Папа любил драйв-ин так же сильно, как ненавидел работу механика. Иногда по воскресеньям, когда он был закрыт, папа любил посидеть перед входом в него в металлическом садовом кресле, а я садился на землю рядом с ним и обычно травинкой гонял муравьев. Он пялился на этих ковбоев и индейцев на лицевой стороне так, словно действительно смотрел фильм.

Думаю, в его сознании они двигались. А может быть, его завораживала идея собственного бизнеса. Папа был из небогатой семьи, у него было образование примерно в три класса. Он упорно боролся за все, чем обладал, и гордился этим. Для него владеть этим кинотеатром было все равно что стать врачом или юристом. Для того времени и для его происхождения, он считал, что зарабатывает неплохие деньги.

Я был самым младшим в клане Митчелов, и к тому же не слишком искушенным тринадцатилетним подростком. Я был так же мало осведомлен об устройстве мира, как свинья — о столовых приборах и манерах поведения за столом. Я думал, что секс стоит после цифры пять и перед цифрой семь.[2]

Как ни печально это признавать, но я совсем недавно перестал верить в Санта-Клауса и очень злился из-за этого. За полгода до того, как мы переехали в Дьюмонт, ребята в школе рассказали мне правду, и я здорово поругался по этому поводу с Рикки Вандердииром. Я вернулся домой с разбитой щекой, синяком под глазом, хромотой и общим чувством поражения.

Моя мать, расстроенная побоями и немного смущенная тем, что ребенок моего возраста все еще верит в Санта-Клауса, усадила меня рядом и произнесла речь о том, что Санта хоть и не существует, но живет в сердцах тех, кто в него верит. Я был ошеломлен. Я был до крайности ошеломлен. Я не хотел, чтобы в моем сердце жил Санта. Я хотел толстого бородатого мужика в красных одёжках, приносящего подарки на Рождество и умевшего протискиваться в дымоход или замочную скважину, как мама рассказывала мне, когда Санта приходил в наш дом, а не какое-то ничтожество, живущее в моем сердце.

Осознание этого факта привело меня к немедленному выводу: если не было толстого, веселого старого эльфа в красных одёжках, разъезжающего на волшебных санях, то не было и пасхального кролика, прыгающего вокруг с крашеными яйцами, не говоря уже о зубной фее, одной из немногих мифических существ, насчёт существования которой у меня были искренние подозрения после того, как я обнаружил, что один из зубов, который она должна была обменять на четвертак, лежит у меня под кроватью, вероятно, там, где его уронила моя мама — настоящая зубная фея.

Меня обманули, и мне это не понравилось. Я чувствовал себя большим ослом.

Мое невежество не заканчивалось на Санте и прочих мифологических существах. В школе я не был вундеркиндом. Хотя я был умнее и начитаннее большинства детей, математика давалась мне так плохо, что хоть стреляйся.

Приехав из Безынициативного, городка с тремя улицами, двумя магазинами, двумя переулками, заправочной станцией, кафе на шесть столиков и городским пьяницей, которого мы знали по имени и которого, как ни странно, уважали за преданность своему занятию, Дьюмонт казался настоящим мегаполисом.

И все же со временем Дьюмонт стал казаться сонным. По крайней мере, на первый взгляд. Особенно в течение долгого жаркого лета.

Потрясения 1960-х были еще впереди, но Дьюмонт все равно уже остался далеко позади. Люди одевались и вели себя так, словно на дворе были 1930-е или, самое позднее, 1940-е годы. По воскресеньям мужчины носили тонкие черные галстуки, плотные черные костюмы и теплые шерстяные шляпы. Они всегда снимали шляпы, когда заходили в дом, и по-прежнему приподнимали их, приветствуя дам.

Из-за того, что кондиционеры были редкостью даже в магазинах, в помещении и на улице стояла невыносимая жара, как будто тебя покрыли тонким слоем теплой патоки. Летом эти мужские костюмы тяжело давили на своих жертв, словно одежда, предназначенная для пыток. Тонкие галстуки лежали мертвым грузом на рубашках с пятнами пота, хлопок на плечах костюмов легко сминался, образуя комки; материал впитывал пот, как губка воду; поля шерстяных шляп обвисали.

Ближе к вечеру люди раздевались до рубашек с короткими рукавами или даже до маек, садились на веранды или на металлические садовые стулья и оживленно беседовали еще долго после того, как начинали мерцать светлячки. В помещениях они сидели под вентиляторами.

Летом темнело довольно поздно, и солнце, не закрытое высокими зданиями или жилыми комплексами, опускалось за деревья Восточного Техаса, как огненный шар. Когда оно садилось, казалось, что оно поджигает леса.

Некоторые выражения, сейчас звучащие как нечто само собой разумеющееся, редко можно было услышать в приличном обществе. Даже слово «черт» в присутствии женщин могло заглушить разговор так же верно, как молоток на бойне может оглушить корову.

Великая депрессия давно миновала, хоть и не была забыта теми, кто ее пережил. Вторая мировая война закончилась, и мы спасли мир от плохих парней, но времена экономического подъема, охватившие остальную часть страны, не коснулись Восточного Техаса. А если и коснулись, то не надолго. Пришли вместе с нефтяными спекулянтами, ищущими, где бы урвать куш, а потом так быстро ушли, что трудно было вспомнить, что когда-то были хорошие времена.

По радио крутили рокабилли, или рок-н-ролл, как его стали называть, но в воздухе, где мы жили, не чувствовалось избытка рок-н-ролла. Просто кучка ребятишек, днем и вечером зависавших в «Dairy Queen», особенно много народу было по пятницам и субботам.

У некоторых парней, как, например, у Честера Уайта, были дактейлы[3] и хотроды[4]. У большинства парней были довольно короткие волосы с помпадуром[5] спереди обильно смазанным маслом для волос. Носили отутюженные брюки, накрахмаленные белые рубашки и начищенные коричневые туфли, ездили на отцовских машинах, когда могли их раздобыть.

Девчонки носили юбки-пудели[6] и хвостики, но самое радикальное, что они делали — это снова и снова включали одну и ту же мелодию в музыкальном автомате, в основном Элвиса, а некоторые дети-баптисты танцевали, несмотря на нависающую над ними угрозу ада и вечных мук.

Цветные знали свое место. Женщины знали свое место. Слово «гей» по-прежнему означало «счастливый». Многие по-прежнему считали, что детей лучше всего видеть, а не слышать. Магазины закрывались по воскресеньям. Наша бомба была мощнее, чем их бомба, и никто не мог победить армию Соединенных Штатов. Включая марсиан. Президент Соединенных Штатов был веселым, похожим на дедушку, толстым и лысым человеком, любившим играть в гольф и бывшим героем войны.

Пребывая в блаженном неведении, я думал, что в мире все в порядке.

После переезда в Дьюмонт я познакомился с одним пареньком, с которым вскоре подружился. Его звали Ричард Чепмен. Он был немного старше меня, но учился в том же классе, потому что оставался на второй год.

Как и Гекльберри Финн, Ричард был не из тех, кто мог бы стать великим взрослым, но он был чертовски способным ребенком. Он мог ездить на велосипеде быстрее ветра, мог зажать перочинный нож между пальцами ног и не пораниться, знал лес, мог забраться на дерево, как гиббон, и жонглировать четырьмя резиновыми мячиками одновременно.

У него была копна каштановых жирных волос, которые становились еще более жирными благодаря обильным дозам Виталиса[7], пота и масла для тела. Ричард зачесывал свою копну назад, как Джонни Вайсмюллер[8], на которого он был похож.

Непослушные волосы Ричарда постоянно норовили испортить прическу, и он тратил большую часть времени на то, чтобы вернуть их на место резкими рывками головы, а зная, что там живут вши, это занятие заставляло нервничать. И все же в то время, когда у меня был хохолок и проплешина на макушке, я завидовал его жирной копне и мускулам.