Так в тот день и легли они с Серком голодные.
А утром Тимоха сел на пенек возле избушки, задумался. Все чаще и чаще тревожила его мечта побывать в Налимашоре.
«Побывать да Фиску с собой привести. Все веселее жить станет. Да и полегче, поди. Семена принести из деревни. Лук да картошку здесь посадить. Хлеб посеять. Боязно только: увидит кто — пропадешь. Маму вот жалко. Рядом буду, а ее не увижу. А она, чай, все глаза проплакала обо мне...»
В этот раз, сидя на пеньке, Тимоха вспомнил и передумал всю свою недолгую одинокую жизнь.
И вроде не так уж и плохо все выходило. Главное — жив и здоров пока. Дом есть, собака есть, лодка есть.
Лодку он еще зимой сделал. А как же без лодки рыбаку! Выждал как-то погоду потеплее, подвязал лямпы и пошел выбирать осину. Выбрал толстую, гладкую и от дома недалеко. Повалил ее, вырубил кряж в семь аршин, с концов затесал топором. Потом топором же стал выбирать середину. Вышло вроде корыта, из каких скот поят. Тут же в лесу забил в землю четыре кола, перекладины сделал и на них кверху дном положил корыто. Потом костер развел из смолистых дров под самым корытом и долго палил его, пока не размякло дерево от жары. Пока мякло дерево, нарубил в лесу толстых вересковых палок, упругих, как пружины, загнал их между краями корыта так, чтобы стояли чуть согнувшись, чтобы распирали края. Опять грел на костре, а потом новые палки забил, подлиннее. В середине пошире расперло корыто, к концам поуже. И уже не на корыто, на лодку похож стал осиновый кряж. Волоком, словно сани, притащил Тимоха лодку домой, а дома в свободное время все лишнее дерево выбрал внутри и постесал снаружи. Борта у лодки стали тонкие, чуть потолще пальца, а дно — пальца в два. Чтобы водой не коробило лодку, нагнул из березы дужек и приделал внутри — привязал прочным лыком ко дну и к бортам. Хорошая лодка получилась — легкая, складная...
Да и сыты были всю зиму, слава богу. И соль нашли. Вот только дорогонько мясо-то медвежье обошлось. Недели две тогда после схватки с медведем хворал Тимоха. Кости ломило, похудел, обессилел. Ел плохо... Долго не заживала на щеке рана — гноилась. Вот тут бы маму-то — у нее на все травки были припасены, враз бы на ноги поставила...
Часто маму вспоминал Тимоха в те дни.
Серко тогда ни на шаг не отходил от хозяина. Лежал у него в ногах, иногда жалобно повизгивал, иногда лизал руки Тимохе. Понимал, что хозяину плохо.
Но и с хворью справился Тимоха. На третьей неделе полегче сделалось ему, и рана стала заживать. А еще дней через десять стал он совсем здоровый, будто и не хворал. Хворь прошла, а тоска не проходила.
От тоски да от скуки поговорит, бывало, с собакой да с филином, а сам все об отцовском доме думает, о матери, о Фиске...
Чтобы забыться, разогнать печаль, выходил Тимоха на поляну, рубил лес. Толстые, крепкие бревна оставлял впрок. Может, строиться еще пригодятся. Макушки да сучья рубил на дрова.
Работал упрямо, до пота, а для чего расчищал поляну, и сам не знал.
В то утро Тимоха долго сидел на пеньке, перебирая в памяти и далекие и близкие дни, потом встал, посмотрел на себя.
Штаны грязные, рваные,— как еще держатся. Внизу точно собаки обгрызли. Рукава тоже почти до локтей обтрепались. Только лапти новые — недавно сплел. Так зато онучи все в дырах.
Склонился над лужицей, глянул в нее, как в зеркало, и тут не слаще: волосы длинные, как у попа, борода нечесаная. Леший, да и только. А что дальше будет? До осени все до нитки износится. Что же тогда, голым ходить?
«Выбрал себе житье,— подумал Тимоха,— хуже каторги. Как медведь-шатун... Скоро и говорить-то разучусь, совсем одичаю. В солдаты-то, может, лучше бы? Тоже ведь люди и там. Ну да теперь дело прошлое. Теперь и в солдаты не возьмут. Теперь одна дорога — в цепи да в каторгу. С ворами да с душегубами».
Он повернулся к избушке, лег на теплую землю. Тюха, как жеребенок, не спеша бродил по поляне. Серко прибежал, рядом с хозяином растянулся на брюхе. Тимоха погладил его, потрепал за ушами.
— И ты, Серко, со мной вместе страдаешь. Ты-то за что? Ну да ведь и ты, как и я, сам выбрал...
Серко повилял хвостом, длинным языком лизнул руку Тимохе, потом лизнул в лицо.
И так горько стало Тимохе от этой ласки, что захотелось заплакать, как плакал когда-то, когда был совсем маленьким...
Тут вспомнилось детство. А потом опять полезли в память отцовский дом, и мама, и Фиска...
«Эх, кабы дома сейчас...— подумал Тимоха.— Иди к любому соседу, говори сколько хочешь, слушай, пей пиво, брагу... Ешь чего хочешь. В баньке можно помыться...»
Он вдруг встал решительно. Пошел к реке, вынул рыбу из морд, принес к дому и бросил на землю.
— Сиди здесь, Серко, дом карауль! — сказал он удивленной собаке.— Это тебе пропитание. А я в Налимашор пойду. Не могу больше один шатуном жить. Хозяйку новую тебе приведу, Серко. Все вместе жить станем. Зерна с собой прихватим, хлеб посеем. Вот так. А вы тут с Тюхой меня дожидайтесь, не ссорьтесь да не ругайтесь. А долго бродить не стану. Я скоро вернусь...
Часть вторая
Глава первая
БЛИЗОК ЛОКОТЬ, ДА НЕ УКУСИШЬ
На рассвете, когда на темно-голубом небе стали видны верхушки деревьев, тихо скрипнула дверь избушки. Тем самым пояском, на котором когда-то нес мешок, Тимоха привязал Серка к колышку, вбитому в землю, Тюху закрыл в загоне, палкой подпер дверь избушки и пошел прямиком через тайгу на закат. Он шел налегке. Только верный топор, да нож взял с собой, да еще вареной икры, да кусок сухого медвежьего мяса. Это мясо на самый-самый крайний случай хранилось у него на чердаке, и вот теперь пришел, видно, этот случай.
На третий день рано утром Тимоха добрел до знакомых мест. После полудня из-за веток и кустов показались крыши домов. Спрятавшись в густую смородину, он долго смотрел на родную деревню, узнавал каждую крышу, каждый забор, каждое окно.
Без него тут ничего не изменилось. Как было, так и есть. Ни одной новой избы. Зато старые все на месте — и то хорошо.
Вон на самом высоком месте стоит отцовская изба. Похоже, она всех больше в деревне. Ворота огородные, что они с отцом ставили, тоже на месте. И еще двадцать лет простоят. Батя уж если что делает, так на годы... А мама, наверно, хлопочет сейчас по дому. Беспокойная она, заботливая. За день-то и не присядет другой раз. Все бегает, копошится, никогда без работы не бывает. И сейчас небось тесто замесила, хлебы печь будет. Вкусный хлеб у нее получается... Вот бы сейчас домой! И хлеба попробовать, и маму повидать. Тут и ходу всего ничего. Но нет, близок локоть, да не укусишь...
«Тятя, наверно, такой же, как и был. Теперь-то, может, и жалеет меня, как вспомнит, а тогда не пожалел... Максимка, может, женился... Да нет, рано ему, молод...
Фиска? Вот к ней можно. К ней и пришел. Что она теперь делает? Кудель прядет или еще чего? И не знает, что я тут, рядом с ней, за ней пришел... А может, и забыла наш уговор, передумала. Скажет: «Где родилась, там и помирать буду». Нет, знаю, так не скажет...
У Кондрата совсем почернела изба и вроде покосилась. Прыткий он, а хозяйство свое поправить силенок не хватает. И ума маловато у мужика, а гляди-ка, всю почти жизнь царю-батюшке служит.
И у Еремея крыша покосилась, сгорбилась. Вся в хозяина. Обновить-то некому крышу. Хозяин сам, поди, век доживает. Ну да и то говорят: скрипучее дерево дольше держится. А Овдя, та, поди, все молодеет. Ее здоровьем бог не обидел. Ей-то что...»
По деревне ходили люди. Но отсюда, из кустов, не видно было, кто. Далеко. Не узнаешь.
Тимоха вылез из кустов, разулся, вброд перешел речку и спрятался в кустах возле дощатого мосточка, с которого бабы полоскали белье. Отсюда хорошо была видна Фискина изба. Бедная изба. Крыльцо низкое, сараюшки маленького и того нет. А может, и Фисы нет? Мало ли что могло случиться! Может, замуж вышла, не дождалась...
