— Я могу спокойно читать их и журналы про кино, но есть слова, которые я никогда не слышала, и которые сбивают меня с толку в книгах.

— Я могу помочь тебе научиться читать лучше, — предложил я.

— И сейчас сможешь?

— Смогу.

— Не думаю, что у меня хватит мозгов выучить больше, чем я уже выучила.

— Конечно же, хватит.

Рози Мэй просияла.

— Думаю, я могу научиться, если захочу. Я ведь научилась читать эти журналы, так? Даже если мне приходилось пропускать и угадывать некоторые слова. Научилась читать то, что читаю сейчас, чтобы знать цены в магазинах и всякое такое. Пришлось научиться, чтобы белый продавец в магазине, мистер Филлипс, не завышал мне цену. Он всегда добавляет лишнего, когда продаёт цветным. Конечно, поскольку нам приходится покупать через черный ход, трудно быть уверенным, что он не поднимет цены до того, как мы их увидим.

Рози Мэй почесала свою курчавую голову.

— Или у меня завелись жучки мистера Ричарда, или мне кажется, что они у меня есть. Я пойду вниз, умоюсь и приготовлю обед. Хочешь, я принесу тебе еду?

— Если вам не сложно.

— Ни сколько. И не вздумай лежать и жалеть себя. У тебя сломана нога. Есть мальчики, которые не могут и никогда не смогут ходить. С тобой все будет в порядке. Ты поправишься. Ты маленький белый мальчик из хорошего дома, с хорошими мамой и папой. А ведь ты мог бы быть мной.

— Хорошо, Рози Мэй. Я не буду жалеть себя. Но и с тобой все в порядке.

— Благодарю, мистер Стэнли.

— Просто Стэнли.

— Ага. Знаешь, твой папа починил велосипед. Он заменил несколько спиц, нашёл другой велосипед среди хлама и использовал его детали, чтобы починить твой. Он покрасил его для тебя. Он больше не ржавый. Теперь он синий.

— Это здорово.

Рози Мэй ушла, и, вопреки ее словам и моему с ними согласию, я лежал, жалея себя, а Нуб разлёгся у меня на груди, закрыв глаза и дрыгая одной ногой, как будто ему снился дурной сон.

Вероятно, про машину, которая его чуть не переехала.

В последующие несколько дней я в основном оставался в своей комнате с Нубом. Папа заставил Бастера запустить «Головокружение» на неделю, но так и не пригласил никого на специальный показ.

В конце концов я посмотрел его с веранды, где стояли колонки, и подумал, что он глупый. Я не мог поверить, что кто-то может быть таким глупым, каким был Джимми Стюарт в том фильме.

Вскоре после этого мы стали крутить ковбойский фильм с Джоном Уэйном. Этот фильм мне понравился.

У меня сильно чесалась нога, и я распрямил вешалку для одежды, чтобы засунуть ее под гипс и почесать. Я носил эту вешалку с собой, куда бы ни пошел. Я назвал ее Ларри.

Однако хуже зуда, меня доставала моя голова. Она действительно болела. Не все время, но достаточно часто, и когда появлялась боль, казалось, что меня снова сбил «Мак». Казалось, что в моей голове образовалась трещина, и мозги вот-вот вытекут наружу. Но все, что у меня было — это большая синяя шишка, пульсировавшая так, как будто у меня растёт вторая голова.

Когда голова не пыталась убить меня, я читал книги о братьях Харди, а когда мне это надоедало, я вытаскивал коробку из-под кровати и снова принимался за чтение писем и дневника, на этот раз более внимательно и до конца.

Я начал кое-что узнавать о Маргрет, у меня появилась уверенность, что это та самая Маргрет, что погибла у железнодорожного полотна с отрубленной головой. В письмах были намеки.

Она рассказывала о том, как по ночам слышала, как проезжают поезда, и как дребезжат стекла в окне ее спальни, как тоскливо звучал гудок, и как много ее мама пила и кричала на нее. Она писала о «друзьях» своей мамы и о том, как она принимала их у себя, а они платили ей деньги. Она никогда не упоминала, к чему все эти друзья и деньги, но теперь, после разговора с Кэлли, когда я немного узнал о мире, все начало быстро складываться воедино.

Я также начал замечать одну странность. По ночам, когда я ложился и закрывал глаза, чтобы уснуть, у меня возникало ощущение, что в комнате кто-то есть. Я чувствовал холод во всем теле и думал, что если открою глаза, то кто-то будет стоять у моей кровати, нависая надо мной, как тень, возможно, та самая тень, которую я видел в доме Стилвиндов на холме.

Я боялся что, чем бы это ни было, оно схватит меня и потащит за собой через тонкую темную линию, отделяющую мир живых от мира мертвых.

Через некоторое время это ощущение проходило, и я просыпался обессиленным, обычно в окно уже светило солнце, а Нуб лежал рядом со мной на спине, задрав ноги кверху, запрокинув голову, открыв рот и высунув язык.

Это чувство было настолько сильным, что я начал подозревать, что кто-то действительно заходит ночью в мою комнату.

Кэлли?

Может, мама или папа приходят проведать меня из-за ноги, чтобы убедиться, что со мной все в порядке?

Может быть, именно письма и записи в дневнике пробуждали во мне такие чувства. Думал о Маргрет (я больше не называл ее «Эм», потому что был уверен, что это должна быть Маргрет) и о том, как она умерла, там, внизу, у железнодорожного полотна, с отрубленной головой, о рассказах о ее призраке, бродящем вдоль рельсов.

В своих письмах Маргрет писала Джею, что скучает по нему и надеется скоро его увидеть. Она рассказывала о деревьях, растущих в том месте, где она жила, о больших кизиловых рощах и о том, что слышала, будто из кизила был сделан крест, на котором висел Иисус. Что белые цветы, распустившиеся на кизиловом дереве, имеют внутри маленькие красные пятнышки, похожие на капли крови, пролитой Иисусом. Что они — Божье послание, напоминающее нам о том, что Иисус отдал свою жизнь на кизиловом кресте.

История с кизиловым крестом была популярной в то время, хотя, когда я вырос и стал читать о подобных вещах, я никогда не встречал серьезных упоминаний об этом. Большинство соглашалось, что кресты, используемые римлянами, могли делаться почти из чего угодно, только не из кизила.

Но Маргрет писала о всяких подобных вещах. Она была мечтательницей, и мне нравились ее мечты.

В дневнике было много страниц, где Маргрет упоминала о беременности, рассказывала, что они могли бы сохранить ребенка, вырастить его, по ее словам, «несмотря ни на что».

Когда мне, наконец, надоели письма и страницы дневника, я сложил их обратно в коробку и, опираясь на костыли, прошёл через комнату к шкафу. Я поставил коробку на верхнюю полку за своей ковбойской шляпой и боевым индейским убором и заметил, что что-то съело кончики перьев.

Ну и ладно, я больше не носил этот убор. Я уже перерос игры в ковбоев и индейцев. Я даже убрал свою енотовую шапку Дэви Крокетта в деревянный сундук. Теперь идея носиться по двору верхом на невидимой лошади со шкурой енота на голове или в индейском боевом уборе казалась мне глупой.

Я доплелся на костылях до кровати и лег. С помощью Ларри я почесался под гипсом и на какое-то время перестал думать о Маргрет.

Следующий день я провел в шезлонге рядом с проекционной будкой, расположившись в тени и читая книгу Эдгара Райса Берроуза «Тарзан Ужасный». Нуб лежал у моих ног и дремал.

Я ненадолго прервал чтение, чтобы потянуться, и понял, что солнце садится. Я был поражен, обнаружив, что провел весь день, за исключением короткого похода в туалет и обеда, в шезлонге за чтением.

Несмотря на поздний час, было по-прежнему жарко, как на сковородке, и когда я вернулся к своей книге, по моему лицу тек пот.

— Тебе лучше надеть шляпу, парень. Только идиот может так сидеть на солнце.

Я испуганно обернулся. Нуб поднял голову, чтобы посмотреть, кто там, но снова опустил ее и закрыл глаза.

Это был Бастер Эббот Лайтхорс Смит, он нес два бумажных пакета. В один из них была плотно завернута бутылка. Лишь крышка и горлышко оставались на виду. Он отпер проекционную будку и скользнул внутрь.

Он оставил дверцу открытой, чтобы жаркий воздух выходил наружу. У него там был вентилятор, и он поднял его, поставил на стул и включил. Вентилятор мог поворачиваться слева направо, но он закрепил его, чтобы тот не двигался. Он сел на стул напротив, залез в бумажный пакет, достал открывашку, откупорил бутылку и сделал большой глоток.