Даже при таких обстоятельствах время тянулось немилосердно долго. На следующий день около мамы дежурило уже две няни. Я предположил, что, видимо, следует ожидать скорого конца. Няня все время что-то писала и делала пометки на таблицах. Мама все так же закрывалась одеялом, когда я входил. Я был поражен тому, что у нее еще есть силы. Я был глубоко тронут этим упрямым желанием пощадить меня. Теперь я мог бы без труда приподнять одеяло и удовлетворить свое любопытство. Но я удержался от соблазна, уважая ее желание. Потом я увидел, как этот огромный нарост начал сам по себе таинственным образом корчиться и извиваться. Больше я уже не мог держать маму за руку. Окольными путями я узнал, что вдобавок к учащенному сердцебиению они обнаружили еще один пульсирующий шум. Один из двух необъяснимых органов внутри опухоли начал биться сам по себе.

Через семь или восемь часов дыхание резко изменилось. Оно становилось все более и более учащенным. Потом неожиданно прекратилось. Я оплакивал ее с облегчением и печалью одновременно: слава Богу, смерть избавила маму от мучений.

После непродолжительного покоя опухоль начала быстро дергаться. Вбежали доктора и возбужденно зашептались. Главный врач стоял некоторое время, наблюдая за этой содрогающейся в конвульсиях массой. Затем вдруг заставил меня выйти из комнаты.

Прежде чем я вышел, тишину нарушил громкий, чавкающий звук, медленный и затрудненный. Я хотел было вернуться, но главный врач рассердился и потребовал, чтобы я выполнил его приказание. Как он сказал, для моей же пользы.

Позднее он мне все объяснил. Осторожно подбирая слова, он стал рассказывать, что грушевидной формы орган непонятного происхождения в конце концов оказался чем-то вроде легкого. Таким образом он спас себя от гибели, когда дыхание прекратилось. Но долго так продолжаться не могло, заявил он. Как только иссякнет источник питания, он должен будет умереть.

Когда наступила ночь, я вернулся в клинику. Несмотря на плотно обитую дверь в комнату, я совершенно отчетливо слышал громкое чавкание дышащей опухоли. Вдох был продолжительным и мучительным, в то время как выдох – значительно более кратким и почти без усилий. Очевидно, чавкание было вызвано чем-то вязким, липким, мешающим беспрепятственному току воздуха.

Рано утром я зашел в клинику, чтобы узнать, как идут дела. Я увидел, как двое мужчин под руки уводят ночную няню. Проходя мимо, в шапочке, сбитой набок, она уставилась на меня бессмысленным взглядом и как-то усмехнулась. Позже стало известно, что утренняя няня, придя на дежурство, обнаружила, что ее напарница приподняла покрывало, прикрывавшее опухоль, посмотрела на это вздымающееся чудище и стала кивать в такт громкому чавканию.

Теперь все ждали – то была агония. В конце концов эти звуки утихли. Тут же прибыл главный врач клиники, чтобы произвести вскрытие и собрать, таким образом, необходимый материал для отчета. Я как раз собирался спросить его, могу ли я, наконец, войти в комнату и увидеть останки. Но, когда я посмотрел на его лицо, бледное и расстроенное после вскрытия, я понял, что в этом мне будет отказано "ради моей же пользы".

Так, чтобы никто не мог увидеть опухоль, пренебрегли привычными процедурами и даже гробовщику не разрешили сопровождать пустой гроб в клинику. Останки были помещены в гроб. Я позаботился о том, чтобы его отправили домой на следующий день вместе со мной. Вероятнее всего, подумал я, мне уже никогда не придется увидеть опухоль.

Следует признаться, что я даже точно не знал, когда же моя мама умерла. Однако нужна была правильная дата, чтобы заказать надгробную плиту. Пришлось посоветоваться с главным врачом.

Мы оба колебались между тем днем, когда перестала дышать опухоль, и тем, когда она полностью закрыла маме нос, вызвав тем самым ее смерть. В конце концов мы остановились на последнем.

Я должен был провести еще одну ночь в Чикаго. Я не мог не заметить, в какую комнату поместили гроб. Поздно ночью, лежа не смыкая глаз, я думал о том, что никогда не узнаю точно, что же стало истинной причиной смерти моей матери. Я решил, что имею право все увидеть своими глазами.

Взяв фонарик, я проскользнул в коридор. Ночной персонал был малочисленным, поэтому я без труда добрался до нужной комнаты, не привлекая к себе внимания.

В комнате было темно, и все-таки я не осмелился воспользоваться ничем, кроме фонарика. Когда я приоткрыл крышку, жуткий запах разложения, ударивший в нос, был каким-то нечеловеческим. Он скорее напоминав грибы. У меня тут же появились головная боль и позывы к рвоте. Когда я стал дышать ртом, запах ослаб, но только частично. Пришлось закрывать рот носовым платком.

Непочтение, с которым я направил луч фонарика внутрь гроба, наполняет меня чувством отвращения к самому себе даже сегодня. Мне было стыдно, что я нарушаю последнюю мамину волю. Тем не менее даже это не остановило меня.

То, что я увидел внутри гроба, – это была большая бесформенная масса, завернутая в нечто напоминающее белый саван. Я начал удивляться, не ошибся ли я. Она, казалось, значительно сплющилась по сравнению с тем, что я видел на постели под покрывалом. Я потянул за саван, но он прилип к чему-то вязкому, как к липкой ленте. Я потянул сильнее, пока, наконец, мне не удалось отодрать его. Причем вся эта масса приподнялась слегка, а потом вновь опустилась, издав мягкий, тупой звук, будто упал кусок желатина.

Увидев все это, наконец, я понял, почему няня тронулась умом. Мне и самому пришлось отвернуться на некоторое время и направить взгляд на стену. Потом я снова посмотрел внутрь. Масса была абсолютно бесформенной.

Я удивлялся, куда же они положили маму. Я не мог найти никаких признаков головы, рук, ног или тела.