Высокая фигура даже не дрогнула. Бэбкок сел напротив серебряной маски.

– Джим, поговорим серьезно.

– Плохие новости, а?

– Конечно, плохие. Я оставил его наедине с бутылкой виски. Поговорю с ним перед отъездом, но Бог знает, что он там наговорит в Вашингтоне. Слушай, сделай это для меня и сними маску.

– Пожалуйста. – Рука поднялась, взялась за край маски и стянула ее. Под маской скрывалось загорелое лицо с точеными носом и губами, может, не красивое, но нормальное. Довольно приятное лицо. Только зрачки были слишком велики и губы не шевелились, когда он говорил. – Могу снять все по очереди. Это что-то изменит?

– Джим, косметическая секция билась над твоим лицом восемь с половиной месяцев, а ты заменяешь его маской. Мы спрашивали, что тебе не нравится, и были готовы изменить все, что ты захочешь.

– Я не хочу разговаривать на эту тему.

– Ты говорил что-то об ограничении фондов. Это была шутка?

Минута молчания.

– Я не шутил.

– В таком случае, Джим, скажи мне, в чем дело. Я должен знать. Эксперимент не будет прерван, тебя будут удерживать при жизни, но это и все. В списке уже семьсот желающих, из них два сенатора. Допустим, кого-нибудь из них завтра вынут из разбитой машины. Тогда будет поздно для дискуссии; мы должны знать уже сейчас, позволить ли им умереть или дать тело, подобное твоему. Поэтому мы должны поговорить.

– А если я не скажу правды?

– Зачем тебе лгать?

– А зачем обманывают больных раком?

– Не понимаю, что ты имеешь в виду, Джим.

– Попробуем по-другому. Я выгляжу как человек?

– Конечно.

– Вранье. Приглядись к этому лицу. (Холодное и невозмутимое. За искусственными зрачками блеск металла.) Предположим, что мы разрешили все прочие проблемы и я мог бы завтра поехать в город. Ты можешь представить меня гуляющим по улицам, входящим в бар, едущим в такси?

– И это все? – Бэбкок глубоко вздохнул. – Конечно, Джим, разница есть, но боже ты мой, так бывает со всеми протезированными; людям нужно привыкнуть. Возьми, к примеру, эту руку Сэма. Через какое-то время забываешь о ней, перестаешь ее замечать.

– Вранье. Они делают вид,, что не замечают, чтобы не обижать калеку.

Бэбкок опустил взгляд на свои сплетенные ладони.

– Жалеешь себя? – спросил он.

– Не говори ерунды, – загремел голос. Высокая фигура распрямилась, руки со стиснутыми кулаками медленно поднялись вверх.

– Я заперт в этом. Сижу в нем уже два года, нахожусь в нем, когда засыпаю и когда просыпаюсь. Бэбкок смотрел на него снизу.

– А чего бы ты хотел? Подвижного лица? Дай нам двадцать лет, может, даже десять, и мы решим эту проблему.

– Не в том дело.

– А в чем?

– Я хочу, чтобы вы ликвидировали косметический отдел.

– Но ведь это…

– Выслушай меня. Первая модель выглядела как портновский манекен, и вы работали восемь месяцев, чтобы построить новую. Эта похожа на свежего покойника. Ваша цель – как можно более уподобить меня человеку. Постепенно совершенствуя очередные модели, вы дошли бы до такой, которая могла бы курить сигары, развлекать дам, играть в кегли, и люди ничего бы не подозревали. Это вам никогда не удастся, а если даже удастся, то зачем?

– Позволь подумать… Что ты имеешь в виду? Металл? -

– Конечно, и металл, но не в нем дело. Я имею в виду форму, функциональность. Подожди минутку.

Высокая фигура прошла через комнату, открыла шкаф и вернулась с рулоном бумаги.

– Взгляни на это.

Рисунок изображал вытянутую металлическую коробку на четырех суставчатых ногах. На одном конце коробки размещалась небольшая головка в виде грибка на гибком пруте и пучок рук, заканчивающихся зондами, буравами, держателями.

– Для работы на Луне.

– Слишком много рук, – сказал Бэбкок. – Как ты будешь…

– Нервами лицевых мышц. Их много. Или вот это (другой рисунок.) Контейнер, подключенный к пульту управления космического корабля. Космос – идеальное место для меня. Стерильная атмосфера, малая гравитация, я могу добраться туда, куда человек не доберется, и сделать то, чего человек не сможет никогда. Там я могу быть полезен, а сидя здесь – я миллиардная дыра в бюджете.

Бэбкок потер глаза.

– Почему, ты ничего не говорил раньше?

– Да вы все помешались на протезировании. Сказали бы мне, чтобы я не вмешивался.

Бэбкок дрожащими руками скрутил рисунки.

– Честное слово, это может решить вопрос, – сказал он. – Вполне возможно.

Он встал и направился к двери.

– Держись, Джим.

Оставшись один, он вновь надел маску и постоял немного не двигаясь, вслушиваясь в легкий, ритмичный шум помп, щелчки переключателей и клапанов; он чувствовал, что там, внутри у него, холодно и чисто. Нужно признать, что это ему обеспечили: освободили от всех потрохов, заменив их механизмами, которые не кровоточат, не текут и гноятся. Он подумал о том, как обманул Бэбкока. "А почему обманывают больного раком?" Они все равно не смогут этого понять.

Он сел за чертежную доску, прикрепил чистый лист бумаги и начал рисовать карандашом машину для исследования Луны. Закончив машину, начал набрасывать кратеры и фон. Карандаш двигался все медленнее, наконец он с треском отложил его.

Нет желез, выделяющих в кровь адреналин, значит, он не испытывает ни страха, ни ярости. Его освободили от всего этого – от любви, от ненависти, – но забыли об одном чувстве, на которое он еще способен.

Синеску с черной щетиной бороды, пробивающейся сквозь толстую кожу. Созревший угорь возле носа.

Чистый и холодный лунный пейзаж… Он снова взял карандаш.

Бэбкок со своим приплюснутым, красным носом, с гноем в уголках глаз и остатками пищи между зубами.

Жена Сэма с малиновой кашицей на губах. Лицо в слезах, капелька под носом. И этот проклятый пес с блестящим носом и мокрыми глазами…

Он повернулся. Пес был здесь, сидел на ковре, с висящего розового языка капала слюна. (Снова оставили двери открытыми!) Схватив металлическую рейсшину, он взмахнул ею как топором. Пес коротко взвизгнул, – когда металл раздробил его кости. Один глаз заполнился кровью, пес дергался в конвульсиях, оставляя на ковре темные пятна, а он ударил еще и еще раз.