— Ешьте, мужики, ешьте. А я-то сейчас,— приговаривал Еремей, наливая вино из корчаги в кружку. Потом и он сел на короткую скамеечку, подставленную женой.

Кондрат взял кусок лосятины, откусил и, не успев еще прожевать, пробормотал нараспев:

— Хорошо мяско... Это, поди, Еремей Гаврилыч, то еще, что мы с Тихоном твоим разом двоих ухлопали?

— То.

— Здо-ро-венные были сохатые. Собаки их в половодье в Крутой хобот загнали...

Хозяин протянул полную кружку Федоту:

— А ну, Игнатыч, испробуй... С нами бог.

— Ты уж, Еремей Гаврилыч, по чину, по старшинству, как говорится, начинай,— Федот посмотрел в сторону Кондрата,— чин почитать нужно.

Кондрат задрал голову, глянул на иконы, перекрестился.

— Да простит всевышний грехи наши,— скороговоркой произнес он и разом выпил, опрокинув кружку. Дрожащей ладонью он провел по губам, по бородке, удовлетворенно крякнул, громко фыркая раздутыми ноздрями, понюхал ломоть хлеба.— Хороша,— сказал нараспев и принялся за обе щеки уплетать рыбу, как есть, с чешуей и с костями.

Вторым выпил Федот. Пустую кружку подал хозяину. Закусывал медленно, спокойно. Кондрат искоса посматривал на широкое, скуластое лицо соседа и думал про себя: «Пить может. Здоров, как черт».

Еремей пил стоя, с трудом выгибая грудь. Пил долго, маленькими глотками. Оттого, что горб мешал выпрямиться и откинуть голову, Еремею нелегко было справляться с кружкой. Вино тонкими ручейками текло по краям губ, скатывалось на выгнувшуюся теперь кверху острую бороденку, капало на пол.

Авдотья вместе с мужиками за стол не села. Она то меняла догоравшие лучины, то хлопотала за переборкой. Не подал ей муж и вина.

— Сижу вот с вами, братцы, ем, пью, а у самого думы из головы не выходят: кого будем в солдаты отдавать? Я уж всех в голове-то перебрал,— медленно, поглядывая то на Федота, то на Еремея, затеял прежний разговор Кондрат.— Ума не приложу,— развел он короткими руками.— Да оно, по-доброму сказать, и отдавать-то некого. Велик ли Налимашор? Все на виду, как у бедного мужика в амбаре. Вот и посудите сами. Вместе, выходит, думать будем. Ну, кого?..— Он опять развел сухощавыми руками.

— Дело — табак,— сказал Еремей и, помолчав, добавил: — Говорим — некого... А отдавать все равно придется. Закон. Царь-батюшка требует...

— Я, как десятский, законы должен блюсти,— вмешался Кондрат, достал из кармана табакерку — коробочку из бересты, взял из нее щепотку истертого в пыль самосада, поднес к ноздре, громко фыркнул, чихнул и, закрыв глаза, помотал головой.

— Так вот я и говорю,— снова начал Еремей,— некого. Моих двое...

— Ты что же, Ерема?! — испуганно встрепенулась Авдотья.— Своих-то... Побойся бога.

— Не суйся, Овдя. Не бабьи лясы точим. — строго оборвал жену Еремей.— Моих, значит, двое. Ну хоть так, хоть эдак, не подходят мои...

— Твои, Еремей Гаврилович, не подходят,— не дал договорить Кондрат,— и у меня, пожалуй, так... Старший — женатый. Дети есть. Не подлежит. А Захарка? Куда его? Хилый, ростом не вышел, животом мучается, да еще и поясница его одолевает...— Он снова достал табакерку.— Женить вот думаю Захарку. На будущий год... Свадьбу такую сыграем — на весь Налимашор! — Кондрат повеселел, стукнул кулаком по краю стола.— Все закачаются! Долго будут помнить десятского. Фиску Софронову засватую. Девка она толковая, а приданого мне не надо. Из беды ее выручу, в люди выведу сироту. Одна живет мучается. Домишко вот-вот развалится — поправить некому. Рановато отец с матерью души богу отдали, одну оставили девку. Царство им небесное.— Он повернул голову назад, посмотрел на темные образа, перекрестился.— Женится на ней Захарка, дети пойдут. А хозяйство справить сам помогу...

Федот слушал молча, тупо глядя на горящую лучину. Молчал и Еремей.

— Налей-ка, Еремей Гаврилович, еще по чарочке,— попросил Кондрат.— Веселей станет, языки развяжутся.

Еремей встал и снова начал наливать вино в кружку. Налив, вроде бы невзначай негромко пробормотал себе под нос:

— Старший у Федота Игнатьевича мужик толковый.

— Да он уж из годов вышел,— перебил Кондрат.— Куда его... Хозяйство, дети. Максимка — так тот еще не дорос.

Федот не вступал в разговор. Он молча выпил вторую кружку, горящей лучиной припалил туго набитую трубку, задымил и задумался.

Он, конечно, понимал, к чему клонится дело. Никто и слова не сказал о его среднем сыне, но в мыслях и у Кондрата и у Еремея весь вечер стоял Тимоха. Думал о нем и Федот.

«Хотел я его женить... Невесту нашел, работящую, смиренную. Так нет, воспротивился, не покорился родителю. «На что, говорит, мне эта Марфа? Я, говорит, получше невесту найду...» Фиску, сказывают, сватать хочет. Против отца идет, варнак, самовольничает. А так, конечно, работящий, дома по хозяйству помогает. Ну, да, кроме него, все равно сдавать некого... Так, видно, и будет».

Не дождавшись от Федота ни слова, Кондрат и Еремей тоже замолчали. Кондрат, беспокойно кося глазами то на того, то на другого, без надобности перекладывал с места на место недоеденный кусок хлеба. Еремей помогал Авдотье менять лучины, хоть она и одна справлялась с этим делом.

Федот тем временем докурил трубку, выбил пепел, снова набил табаком.

Еремей отломил кончик горящей лучины.

— Терпеть не могу табачников. Один в нос табак пихает, другой дым глотает. Ну какая в нем тебе радость? — сказал он, протягивая Федоту тлеющий уголек.

Федот не ответил. Он не спеша раскурил трубку, глубоко затянулся и неожиданно хлопнул широкой ладонью по краю стола:

— Тимоху моего в солдаты сдадим. Вот кого. И нечего больше гадать да рядиться.

Кондрат вздрогнул, недоверчиво во все глаза уставился на соседа. Еремей — тот даже привстал и, пристально глядя в лицо Федоту, пытался угадать, не шутит ли тот.

Уставившись в пол, Федот еще раз затянулся и твердо, как отрубил, повторил:

— Тимоху моего в солдаты сдадим. Вот кого.

И не только твердость, а вроде бы злость прозвучала в этих словах.

— Федот Игнатыч человек прямой. Не может он душой кривить,— чуть не шепотом, боязливо проговорил Еремей.

— Честный ты человек, Игнатыч,— облегченно вздохнув, точно с плеч свалил шестипудовый мешок, сказал Кондрат.— Не любишь ты, Игнатыч, неправду. За то и в почете ходишь.

Федота не радовали эти льстивые слова. Он и сам еще до конца не понял, так ли решил дело.

— Ладно, Еремей,— все с той же скрытой злостью сказал он,— наливай еще по кружке.

— Да за ради бога. Неужто мне жалко? На здоровье,— заспешил Еремей, встал, налил полную кружку и на этот раз первому подал Федоту.

Кондрат спрятал бляху за пазуху, глянул на иконы, перекрестился.

— Делу конец, гуляй молодец. Можно и еще...— Он выпил полкружки, хотел отставить, да, видно, пожалел и с трудом допил до конца. Понюхал хлебную корку, вытер губы ладонью и вдруг запел тонким, писклявым голоском:— Пей, пой, веселись...

Федот уперся руками об лавку, осторожно вылез из-за стола:

— Спасибо на угощении. Я, Гаврилыч, домой подамся. Боюсь, Лукоша меня не потеряла бы... Да пусть Авдотья Евдокимовна простит...

Он скомкал шабур, вместе с колпаком сунул под мышку и вышел.

Глава вторая

ТРЕВОЖНАЯ ВЕСТЬ

Чуть только в низком окошке забрезжил рассвет, Федот открыл глаза. Он лежал на полу, на старой изорванной шубе — понитоке. Возле головы валялась большая подушка...

Федот медленно провел ладонью по животу, пощупал вышитый ворот белой рубахи, согнул ногу, чтобы убедиться, разут ли он. С трудом передвинул тяжелую голову на подушку и стал вспоминать:

«Тимоху нашего в солдаты отдавать... Это я сам так сказал... Под окном Серко меня встретил, залаял было, заскулил. Потом хвостом завилял... На крыльцо поднялся — это помню, а вот дальше уж ничего не помню. Сапоги-то кто с меня снял? Лукоша, должно быть, кто же еще?»

— Лукоша, а Лукоша! — Федот повернулся на бок и приподнялся на локте.