Тимоха глаз не сводил с избы. Ждал. И дождался наконец. Открылась дверь. Кто-то вышел из избы, постоял на крыльце, пошел в огород. Лица Тимоха не видел, но по походке узнал: она, Фиска!
Она сняла с жерди белье, собрала в охапку, понесла в избу. И в это время услышала глухой знакомый крик: «Гу-ху-ху-хуу!»
Встрепенулась испуганно. Огляделась кругом. Прислушалась. С речки снова донесся тот же негромкий, знакомый крик.
— Неужто ты, Тимоша? — шепотом сказала Фиса.— Сохранил тебя господь, ко мне привел. Слава те господи...
Она помедлила немного, потом торопливо бросилась в избу, собрала с лавки первые попавшиеся тряпки. По узкой тропинке бегом побежала к речке, поднялась на мостки, бросила тряпки. Посмотрела кругом... Никого. Ни звука. Только чуть слышно ниже, в броду, бурлит вода, о чем-то шепчется с камушками.
«А может, почудилось?» — подумала Фиса, взяла одну тряпку и принялась полоскать. И только нагнулась над водой — оттуда, из воды, глянуло на нее бородатое лицо с длинными лохматыми волосами. Чужое, страшное лицо, а глаза знакомые, добрые, голубые. И лоб знакомый, Тимохин лоб. А шрам на щеке — незнакомый. Не было у Тимохи шрама...
Фиса замерла от испуга. Но тут лицо в воде расплылось в улыбке и совсем рядом, где-то возле уха, послышался тихий, знакомый голос:
— Это я, Фиса, не пугайся. К тебе пришел... За тобой...
Фиса, страшась чего-то, подняла голову. Выпрямилась, обернулась. И тогда не в воде, а в кустах ивняка увидела то же лицо.
— Это я, Фиса... Я, Тимоха,— спокойно повторил тот же голос.— Не узнаешь?
— Узнала, Тимоша, как не узнать,— дрожащим голосом проговорила Фиса, во все глаза уставившись на Тимоху.— Узнала...
— К тебе пришел, Фиса. К тебе-то можно вечером? Ты одна?
— Одна, одна, заходи. Ждать стану.
— Баньку пожарче натопи. Попариться надо,— торопливо сказал Тимоха.— Я прямо в баню приду. А теперь уходить мне надо. Нельзя мне тут, увидят...
Шурша кустами, он ушел куда-то по берегу. Фиса схватила тряпки и побежала домой.
Вечерело. Вверху в небе было еще светло как днем. Вечернее солнце, спрятавшись за лесом, все еще освещало высокие перистые облачка. Они как огненные перышки плыли где-то в вышине. А внизу, в густом ельнике, уже царила темная ночь.
Тимоха до темноты терпеливо сидел в лесу. И только когда сумерки из леса сплошной черной тенью подползли к деревне и вычернили крыши и стены домов, оглядываясь и прислушиваясь, Тимоха выбрался на опушку.
В темноте тускло светились налимашорские окна. Много ли от лучины света, но и его хватало Тимохе, чтобы знать, где чей дом. Без труда нашел он и окна родной избы и долго смотрел на них, представляя мать, брата и отца, сидящих за ужином. Смотрел он и на огонек Фисиного домика и, хоть и пусто было на улице в этот поздний час, не решался подойти к заветному окну.
Налимашорцы рано ложились спать и свет гасили рано. Тимоха выждал, пока один за другим погасли окна в домах. Потерялось в ночи и Фисино окошко. Видно, и она потушила лучину.
Не раз сердце подсказывало Тимохе: «Пора!» Но рассудок каждый раз удерживал: «Рано. Может, кто-нибудь как раз сейчас перед сном к ней заглянет. А тогда всю деревню поднимут на ноги. И тут уж всему конец...»
Вот выглянула луна из-за леса. Лениво поднялась повыше. Посветлело в деревне. Серебряные дорожки засверкали на реке. Тени домов медвежьими шкурами распластались по улице и огородам.
Фиса сидела у темного окошка — смотрела, ждала Тимоху. Вот черная тень торопливо мелькнула между домами, пересекла дорогу. Фиса прижалась вплотную к окошку, лбом ощутила холод стекла.
«Он? Да нет, зачем он пойдет по дороге!»
И верно: тень пробежала по огороду и подалась к опушке леса. И Фиса догадалась: «Кондрат. Опять куда-то ночью леший понес старика. Не спится ему. Уж который раз в лес по ночам ходит. И чего он там ищет, в лесу? Да кабы и искал, ночью-то что найдёшь? На Тимоху бы не наткнулся, полуночник. Беда будет. Всю деревню поднимет. Второй раз не упустит Тимоху!»
Тимоха украдкой подошел к дому, остановился, переминаясь с ноги на ногу, не решаясь ни позвать, ни постучать. Но Фиса и так услыхала. Она открыла дверь и тихо сказала:
— Одна я, Тимоша. Не бойся, иди.
Сама зашла вперед гостя, зажгла лучину, воткнула ее в щель возле печки, подальше от окна. Тимоха, как нищий, несмело стоял на пороге.
— Иди, иди, Тимоша, не бойся. Сюда проходи,— позвала Фиса.
Тимоха шагнул к печи, поближе к огню. Фиса бегло оглядела его с ног до головы. На Тимохе были рваные холщовые штаны, грязная, изношенная рубаха и сильно потрепанный пониток.
Тимоха положил руки на плечи Фисе, посмотрел в лицо, чуть освещенное светом лучины, провел ладонью по волосам.
— Ждала?
— Ждала. А как же, велел ведь. Знала, что придешь, раз сказал. Тем только и жила, что ждала...
— Соскучился я по тебе, Фиса...
— И я скучала. Да что же мы так-то стоим? — спохватилась она.— Небось есть хочешь, а я с разговорами... Садись за стол, а наговориться успеем потом.
Она сняла с Тимохи грязный пониток, бросила в угол, взяла гостя за руку и подвела к столу. Он послушно сел на лавку, руки положил на колени.
— А ты все одна, Фиса?
— Одна,— ответила она.— Одна. А с кем же? С тятей да с мамой. Хожу к ним на могилки. Поплачу другой раз, да и все тут. Теперь уж их не вернешь...
Она торопливо накрыла на стол, села рядом с Тимохой.
Он ел жадно, но не спеша.
— И мне маму жалко,— сказал он, утолив первый голод.— Как она, мама-то?
— Тужит она по тебе. Как вспомнит тебя, так и в слезы. Седая вся стала. Думает, что ты в лесу заплутался. А еще тут говорят, будто ты в лесу удавился или в речке утопился. Всякое болтают. Кондрат тогда всю деревню на ноги поставил. Искали тебя в лесу и по речке вниз спускались...
— А тятя как?
— А тятя твой совсем стал молчуном. Говорят, проклял тебя.
— Проклял? Да за что же?! — удивился Тимоха.
— А кто же знает. Должно быть, за то, что не послушался, по-своему решил. Не такой, дескать, чтобы в лесу пропасть. Ну да и Кондрат воду мутит. «Умотал, говорит, варнак, от царевой службы. В тюрьму его, говорит, заточу». В каторгу послать грозится. «Пусть, говорит, только придет, душу из него вытрясу. Захарку, говорит, моего за него взяли...»
— Куда взяли? — удивился Тимоха.
— В солдаты,— равнодушно сказала Фиса.— Как ты ушел, тут вскорости и его взяли. Теперь царю-батюшке служит.
— За меня, выходит, взяли его?
— А хоть бы и так. А тебе что, его жалко?
— Жалко не жалко, а вроде...— начал Тимоха.
— Ну, тогда иди к Кондрату да объявляйся. Вернут Захарку,— жестко перебила Фиса.— А мне не жалко. Хоть бы и за тебя. Не взяли бы его, насильно замуж за него пришлось бы идти. Я бы руки на себя наложила, а ты — «жалко»... Кондрат и сейчас все ко мне ходит. «Я тебе, говорит, за тятю теперь. Ты моя невестушка. Выкуплю Захарку — женой его станешь. Богато жить будешь». А ты — «жалко»... Таких жалеть жалости не хватит. Они-то кого жалеют?
— Да полно, Фиса, я так...— стал оправдываться Тимоха.
— То-то, что так,— все так же жестко сказала Фиса.— Он, жалостливый Кондрат-то, до тебя тут под окнами пробегал. По ночам в лес один ходит. Говорят люди, клад там какой-то выискал. Золото да серебро будто из лесу носит тайком.
— Клад? — Тимоха усмехнулся недоверчиво. — Откуда тут клады?
Фиса сменила догоревшую лучину, снова села рядом с Тимохой.
— А жили здесь люди. Давным-давно. Смелые были да богатые. Золота да серебра у них было видимо-невидимо. Вот они и зарыли клад. А сами ушли куда или вымерли, кто их знает...
— А ты-то откуда знаешь про то?
— Кондрат своей бабе сказывал, а она — мне. Только чтобы никому я об этом. Я на кресте поклялась, да тебе-то, думаю, можно?
— Чепуху несет Кондрат, под старость, видно, из ума стал выживать,— с улыбкой сказал Тимоха и тут же перевел разговор на другое: — Хлеб у тебя, Фиса, хорош. Давно я хлеба не ел, так он мне как пряник.
