— Ладно, мам, не плачь.— Тимоха положил свои тяжелые руки на худые материнские плечи, посмотрел ей в глаза.— Не плачь, мам, не тужи. Живой я пока, живой и останусь. Все ладно будет. Вот так.

Мать подняла голову, еле дотянувшись рукой до пышных волос сына, провела тонкими пальцами по голове.

— Кабы так, Тимошка. Трудная она ощень, служба-то солдатская. И долгая. Поди, и не увижу тебя, как уйдешь.

— Ну что ты, мама.— Тимоха чуть сжал плечи матери.— Полно слезы-то лить, не сегодня меня забирать будут.

— Пусть спасет тебя Христос...— Мать вытерла платком слезы и перекрестила сына.

Тимоха сложил в мешок хлеба, сухарей, мяса, несколько сырых картофелин, сунул туда же котелок... Мешок повесил в сенях, сверху на него накинул лузан и сел на крыльце, пристально вглядываясь в знакомые дома, улицы, огороды...

Когда стемнело и на небе засверкали яркие звезды, с гумна вернулся Федот, пропахший дымом.

— Подь-ка, Тимофей, покарауль овин. Огонь держи, да не сожги хлеб. Поглядывай. А я спать пойду, устал...

Не высказав ни согласия, ни возражения, Тимоха послушно встал и зашагал вниз по огороду. Глянув на речку, он увидел в Крутом хоботе поблескивающий огонек.

«Лучат,— подумал Тимоха.— Пускай лучат. Мне так способнее».

Он спустился под овин, сгреб в груду горящие угли, подбросил в костер несколько поленьев. Пламя тут же охватило сухие березовые дрова. В яме стало светло, дымно и жарко. Тимоха так же, как и отец, улегся рядом с костром. А мысли были не здесь, а у речки, где назначил встречу с Фиской.

«Выйдет ли? — думал он.— Должна бы выйти, да ведь как знать?»

Когда дрова прогорели, Тимоха решительно встал, вылез из жаркой ямы, чуть поежился на вечернем холодке, подошел к изгороди, ухватился руками за верхнюю жердь, глубоко вздохнул и крикнул глухо:

— Гу-ху-ху-хуу...

Постоял, прислушался, не ответит ли кто, и снова, приложив ладонь к щеке, протрубил:

— Гу-ху-ху-хуу...

Он легко перемахнул через изгородь и прямиком пошел к берегу. На фоне темно-серого неба возле изгороди он различил стройный силуэт Фиски. Тимоха прибавил шагу, с протянутыми руками подошел к девушке, крепко сжал ее ладони, спросил шепотом:

— Вышла?

— Велел же,— тихо ответила Фиска.— Максимка прибегал, сказал... Так чего, Тимоша?

— Увидеть тебя нужно было.

— Пошто?

Тимоха промолчал.

— Слыхала я недоброе. Верно это, Тимоша, что в солдаты тебя? — шепотом спросила Фиска.

— Верно, Фиса... Верно!

— Ведь надолго это. Говорят, лет на десять, а то и больше. Как Терентия покойного... А пошто тебя-то одного, Тимоша?

— Десятский так распорядился. «Царю-батюшке, говорит, послужить нужно». Да и тятя на меня в обиде: не послушался я, на Марфутке не женился. А может, и верно некого больше посылать. Не отдаст же Кондрат своего Захарку.

— А он был у меня утром, десятский-то,— сказала Фиса.— Зашел, покрутил головой, посмотрел кругом. «Бедно ты, говорит, живешь. Я, говорит, помогу, не станешь больше одна маяться. Сосватаю, говорит, за своего Захарку. Свадьбу сыграем, счастье себе найдешь в моем роду».

— А ты чего?

— А я ничего. Подумала только: «Лучше в речке утоплюсь, чем с Захаркой жить». Я его и видеть-то не хочу, не то что замуж.

Фиса прижалась к Тимохе. Он погладил рукой ее мягкие волосы. Сказал ласково:

— Я ведь вот что: прощаться с тобой пришел. Уйду я нынче ночью.

— Куда, Тимоша?

— Уйду в лес, далеко...— спокойно сказал Тимоха.

— А я-то как же, Тимоша? Не увижу тебя больше?

— Ты слушай, что скажу. Уйду. Стану один в лесу жить.

— А я-то как же, Тимоша? — снова перебила Фиса.

— Слушай, говорю, чего скажу. Уйду в тайгу. Жить буду там. А ты меня жди. Знай: приду за тобой. Непременно приду. Вот так.

— Да куда уйдешь-то? — не поняла девушка.

— А я и сам не знаю. Пойду куда глаза глядят, куда ноги вынесут. Уйду, да и все. Тайга большая. Одна только ты будешь знать об этом. А за тобой приду непременно. Вот так.

Один только Серко слышал, как ночью скрипнула дверь. Он заскулил тихонько, завилял хвостом. Тимоха бросил ему кусок хлеба, Серко съел, облизнулся и заскулил еще жалобнее. Тимоха погладил собаку, сказал вполголоса:

— Ну, Серко, дай лапу. Прощаться будем.

Собака послушно подала мохнатую лапу. Тимоха пожал ее, еще раз погладил Серко, отвернулся, пошел и скоро скрылся в густой темени, навсегда покинув отчий дом.

Глава четвертая

ЛОЖНАЯ ТРЕВОГА

Кондрат Антонович, часто оглядываясь во все стороны, будто прячась от кого-то, поспешно свернул к дому соседа. Шаркая ногами о ступеньки крыльца, очистил грязь с сапог и почти бегом вбежал в избу.

— Слыхал, Еремей Гаврилович? — не успев закрыть за собой двери, запыхавшись, проговорил он.— Тимоха-то у Федота потерялся. Второй день дома нету.

Еремей, сидя на западне, плел лапоть. Крепко затянул полоску лыка, пристукнул по лаптю толстым концом кочедыка, откинулся назад, чуть повернул голову, глянул на Кондрата исподлобья.

— Как не слыхать, слыхал! Велик ли наш город? Всё на виду, ничего не утаишь. В лес, говорят, пошел, осину для лодки смотреть.

— Осину...— Кондрат смахнул на пол заготовленные лычки, присел на край западни рядом с Еремеем.— Станет он два дня осину в лесу искать? Да тут ее рядом полно. И версты не пройдешь — чистые осинники. Кряжи такие — руками не обхватишь. Вали любую, какую душе угодно. Уж он-то, чай, знает, где что. В лесу вырос...

— А может, за зверем пошел или заблудился,— предположил Еремей.— В лесу-то, сам знаешь, всякое бывает. Тайга-матушка ротозеев не любит.

— Не из тех Тимоха. Рот в лесу разевать не станет.

— В лесу, брат, в оба смотреть нужно. Того и гляди, не туда забредешь. В лесу ушами хлопать некогда...

— Оно так,— перебил Кондрат,— уж коли заблудился или за зверем подался, тут беды нет. Я всю деревню на ноги подниму. Разыщем... Только я о другом думаю, Еремей Гаврилович,— задумчиво прибавил он, помолчав.

— О чем о другом? — сдержанно спросил Еремей.

— А вот о чем я думаю...— Кондрат вытянул шею, приблизил рыжую бороденку к самому носу Еремея, оглянулся воровато, словно на ухо шепнуть собрался что-то.— Я вот о чем думаю: не совсем ли умотал варнак из дому? Узнал о нашем разговоре да и утек. Наслушался Терехи покойного, да чем в рекрутчину — в тайгу, совсем...

— Да нет, совсем не уйдет,— нараспев произнес Еремей.— Тут дело табак...

Авдотья возле печи готовила пойло для коровы. Прислушавшись к разговору мужиков, она с деревянным ведром встала на пороге, подбоченилась и сказала с усмешкой:

— А пошто не уйдет? Тимоха парень шибкий, ни царя, ни бога не боится. Обидели его, на Фиске не дали жениться, и она без него трижды сирота. Взял да ушел. Чего ему?

— Овдя,— строго перебил муж,— ты знай свое бабье дело, добрая, не суйся в наши разговоры. Без тебя разберемся.

— А я что? Мое бабье дело сторона,— покорно согласилась Авдотья и вышла.

— Слыхал? — тряся головой, злым голосом сказал Кондрат.— Вот и я чую неладное. Умотал варнак. А в солдаты все равно сдавать надо кого-то...— Он не досказал, а про себя подумал: «Чего доброго, до Захарки моего доберутся. Кого же больше-то?»

Еремей молча продолжал плести лапоть.

— Ты чего молчишь, Еремей? Что делать-то станем?— злился Кондрат. Он достал табакерку, понюхал.

— Что делать? — спокойно переспросил Еремей.— А что делать? Искать, поди, надо. Человек потерялся, не иголка.

Авдотья тем временем вернулась с пустым ведерком и, проходя мимо стариков, не вытерпела, вставила свое слово:

— Тимоха-то он вон какой, как медведь здоровый. В лесу-то что ему станет? Он там как дома. А свое возьмет, никому не отдаст...

— Овдя... Кому сказано? Не суйся в мужицкие дела.

— А мне что? Я ведь так только. Мое дело сторона.

— С Федотом надо поговорить,— предложил Кондрат.