– Я понимаю, что вам сложно думать о чем-то, помимо вашего горя, – сказала женщина с ничего не выражающим лицом на утренней телепередаче в Сиэтле, – но я также понимаю, что всех нас интересует, что вы будете делать дальше?
– Вообще-то я подумываю написать роман…
Куда бы она ни пришла, везде эти слова вызывали неизменно бурную реакцию: увлажнялись глаза, расцветали улыбки, все ее поддерживали. Какая она молодчина, что претворяет свое горе в искусство! Бесстрашно прокладывает собственный путь, восходя на тот Парнас, который покорил ее покойный муж! Так держать!
Что ж, она не возражала против такой явной и щедрой доброжелательности. Если ей настолько проще вызывать у людей восхищение, чем осуждение, то почему бы нет? И потом, никто ни разу не задал конкретного вопроса по поводу ее великого откровения. «Ходят слухи, вы пишете роман! Как он продвигается? Когда мы можем ожидать его?» Ни даже: «О чем он?»
Тем лучше, потому что он был ни о чем и никак не продвигался, и им не следовало ожидать его, потому что… его просто не существовало. Как заметила Гертруда Стайн, «там нет никакого „там“», и тем не менее само обращение к этому мифическому роману пронесло ее через изнурительный и затяжной год литературных выступлений на волнах аплодисментов. И аплодисменты эти были адресованы, стоит отметить, не Джейку с его трагической историей психической болезни и анонимной травли (наверняка, неким завистливым бездарным коллегой по перу) и не к его печальному посмертному роману. Аплодисменты эти были адресованы ей.
Не в ее природе было напрягаться насчет чего-то столь туманного, и она не напрягалась, однако не могла не думать, есть ли какой-то предел всей этой белой и пушистой позитивности. Не тикают ли часики ее благополучия, которое должно закончиться, как только она обмолвится о своем романе (обмане!) двадцатый, пятидесятый или сотый раз? Не настанет ли такой момент, когда некий интервьюер, обращаясь к трагической истории Джейкоба Финч-Боннера и его успеха, которого он едва вкусил после упорных трудов, спросит наконец его вдову, как там продвигается ее книга, о которой все давно наслышаны?
И все указывало на то, что нет, не настанет. Даже если ее мимолетное замечание осядет в чьей-то памяти или газетной заметке, не сочтут ли все, что задержка ее вдохновенного творения объясняется тем, что она, как и многие другие, просто не находит нужных слов для достойного воплощения своего замысла? Да, даже ей, вдове такого талантливого писателя, несомненно что-то почерпнувшей у него, и с такой удачной в художественном отношении личной трагедией – шутка ли, быть женой писателя-самоубийцы! – оказалось не под силу написать хороший или хотя бы средний роман. Такое случается сплошь и рядом, разве нет? Один говорит, что похудеет на десять фунтов, другой – что бросит курить, третий – что напишет роман, а между тем ты замечаешь, как первый тайком затягивается сигаретой, вынося мусор, а на втором вдруг молния расходится! И ты себе думаешь: «Ну-ну». Вот и всё. Никто ведь не станет приставать к человеку с тем, что он не сделал чего-то, что, по всей вероятности, было выше его сил? Никто ведь не скажет: «Ну, и как твои успехи?»
Да и потом, кому на самом деле было надо, чтобы она написала роман? В мире пруд пруди людей, якобы пишущих романы. Джейку прохода не давали люди, пишущие их или заявлявшие, что пишут их, или хотевшие однажды написать их или написавшие бы, будь у них время, или няня, или богатые родители, или верящая в них вторая половинка, или своя комната (как у Вирджинии Вулф), или если бы их ужасный родственник или бывший супруг, или бывший коллега уже окочурился и не мог бы засудить их за роман, как-бы-типа основанный на их жизни! И это если говорить только о тех, кто вообще не написал ни строчки; а ведь были еще люди, которые что-то на самом деле сочиняли. Сколько человек в настоящий момент действительно писали романы, рассуждали (с недовольством) о написании романов или брюзжали (с еще большим недовольством) о том же? Тьма-тьмущая! Но сколько из этих романов будут закончены? И сколько из них будут хоть чего-то стоить? И сколько из тех, которые будут хоть чего-то стоить, попадут к агентам, а из тех, которые попадут к агентам, будут в итоге изданы? И наконец, сколько из тех, которые будут изданы, удостоятся внимания той бесценной прослойки общества, которая действительно читает книги? Иной раз, оказавшись в книжном магазине по долгу вдовы и душеприказчицы (и наследницы) Джейка, она заглядывала в отдел современной прозы и просто глазела на обложки, купавшиеся в лучах скоротечной славы. Под каждой из этих обложек была книга – дописанная, вычитанная, принятая, проданная, отредактированная, сверстанная, изданная и представленная публике. Вероятно, какие-то из них были лучше прочих. Какие-то, возможно, были хороши настолько, чтобы заслужить неохотное одобрение (возможно, даже зависть) ее покойного мужа, который знал толк в хорошо написанных и проработанных романах. Но сколько таких могло оказаться среди всего этого множества? У нее определенно не было времени выяснять это. Да и желания, если уж на то пошло.
В любом случае пройдет неделя-другая, и все эти книги – посредственные, добросовестные, но невыдающиеся и даже, чего нельзя исключать, первоклассные – уступят место новинкам. Новейшим образцам современной прозы. Так о чем вообще говорить?
Идею подала ее агент, Матильда, – она вклинилась во всю эту неопределенность, напрямую сославшись на ее роман-в-работе («Ну надо же! Вы просто молодчина!»), и предложила ей подать заявку в Дом творчества – весьма условную заявку, поскольку у Матильды был на примете один автор, который состоял в приемной комиссии и мог войти в особое положение вдовы прославленного литератора, пытающейся написать свой собственный роман. Сама она сроду не слышала о таких резиденциях даже от своего покойного мужа, и это ее заинтриговало. Почему Джейк никогда не рассказывал ей о них – не потому ли, что его не приглашали в такие места – ни когда он был начинающим писателем (недостаточно многообещающим?), ни позже, когда он сделался безумно успешным (слишком успешным, чтобы занимать свободное место, когда вокруг было так много начинающих писателей!)? Она с удивлением узнала, что в Америке имелось не менее дюжины таких резиденций, рассредоточенных по сельским уголкам: от Новой Англии до – подумать только – острова Уидби, штат Вашингтон, где она провела в свое время несколько тайных выходных со своим боссом, когда работала в Сиэтле. И судя по всему (по крайней мере, по словам Матильды), любая из них была готова принять ее с распростертыми объятиями в знак поддержки ее условного романа, который она условно писала.
Дом творчества, куда она (или, точнее, Матильда) подала заявку, располагался в новоанглийском городке, невероятно похожем на городок ее детства, и включал в себя обширные угодья, принадлежавшие в девятнадцатом веке одному композитору. В распоряжении Анны оказалась общая комната в главном доме, где писатели (а также художники и композиторы) собирались на завтрак и ужин, и отдельный домик у тропинки, устланной сосновыми иголками, куда она отправлялась ближе к утру, словно Красная Шапочка, только корзинку с едой ей доставлял в обед курьер, который аккуратно ставил ее на заднее крыльцо и ехал дальше. В корзинке лежали завернутые в вощеную бумагу бутерброды, яблоко и печенье. Обстановка домика была скромной и строгой: книга отзывов, исписанная писателями, жившими здесь до нее, кресло-качалка, камин и узкая кровать, на которой она лежала, глядя на свисающую со стропил паутину; она чувствовала пустоту и спокойствие и слегка недоумевала, что же ей теперь делать.
Главное правило этого учреждения гласило, что никто не должен мешать художнику работать (мало ли, вдруг тот сочиняет нового «Кубла-хана»!), по-этому она часами оставалась в полном одиночестве. Это было непривычной роскошью. К тому времени она уже несколько месяцев жила в разъездах, разглагольствуя о посмертном романе Джейка (а еще чаще – о его трагической, преждевременной смерти), и ее уже тошнило от других людей. От всего их участия, всех этих траурных подношений (от моей мамы, отца, брата, сестры и от мужа тоже!), которые каким-то образом должны были связать ее со всеми этими незнакомцами. После пары дней пребывания в Доме творчества, когда она поняла, что никто не потревожит ее в течение ближайших часов, она расслабилась и выдохнула.
