— Надо,— согласился Еремей.— Без него не решим. Слово у него твердое.
— Сходим?
— Пойдем.— Еремей отложил лапоть в сторону, с трудом выпрямился и встал.
— Только ты, Еремей Гаврилович, не шибко с Федотом-то,— вполголоса предупредил Кондрат.— Мужик-то он...
— А я что, меньше твоего его знаю? — перебил Еремей, оделся и крикнул: — Овдя, я к Федоту подался...
Утреннее солнце только-только выглянуло из-за леса и розовым светом осветило восточные стены домов. Их черные тени лоскутами лежали на широкой улице, с обеих сторон обнесенной изгородями. По обочинам изгородей на поблекшей желтой отаве блестели крупные капли росы. По ней извилистой змейкой ложились следы Кондрата и Еремея. За речкой, над лугами лениво плыл сизый туман. Он плотной завесой закрыл опушку леса, и от этого макушки деревьев казались повисшими в небе.
Еремей шагал широкими шагами. Казалось, что идет он не спеша, а Кондрат частил, чуть не бежал, да и то едва поспевал за соседом.
Федота они застали за столом. Вместе с отцом сидел белокурый Максимка. Лукерья подавала на стол.
— Хлеб-соль, Федот Игнатыч, — дружелюбно произнес Кондрат, встав у порога.
— Хлеб-соль,— в голос ему поддержал Еремей.
— За стол милости просим,— по деревенскому обычаю пригласила Лукерья.
Но мужики, будто и не слыша приглашения, ничего не ответили хозяйке, прошли поближе к окну и уселись на лавку рядом с Федотом.
— По делу мы к тебе, Федот Игнатыч,— после короткого молчания как-то нерешительно начал Кондрат.— Тимофей твой из лесу, слыхать, не вернулся. Вот думаем, все ли там ладно с ним...
Федот, не обращая внимания на соседей, большой деревянной ложкой хлебал горячий суп, громко чмокая губами.
— За зверем, может, подался,— все тем же нерешительным голосом продолжал Кондрат.— А то и ненароком... чего доброго... В лесу-то всякое бывает. Лес большой...
— Выходит, дело табак,— облокотившись на колени руками, под нос себе пробормотал Еремей.— Да как же это так повернулось?
— Щует мое сердце недоброе...— запричитала Лукерья.— Неладно, поди, с моим Тимошей стало. На один день, сказывал, сходит. А вот и ночь прошла, и день опять наступает... Горе-то какое...— Она вытерла слезы передником.— Уж за какие грехи господь бог разгневался? — Она глянула на иконы, перекрестилась.— Прости, мать пресвятая богородица, грехи наши тяжкие...
— Не спеши, Лукоша, слезы-то проливать,— не переставая хлебать суп, буркнул Федот.— Не тот Тимоха, чтобы в беду попасть. Вырос в лесу. Погоди по живому плакать.
— Тятя, а я тебе уже сказывал,— с куском во рту вступил в разговор Максимка.— Вышел я на улицу вчера рано утром. Серко, слышу, визжит, будто кто его обидел. Прыгает на меня, хвостом виляет, просится побегать. Я его отвязал, а он прямо на огород да в речку. Переплыл и не оглянулся даже, в лес подался.
— За Тимохой вдогонку, видать,— догадался Кондрат.— А что, и сейчас нет собаки?
— Нету. Как ушла, так и нету,— опять вставила слово Лукерья.— За Тимошей пошла собака-то. Я всю ночь глаз не сомкнула: все ждала, все за речку глядела...
«Налево подался, варнак. К восходу пошел»,— подумал Кондрат.
— А потом я смотрю,— не унимался Максимка,— лодка Захаркина на той стороне. Вечером тут на огороде лежала...
— Вот-вот,— поддакнул Кондрат,— и я думаю: почему это наша лодка там? Наши-то дома все.
— За речку, видно, пошел, в Большой осинник,— не поднимая головы, задумчиво произнес Еремей.— Места там путаные, враз заблудиться можно.— Он медленно выпрямился, упираясь ладонями в колени.— Я и сам там плутал, в том осиннике. Лыко драть пошел... Давно это было. Надрал да присел отдохнуть на валежине. Здоровая такая валежина, в комеле два аршина. Ну, отдохнул, встал да подался в домашнюю сторону. Шел-шел да гляжу — к той же валежине и вышел. Да так целый день и кружил. Ну, потом догадался: «Отче наш» прочитал, перекрестился и тут как проснулся. К ночи только домой-то пришел. С тех пор не забуду, как леший меня по осиннику водил. Погубить хотел, вражья сила...
Федот с плохо скрытым презрением посмотрел на Кондрата, отставил миску с супом, отложил хлеб.
— Попить, Лукоша,— сказал он спокойно.
Лукерья подала мужу туесок с теплой бражкой. Федот отпил и передал туесок Кондрату.
— Моего не погубит,— сказал он твердо.— Ничего с ним не станет. Не пропадет.
— Пошто ты эдак-то, Федотушка? — со слезами в голосе сказала Лукерья.— Пошто не жалеешь? У меня вон душа изныла...— Она закрылась передником и громко всхлипнула: — Сын ведь...
— Не пропадет, говорю. Топор, нож, хлеб — все при нем. Да и сам не дитя. Его не леший, его зверь по тайге водит,— сказал он твердо, но вдруг замолчал и задумался.
«Ружье-то не взял Тимоха. Раньше, бывало, в лес без него не ходил. А без ружья какой зверь?» — подумал он про себя и сказал с сомнением в голосе:
— А может, и заплутал. В тайге всяко бывает...
Кондрат отпил бражки, крякнул по привычке, протянул туесок Еремею.
— Это ты, Федот Игнатыч, верно говоришь,— сказал он и достал из кармана табакерку.— Заплутать в нашем лесу что щепоть табаку в нос засунуть. Да живой ведь человек-то! Наш, налимашорский. Помочь нужно. Да я за своего душу отдам, а из беды выручу!
Федот и Еремей не раз слышали хвастливые речи Кондрата и промолчали на его слова. Только Лукерья открыла мокрое от слез лицо и, все еще держа передник в руках, затянула жалобно:
— Ты уж, батюшка Кондрат Антонович, помоги нашему горю, найди мне сыночка, дай бог тебе здоровья...
— А ты не плачь, Лукоша,— успокоил ее Федот.— Чего до поры слезы лить?
— Искать нужно, Федот Игнатыч, Тимоху твоего,— сказал Еремей.— Походим по Большому осиннику, пошумим. Авось услышит, найдется.
— Походить да пошуметь — это можно,— согласился Федот и стал набивать трубку.
— И походим и пошумим,— поддакнул Кондрат.— Я всю деревню на ноги подниму. Всех мужиков и баб в лес выгоню.
Максимка, облокотившись на подоконник, с интересом слушал разговор стариков. Он старался не вмешиваться в их беседу, но, когда заговорили о поисках, не стерпел:
— Тятя, а я тоже пойду? Я Серка буду звать. Он мой голос услышит и прибежит. Пойду, тятя?
— Иди,— согласился отец.— И мы с Еремеем Гавриловичем соберемся.
— Пойдем, Максимка.— Кондрат торопливо вскочил, повернулся к иконам, перекрестился.— Благослови господь, пойдем народ поднимать.
Лукерья подошла к сыну и сказала вполголоса:
— Береги себя, Максимушка. Штобы все ладно было. От мужиков-то далеко не отходи...
Максимка глянул в лицо матери, и ему показалось, что мать за одну ночь и состарилась и похудела: глаза впали, на лбу проступили морщины, скулы, и без того широкие, еще раздались.
— Да не тужи, мам,— на ходу бросил Максимка и накинул на себя старый шабур.— Не потеряемся!
— Идите, идите, родимые,— причитала Лукерья,— бог вам на помощь. Найдите Тимошеньку. А я за вас бога буду молить...
— Да скажи там, пусть топоры да собак берут. Мало ли что! — вдогонку Кондрату крикнул Еремей.
— Ты, Максимка, беги в тот конец, а я в тот пойду. Всех поднимай, скажи: «Десятский велел у вашего гумна собираться». Всем народом в лес пойдем. Всю тайгу прочешем.
Максимка побежал на край деревни, а сам Кондрат подошел к окну ближнего дома, громко постучал кулаком по раме:
— Эй, Матвей Федотыч! В лес собирайся. Где ты там? Дрыхнешь, что ли?
В окне показалось бородатое лицо.
— Чего тебе, Кондрат Антоныч? Ай что неладное стало? — спросил Матвей.
— В лес, говорю, собирайся, брата твоего искать, Тимоху.
Матвей еще что-то хотел спросить у десятского, но тот, широко размахивая руками, уже спешил к другому дому.
— В лес, в лес! — кричал он на всю деревню, колотя в окна.— Всех подниму! Федота Игнатыча сына искать пойдем, Тимошку. В тайге заплутал Тимошка. Горе-то какое! Всем управу найду! Разыщу варнака, в волость сдам...
Подойдя к дому сына, Кондрат разом поостыл, посмотрел с гордостью на Захаркин дом. Изба новая, ладная. Стены, освещенные утренним солнцем, чуть отливают желтизной. И смолой еще пахнут. Недаром старался Кондрат, помогал сыну строиться.
