Тимоха вышел из лодки, вытянул долбленку на берег, бросил весло, перекинул через плечо пустую зобню, повернулся спиной к реке и стал подниматься на берег.
Отсюда прямо в деревню лесом проходила узкая тропка. По ней налимашорцы гоняли скот на луга. Следы копыт глубокими ямками чернели между проступавших из земли корявых корней. На дне ямок кое-где светлыми лоскутками блестела дождевая вода. Тропинка, петляя, огибала вековые ели, суковатые валежины. Здесь Тимохе знакомы были каждый поворот, каждый корень, каждая ямка. Но сейчас мимо глаз проходило все это. В голове стояли всё те же тревожные мысли: «За царя-батюшку да за Баклашина Захарку жизнь отдать? А что он мне-то, царь, хорошего дал? Десятский сына на Фиске хочет женить, а мне пропадать за него? Ну нет! К лешему всех! И царя, и Захарку. Уйду в тайгу. Авось не пропаду. А Фиску потом к себе приведу. Не отдам ее Захарке. Только вот увидеть ее нужно, сказать, а там... что будет...»
Лес с этой стороны подходил вплотную к деревне. Показался просвет между деревьями, а за ними, подальше, крыши домов.
Тимофей шел, опустив голову, устало передвигая ноги. Наперерез ему размашистым шагом спешил куда-то Кондрат Антонович. Увидев Тимоху, он порылся за пазухой и выставил на вид медную бляху.
«От него теперь всего можно ожидать,— подумал десятский.— А так попробуй тронь. Его величества слугу тронешь, так и родных больше не увидишь».
Но Тимоха и не глянул на десятского. Он перед самым носом пересек ему дорогу, и Кондрат вздохнул облегченно: «Пронесло». Он спрятал бляху и ухмыльнулся в бородку: «Ох и нелюдимый же ты, варнак! Видно, знаешь уже, что недолго гулять осталось. Ну погоди, выбьют из тебя дурь-то. Широкая у тебя спина, а как пройдутся по ней шомполами, небось согнется. Научат тебя старшим кланяться...»
Глава третья
ТАЙКОМ
Уже на другой день все в Налимашоре — и старые и малые — знали, что Тимофею Федотычу забреют лоб в солдаты.
По-разному толковали эту новость. Мужики говорили, что всё по закону, что некого больше сдавать в рекруты. А бабы судачили, что обидел Тимоха стариков своим самовольством: не послушал отца, на Марфе не женился, а хочет Фиску сватать. А Кондрат Захарку своего на ней женить задумал. Десятский — какая-никакая, а власть. Против власти не пойдешь...
По-разному и относиться стали в деревне к Тимохе: одни с усмешкой, другие жалели.
А сам Тимоха, и без того молчаливый, совсем перестал говорить, как в рот воды набрал. Ходил молча, задумчивый, да зло поглядывал на людей. Отец и тот стал побаиваться лишний раз ему слово сказать, а Максимка и вовсе. Только мать стала еще ласковее. Теперь она каждое утро стряпала оладьи да шаньги, а то жарила на сковородке мясные пирожки.
В полдень за столом Федот распорядился:
— Пойдем сейчас снопы в овин закладывать. Обмолотить надо, покуда бабье лето стоит, а то, глядишь, снег повалит.
Сразу после обеда сыновья послушно пошли за отцом в огород, спустились к гумну. Федот сквозь вырубленное в стене окошечко залез в овин, поправил тонкие, высохшие колосники. В овине пахло сыростью и жареным зерном.
Тимоха и Максимка принялись таскать хлеб к овину. Они просовывали тяжелые снопы в окошечко, а Федот аккуратно, рядком укладывал их на жерди, Тимоха носил сразу по четыре, а то и по пять снопов, а Максимка еле-еле справлялся с двумя. Он часто присаживался отдохнуть, а чтобы растянуть отдых, затевал какой-нибудь разговор. Но Тимоха не отвечал. Он будто и не слышал брата, а может, и впрямь не слышал. Все его мысли были заняты одним: «Бежать — подальше, в тайгу... Построить избушку, жить там. Вот только Фиску как бы увидеть? Поговорить с ней».
Но как ни силен, как ни вынослив был Тимоха, усталость одолела и его. Он присел рядом с братом, растрепал колосок и молча одно за другим стал жевать сухие ржаные зерна.
— Тим, а Тим! — не выдержал молчания Максимка.— Ты за что на меня-то сердишься? Сидишь, слова не скажешь...
— А что мне — тебя по головке гладить да на руках качать? Чай, не маленький,— неохотно отозвался Тимоха.
— Тим, а правда, говорят, тебя в солдаты возьмут?
Тимоха и тут промолчал, только глянул на брата и вытер потный лоб ладонью.
— Вот меня бы в солдаты взяли! — восторженно, сверкнув глазами, сказал Максимка.— Не за тебя только, а просто так, самого. Я тебе худого не хочу.
— Дурак ты, Максимка,— грустно улыбнулся Тимоха.— Вот так.
— Почему дурак? — не понял Максимка.— Тебе-то хорошо: города большие увидишь, народ разный, реки, может, и море... Из пушки пальнешь...
Тимоха посмотрел на брата, сказал беззлобно:
— Пальнул бы тебе по зубам, да жаль. Слабый ты и без понятия.
— А знаешь, Тим,— вспомнил вдруг Максимка,— сходить бы нам с тобой острогой порыбачить! Помнишь, каких в тот год налимов да щук кололи? Насилу до дому донесли...
Тимоха и тут промолчал, занятый своими думами.
— Захарка с отцом собираются,— не унимался Максимка,— вот бы и нам...
Тимоха поднял голову, с интересом глянул на брата.
— А ты откуда знаешь?
— А я утром десятского видел,— обрадованный тем, что Тимоха отозвался наконец, сообщил Максимка.— Он в лес с топором пошел. «Дровишки, говорит, смолистые с лета припас. Ночью, говорит, с Захаркой лучить поедем».
— Нынче ночью?
— Нынче. Вот и нам бы нужно. В Крутом хоботу налимы вот такие есть,— Максимка вразмах расставил руки,— и щуки как поленья стоят. Я сам видел...
— Нынче, значит? — переспросил Тимоха. Он встал и сказал значительно: — Вот что, Максимка, слушай меня.
Максимка торопливо вскочил и встал рядом с братом.
— Чего, Тим?
— Вот чего: пойдешь вечером к Фиске, скажешь, что я ждать ее буду здесь, у реки, как стемнеет. Повидать ее мне нужно.
— Скажу, Тим, непременно скажу...
— Да смотри, чтобы никто об этом...
— Сам понимаю,— перебил Максимка,— не маленький.
— Ну ладно... Хватит лясы точить. Давай работать.— Тимоха сгреб четыре снопа и легко понес к овину.
Заложив колосники снопами, Федот вылез на волю. Потом все трое принесли на гумно сухих дров. В яме под овином Федот разжег костер и сам устало улегся рядом с ним на земле, наблюдая за пляшущими язычками огня.
Земляные стены ямы, тускло освещенные горящим костром, обволакивало густым едким дымом. Федот часто кашлял, все ниже прижимаясь к земляному полу.
Тимоха тем временем вернулся домой, вынес из чулана лузан — куртку-безрукавку, сшитую из дубленой лосиной кожи, пропитанной дегтем.
Лузан легкий и под дождем не промокает, хоть и старенький. Тимохе он остался в наследство от деда. Поизносился, потрескался кое-где, а все служит.
На спине у лузана пришит широкий ремень. За него Тимоха заложил острый топор. А спереди сумка пришита. Туда Тимоха положил свой длинный нож в чехле из медвежьей кожи. Нож Тимоха сам сделал из косы. Острый нож получился. Всегда его с собой в лес на поясе носит. Увидел напильник, воткнутый в щель бревна, и его туда же, в сумку. Пригодится. Повесил лузан на колышек, вбитый в стену, пошел в избу.
В избе за печкой посмотрел на отцовское ружье. Подумал: «Взять? Да нет, тятя обидится. Не мое ведь. Нет, не возьму».
У матери попросил мешок.
— Пошто тебе, родной, мешок-то? — спросила мать.
— Утром в лес схожу, осину для лодки присмотреть. Наша-то треснула лодка. Скоро совсем разорвет.
— Сходи, сходи. Мешок дам, сейщас дам.
Она порылась на печи и подала сыну белый холщовый мешок. Достала неширокий домотканый пояс для лямки, с полатей взяла две луковки... Тимоха заложил луковки в углы мешка, обвязал их концами пояса.
— Хлебца да мяска вожми с собой, сынок. В лесу жапас надо всегда иметь,— ласково напутствовала мать.— Сходи, родной, сходи с богом, да щтобы все ладно было. Береги себя...
— Все ладно будет, мам. Не бойся, не тужи.
— Как уж не тужить, сынок...— Лукерья уголком платка смахнула слезу с морщинистой щеки.— Слышь, в солдаты тебя заберут. Эко горе какое! Не жря сердце недоброе щуяло...
