстили наши забеспокоились, момент жаль будет упустить…

Уже надев шапку, Афанасьев кивнул на дверь, спросил почти шепотом:

— А Иван-то Павлыч — как?.. Что-то не узнаю я его. Будто подмененный он… В Питере он не таким был… Просидел тут — ни словом не обмолвился, будто его и не было…

— Ничего не скажу пока, Афанасьич… Поживем — увидим… — так же тихо ответил Михаил.

На другой день, вечером, Егупов отправился к Брусневу, имея при себе экземпляр плехановской брошюры «Всероссийское разорение». Для него эта брошюра была лишь поводом для того, чтобы еще раз повидаться с Брусневым. Было, было для него в этом спокойном, крепком человеке что-то притягательное, располагающее к сближению.

Егупова раздражало покровительственно-снисходительное отношение к нему Кашинского, слишком явное стремление Кашинского главенствовать. В Брусневе он этого не заметил. Вместе с тем именно в нем Егупов почувствовал того, кто со временем мог стать во главе всей их организации…

Михаил ожидал прихода Егупова. У него уже готов был самовар, так что вечерний гость сразу же оказался за столом.

Разговор за чаем поначалу, словно бы сам собой, стал продолжением вчерашнего разговора.

Егупов со вздохом заметил, что вот, к сожалению, они еще не могут считать себя полными единомышленниками, поскольку есть кое-какие разногласия.

— Да, это — к сожалению… — сказал Михаил. — Нас так мало… Согласие, нужно согласие! Нужно единство, порожденное единством ясно осознанной цели! Только в этом единстве наша сила, а между тем столько плодится разноголосицы, притом разноголосица эта чаще всего порождается такими вопросами, которые ныне не имеют определяющего, практического значения! И, что особенно горько, опять же чаще всего именно мы, социал-демократы, и обвиняемся нашими противниками в пристрастии к спорам о якобы несущественных теперь вопросах…

— Да, от согласия и малые дела растут, от несогласия и большие распадаются! Так самим народом сказано!.. — сказал Егупов, солидно кивнув. Неожиданно он усмехнулся, по-свойски подмигнул Михаилу: — Мне кажется, что мы-то с вами должны достичь этого согласия! Ведь мы — земляки! Я от Кашинского слышал: вы тоже кавказец…

— Да, я — из кубанцев… — сказал Михаил, с радостным удивлением глянув на Егупова. — А вы?

— Я — бакинец!

— Действительно земляки!..

— Вам, наверное, интересно знать обо мне поподробнее… — Егупов испытующе посмотрел на Михаила. — Я ведь вчера еще заметил, как вы на меня поглядывали: будто насквозь меня хотели увидеть…

— Ну… — Михаил невольно усмехнулся, — это во мне, видимо, уже выработалось… Приходится на всякого нового человека не слишком доверчиво поглядывать…

— И понимаю, и разделяю! — сказал Егупов. — В нашем деле, — добавил он с несколько чрезмерной пафосностью, — иначе нельзя! Мы — братья по борьбе, а братья должны знать друг друга!

— Пожалуй, что так… — Михаил кивнул.

— Ну так, чтоб вам все было на мой счет ясно, я могу рассказать вам о себе…

— Сделайте одолжение… — опять кивнул Михаил. Ему действительно было интересно узнать о Егупове поподробнее.

Егупов некоторое время посидел, меланхолически помешивая ложечкой чай в стакане, словно бы забывшись.

— Ну так вот… — начал Егупов. — Как я уже сказал, родился — тоже на Кавказе, в Баку. Отец был офицером. Погиб на последней русско-турецкой войне. Мать умерла вскоре же, так что надо мной и моими тремя сестрами опекунство взяла моя тетка. После смерти матери я поступил в пансионат Бакинского реального училища, а поскольку родители с ранних лет приохотили меня к чтению книг, то, учась в этом училище, я со страстью принялся за чтение. Опекунша оставила меня совсем одного. Да я, надо вам сказать, не очень-то и поддавался на руководство. Не терплю никакого подавления! — Егупов горделиво вскинул голову и огляделся вокруг, будто только что высказанное замечание относилось ко всему миру. — Напротив реального училища, в здании армейского училища, помещалась библиотека. Принадлежала она Армянскому человеколюбивому обществу. Вот ее-то я усердно и посещал. Там я и прочел, в читальне, Писарева, Михайловского. Это было в шестом классе училища. Потом я получил от своего соученика номер «Народной воли». Все это и составило, так сказать, фундамент моего образа мыслей. В 87-м году, окончив курс, я уехал из Баку в Кронштадт, к дяде моему, Василию Григорьевичу Егупову, а оттуда — в Ново-Александрию. Поступил там в Пулавский институт сельского хозяйства и лесоводства. Нет, ни к сельскому хозяйству, ни к лесоводству тяготения я не испытывал. Просто надо было куда-то поступать. Познакомился со своими сверстниками, много спорили, читали. Я достал прокламацию «Народной воли», а потом заполучил и «Вестник «Народной воли». Вскоре меня пригласили участвовать в кружке, где я отстаивал больше мирную программу. Мне было тогда 20 лет. Я твердо решил стать революционером-пропагандистом. На втором году учебы я заведовал студенческой кухней, помещавшейся в доме врача Вернера и потому называвшейся «Вернеровкой». Всех обедавших в ней было около сорока человек, из них и составился кружок самообразования. Мы читали кое-что по политической экономии, кое-что из нелегальных сочинений, дальше этого не шли. Нелегальные сочинения доставал обычно я — в Варшаве. В апреле 89-го года я навсегда распростился с институтом, поняв окончательно, что иду не по той дорожке, и опять уехал к., дяде. Тот посоветовал мне поступить в Московское юнкерское училище. Я поступил. Проучился там три месяца, и… — Егупов усмехнулся, — был отчислен. Не для меня и сей путь!.. Вернулся к дяде. Он предложил мне самое простейшее — пойти охотником в Каспийский полк, квартировавший тогда в Кронштадте. И вот, весной этого года, отбыв воинскую повинность, я переехал в Москву. — Егунов спохватился: — Да! До Москвы было еще около двух недель петербургской жизни! Я сначала-то подался в Питер. Там встретился со своим товарищем по институтскому кружку. Тот тоже распрощался с Пулавским институтом, перебрался в Петербург и поступил слушателем в археологический институт. Он привез с собой все нелегальные издания, которые хранил еще в Ново-Александрии. До похорон писателя Шелгунова мы жили с ним вместе, на одной квартире. А после шелгуновских похорон его выслали из Петербурга, за участие в них. Ну а поскольку обыска на квартире у нас не было, то вся его нелегальная библиотечка осталась у меня, я ее так и привез с собой, в Москву… А мощная была демонстрация! — неожиданно воскликнул Егупов.