Рядом с ручьем большие следы, точно стадо коров прошло на водопой. Лоси тут шли. И не раз, видно. След и свежий, и старый — вперемешку.

— И чего они всё по оврагу бродят? — вслух раздумывал Тимоха.— Если воду пить, так тут бы и пили, а то идут куда-то, точно гонит их кто. А дай-ка и мы, Серко, по следу пройдем, посмотрим, что их там манит.

...Чем ближе к истоку, тем круче становились склоны оврага. Снег на них не держался, срывался вниз. Они, как темные стены, сходились всё уже и уже. Вот и ручей кончился, и овраг кончился. Из-под крутого берега, из-под лохматых корней бежал тоненький родничок. А след лосиный шел дальше. Вот он свернул в сторону. Тут лоси, скользя и срываясь, лезли на крутой голый берег. И тут столько было следов, что сразу стало понятно, что не раз топтались здесь лоси на одном месте. Разглядывая следы, Тимоха вдруг понял, что влекло сюда лосиное стадо. Земля тут была не черная и не бурая, а светло-серая, каменистая, как лед, и повсюду на этой земле частыми бороздками, точно резцом прорезанные, виднелись следы лосиных зубов. Вот оно что!

И, видно, сладкой была тут земля. Вон как старались лоси: и на колени становились, и срывались, и снова лезли по круче...

Полез и Тимоха по следу. Ухватился рукой за торчащие из земли плети корней, тоже, как лось, встал на колени, дотянулся, прильнул лицом к холодной шершавой земле, погрыз зубами, почмокал губами. И тут расплылось в улыбке Тимохино лицо, повеселели глаза...

— Соль! — крикнул он.— Соль, Серко, иди-ка сюда! Соль мы с тобой нашли. Клад нашли! Вот так.

Серко прибежал на зов. И он тоже грыз и лизал соленую землю. Видно, тоже по соленому соскучился. А Тимоха уже топором вырубил кусок соленой земли, отряхнул, огладил руками и сунул за пазуху.

— Это с собой возьмем, есть будем. А не хватит, еще придем. Теперь мы, Серко, дорогу знаем. Тут всем хватит, не бойся. А с солью и рыбка лучше пойдет, и мясо вкуснее будет. А теперь еще божье дерево поищем. Пойдем, Серко.

Они вылезли из оврага, пошли дальше в лес. Тимоха облюбовал толстую, низкорослую сосну с кроной, похожей на стариковский колпак, постучал обухом по стволу, прислушался.

— Ишь какая, как камень. Знать, и есть самая божья,— сказал он, поплевал на руки, перекрестился и принялся рубить.

Когда сосна упала, он отрубил короткую, не больше аршина, чурку, вытесал клин, расколол чурку пополам, взвалил половину на плечо и зашагал к дому.

В тот вечер домой он пришел довольный, как с удачной охоты: за пазухой лежал драгоценный кусок солончака, а на плече божье дерево для иконы. Но когда уже считанные шаги остались до крыльца, Тимоха вздрогнул от неожиданности. Где-то над головой он услышал глухой громкий крик:

«Гу-ху-ху-хуу!»

«Филин где-то»,— догадался Тимоха и передразнил:

— Гу-ху-ху-хуу!

Глухой крик повторился, как эхо: филин ответил Тимохе. Птица сидела на крыше избушки и во все глаза смотрела на Тимоху и на Серко.

— Вон гость какой к нам пожаловал,—сказал Тимоха.— Ты не тронь его, Серко, не пугай. Пусть мышей ловит. Ты смотри какой пучеглазый! А когти-то как у медведя. Недаром он зайцев одолевает... А ты с ним дружи. А то и тебе в морду вцепится, рад не будешь.

Но Серко, похоже, и не собирался ссориться с филином. Он с любопытством смотрел на странную птицу, дружелюбно помахивая хвостом. И филин не собирался ссориться. Он сидел на крыше, спокойно поводя большой круглой головой, украшенной огромными оранжевыми глазами и черными хохолками ушей.

— Вот он, леший-то наш,— догадался Тимоха.— Это он нас, Серко, по ночам пугал. Теперь знать будем. А икону все равно сделаем. Без бога никто не живет...

Дома он отколол от чурки толстую доску, с двух сторон гладко обтесал ее топором, поднял с пола потухший уголек, начертил на доске женское лицо и принялся ножом отделывать икону.

— Пусть на маму мою будет похожа. Добрая она, как богородица. Вот и буду им двоим молиться...

К вечеру Тимоха вскипятил в котелке воду, бросил туда раздробленный кусок солончака. Когда вода выкипела, на дне и на краях котелка толстым слоем запекся белый налет. Тимоха соскреб жесткий порошок, бросил щепотку в рот, пососал, как конфетку, и проговорил обрадованно:

— Соль, Серко. Настоящая соль! Давай-ка сейчас ужин себе сварим... с солью.

Он высыпал соль из котелка на конец нар, достал с чердака кусок медвежьего мяса, мелко изрубил его топором, бросил в котелок, поставил на огонь и тут же посолил варево.

Пока на огне бормотал котелок, Тимоха доделал икону. Потом в правом углу избушки приделал маленькую полочку — божницу, поставил на нее икону.

Глава девятая

РАЗБУШЕВАЛАСЬ ГОРЛАСТАЯ, РАЗБУШЕВАЛАСЬ...

И в северной тайге тоже бывает весна. Только сюда приходит она позже, чем на юг. По тайге-то не скоро пройдешь!

После трескучих крещенских морозов наступили метели, снегопады, оттепели. Бывало, закрутит, завертит вьюга, да так, что и леса не видно. Будто ведьмы с чертями на свадьбе гуляют. Снегу навалило навалом. Кругом белым-бело. Снег засыпал валежины, запорошил каждый сучок, каждый кустик. Избушку Тимохину чуть не сровняло с землей. И Горластую с берегами сровняло. Замолчала Горластая, притаилась под снегом, копила силы к весне, чтобы разом вырваться из-подо льда и дальше бежать по своим делам.

И вот как-то небо прояснилось, по-весеннему тепло засветило солнце. Умчался куда-то, утих ветер. С ветвей елей и сосен упали влажные комья снега и увязли в пышной белой перине, оставив в ней глубокие лунки. Деревья стряхнули зимнюю одежду, скинули студеную тяжесть, распрямились, позеленели. Только березы да осины все еще сиротливо стояли голые и черные.

А солнце с каждым днем все выше поднималось над лесом, с каждым днем длиннее становился его путь. С южной стороны крыши прозрачными морковками до самой земли повисли сосульки. И хоть много снегу нанесло зимой на поляну возле избы, а все равно южный склон первым вылез из-под снега. Сперва черным лоскутом проступила небольшая проталина. На другой день она стала пошире, а там и весь склон обнажился и вылезла из-под снега прошлогодняя, поблекшая трава.

Тимоха по утрам выходил на крыльцо, подолгу смотрел на поляну, на речку, на зеленую даль леса. Он радовался теплу и солнцу и, вернувшись в избу, истово крестился на самодельную икону:

— Помог господь дожить до весны. Слава те господи! Летом все полегче станет...

Потом он садился на нары, точил на бруске нож и топор, глядел в ледяное окошечко и грустно думал о Налимашоре.

Горластая зашевелилась. Выспалась, видно. Лед на ней посинел, вдоль берегов легли трещины. Потемнела река. Кое-где появились наледи. Потом стал набухать, подниматься лед, и однажды рано утром Тимоха услышал непонятный гул, будто на всю тайгу налетела страшная буря.

Тимоха перекрестился на икону, вышел на крыльцо. Было тепло и безветренно. На краю крыши спокойно сидел филин, лениво покачивая круглой головой, словно поздравлял хозяина с добрым утром. А тайга гудела.

— Горластая разбушевалась,— догадался Тимоха.— Пойдем-ка, Серко, поглядим поближе, что там творится. А дверь закрывать не станем. Тепло теперь, а у нас там сыро да душно.

Река будто ошалела. Выхлестнулась из берегов, разгулялась, разлилась по низинам, затопила лес. Синий лед сгорбился, затрещал, сорвался с места и пошел крушить все на своем пути. В узком русле льдины сталкивались друг с другом, вставали дыбом, лезли на берега. Они разбивались, крошились, ныряли друг под друга. Чем выше поднималась вода, тем шире расходились льды. Как чудо-богатыри, толстые льдины выползали из русла, прозрачными лбами с разгона бодали деревья, стоявшие на пути. И если не хватало у дерева силы устоять от такого удара, оно падало и, крутясь, уплывало, подхваченное быстрым течением, вместе со льдами, вместе с валежинами, поднятыми водой, вместе с клочьями прошлогодних трав и с подмытыми кустами.