Вот рядом с жильем протянулась по снегу тоненькая извилистая цепочка из мелких частых ямочек. Это мышка пробежала — тоже лесной обитатель, соседка. Бегала куда-то по своим делам, а потом юркнула под валежину и там затаилась. А может, и нора у нее там, под валежиной.

А вот заячий след. Ночью, видно, приходил косой поглядеть на Тимохин дом. Вот тут посидел на задних лапах, да, видно, испугался чего-то: отпрянул в сторону и дунул в лес, в густой ельничек.

А вот еще следы — поменьше заячьих, покрупнее мышиных. Эти начались у большой сосны, а у соседней сосны так же неожиданно пропали. Тут и думать нечего: это белочка-несмелочка спустилась с дерева, прошлась по снежку и опять на сосну. А там, видно, с ветки на ветку, по своим высоким дорогам.

Разглядывая беличий след, Тимоха услышал собачий лай.

«На птицу»,— понял он по голосу и по привычке поспешил на зов. Так и есть: три красавца, черных, словно дегтем вымазанных, краснобровых великана важно сидели на толстых суках осины. Серко, задрав голову, бегал вокруг дерева, прыгал, лаял... А те не спеша повертывали головы, поглядывали вниз и будто нарочно дразнили собаку. Глухари не боялись, не улетали, будто знали, что Тимохе взять их нечем.

— Замолчи, Серко! — с досадой сказал Тимоха.— Нет у нас ружья. Пусть сидят, пойдем дальше...

У речки видел Тимоха след горностая. Лапки по две вместе. Скачки длинные. Горностай, должно быть, промышлял здесь у берега. Возле ивняка весь снег был вытоптан следами куропаток, но самих птиц Тимоха не увидел. Подошел поближе и только хотел раздвинуть кусты, куропатки белыми комочками дружно снялись и шумной стайкой перелетели на тот берег. На голых деревьях сидели тетерева, черные, как глухари. Вытягивая длинные шеи, они клевали березовые шишки и тоже будто знали, что нет у Тимохи ружья: не обращали внимания ни на Тимоху, ни на собаку — занимались своим делом.

На обратном пути, подходя к оврагу, Тимоха наткнулся на свежий медвежий след. Когти зверя глубоко отпечатались в мягком снегу.

Серко понюхал след, ощетинился, завизжал тихонько, прижал уши и хвост, тревожно завертелся у самых ног хозяина.

Тимоха нагнулся, пощупал след рукой. Совсем свежий след, еще и снег не успел затвердеть...

— Вот это сосед так сосед. Только что прошел. Близко крутится,— сказал Тимоха и приложил ладонь к следу.— Здоровенный! Смотри-ка, Серко, лапа пошире моей ладони. Шатун, видно. Ему бы лапу сосать, а он по лесу мотается...

«Не он ли мне приснился-то?» — вспомнил Тимоха свой страшный сон.

— Ну, пусть бродит, не встретиться бы только. И ты смотри, Серко, далеко не бегай. Не дай бог, задерет... А зимы, знать, еще не будет. Сойдет этот снег. Не станет Михаил Иванович по снегу в берлогу ложиться. Не бывало такого.

И тут вспомнил Тимоха: «Тятя сказывал, что дед мой, Игнатий, один, без ружья, с ножом ходил на медведя. Больше дюжины их уложил. И в пасть руку совал медведю, не страшился. Таежным крещением называл дед эти схватки...»

Тимоха глянул вниз, в овраг. Там вдоль ручья длинной цепочкой тянулись следы крупных копыт. Видно, лоси прошли, проложили за собой тропу.

«А вот это добрые соседи,— подумал он.— Раздолье здесь сохатому, пугать его некому...»

Многое рассказал Тимохе первый снег. Вечером, лежа на нарах в жарко натопленной хате, он перебирал в памяти увиденное за день и негромко делился своими мыслями с Серком:

— Богатое место наше, Серко. И зверя тут, и дичи немало. Да без ружья как его возьмешь, зверя-то или птицу? А тебе небось мяска хочется? Вот и мне хочется. Петли бы на зайцев поставить, так и то не поставишь — из чего их сделаешь, петли-то? А дома теперь и молоко, и хлеб — всё есть. И мясо каждый день едят, да не как у нас с тобой, а с солью. Нельзя нам с тобой домой-то. Тебе-то можно. Тебе что! А мне и тут плохо, а там и того хуже... Маму вот жалко, Серко. Тужит мама-то. И Фиска небось скучает... Взять бы ее, привести. Веселей бы нам стало. Только ей-то за что голодом мучиться? Нет, подождем. Обживемся, тогда и посмотрим.... Ну, спи, Серко, спи, утро вечера мудренее...

Через три дня наступила оттепель. Оголилась поляна, почернела речка. Пни сняли белые колпаки. С крыши потекла капель. С длинных, как плети, ветвей берез прозрачными слезинками посыпались на мокрую землю капли талого снега, словно белоногие красавицы березки успели привыкнуть к зиме и теперь до слез жалко было им с зимой расставаться.

Больше недели продолжалась оттепель. Погода хмурилась. Часто шли дожди, землю развезло. Тяжелые тучи ползли по небу так низко, что казалось, вот-вот зацепятся за макушки высоких елей, застрянут там и тогда конца не будет дождям. Свирепые ветры гудели над лесом, скрипели деревья. Некоторые из них, не выдержав жестоких порывов, с треском ложились на землю. Сыро стало в лесу. Зверье и птица — все попряталось кто куда. Забрался в свою нору и Тимоха. Только к речке и выходил — смотреть морды, да по опушке собирал сухих дровишек. Серко и тот заленился: сбежит с крылечка, круг-другой пробежится по мокрой земле — и домой. А дома ляжет поближе к костру и зубами ловко выбирает грязь из пальцев.

Рыбы тоже стало попадать меньше, но все же хватало им с Серком. Только больно приелась Тимохе рыба. По ночам снились туши вкусного мяса, полные чашки соли. Без них, казалось, и силы стало меньше в руках, и день ото дня тревожнее представлялось будущее. Из-за куска мяса, из-за щепотки соли готов был Тимоха пройти хоть сотню верст — да куда же пойдешь? Не в Налимашор же?

Скучное это было время... Но однажды под вечер вызвездило небо. Из-за туч выглянул остроконечный месяц, тускло осветил поляну. К ночи подул ровный северный ветер. А утром на ветках берез из застывших дождевых капель получились звонкие хрустальные бусины. Потом выпал новый снег и шел день за днем, становясь все глубже и глубже.

Разлапистые ветви елей и сосен отвисли под грузом снега, склонились кое-где к самой земле.

Из толстой осины Тимоха вытесал широкие лямпы^[4], высушил их под потолком. Из лыка сделал завязки. Хорошо получилось. По свежему снегу как раз ходить.

И вот раз в морозное утро решил он побродить по лесу. Оделся, подвязал лямпы, но не успел и версты пройти, услышал неистовый лай собаки.

«На кого это она,— подумал Тимоха,— на лося или, не дай бог, на медведя?»

Он бегом бросился на лай.

Серко яростно лаял, кружась возле толстой ели, поваленной бурей. Вырванные из земли корни издали были похожи на огромную голову лохматого сказочного зверя.

Тимоха осторожно подошел к страшной валежине, оглядел ее со всех сторон. Снег кругом был нетронутый, чистый. Кроме Серка, никто тут не оставил своих следов. Тимоха подумал, что Серко зря поднял тревогу, но тут глубоко под корнями он заметил отверстие с чуть пожелтевшими краями.

«Берлога»,— подумал Тимоха и попробовал отозвать собаку. Но Серко не послушался. Взъерошив шерсть на спине и на шее, широко раскрыв полную острых зубов пасть, Серко со всех сторон кидался к берлоге с громким свирепым лаем. Казалось, что пес вот-вот бросится в темную дыру.

— Погоди, говорю, Серко,— строго сказал Тимоха и пригрозил собаке кулаком.— Погоди, говорю, а то неладно получится: и тебя задерет хозяин, и меня не помилует.

«Уйти нам, может,— подумал он про себя,— на утро оставить? Так теперь уж нельзя. Потревожил его Серко. Ночью поднимется да уйдет хозяин. А какой он тут залег? Кто его знает. Хорошо, как молодой, а ну как тот шатун?»

В это время Серко замолчал на секунду, и из темной норы послышался шорох. Серко испуганно отпрянул назад, но в ту же секунду снова бросился к берлоге, заливаясь громким, отчаянным лаем.

— Ну, видно, проснулся. Теперь уж его не удержишь,— прошептал Тимоха и громко добавил: — Господи благослови, коли так.

Он выхватил топор из-за пояса, вонзил его в ствол дерева. Скинул лямпы, выдернул нож из чехла, тряхнул плечами, широко расставил ноги и замер, пристально глядя на круглую дырку в снегу.