Воздух в подземном зале был статичным и тяжелым, словно выдохнутым тысячи лет назад. Он пах озоном, камнем и чем-то еще — металлическим, чужим, словно кровь незнакомого бога. Никакие звуки с поверхности не долетали сюда. Здесь царила гробовая тишина, нарушаемая лишь мерцающим гулом магии и редкими щелчками артефактов.

Аргил стоял в центре гигантской лаборатории, высеченной в скальной породе. Его могучие плечи, когда-то способные свалить медведя в честном бою, теперь были сгорблены под тяжестью знания. Шрамы на его костяшках, давно затянувшиеся, рассказывали историю боев, которые он вел за право стоять здесь, в этом святилище. Его шерсть, когда-то густая и блестящая, теперь поредела и поседела. Но глаза, цвета темного янтаря, горели тем же огнем, что и десятилетия назад. Огнем одержимости.

Весь зал вокруг него был испещрен рунными кругами. Они покрывали пол, стены, даже сводчатый потолок, образуя сложнейшую трехмерную матрицу. Светились они не ярко, а тускло, пульсирующе, как больной организм. Десятки пьедесталов держали причудливые устройства — одни напоминали дистилляторы, другие — астрономические инструменты, третьи не имели аналогов в известном мире. Все они были соединены светящимися нитями концентрированной маны с центральным кристаллом. Тот висел в воздухе без поддержки, треща тихой, нестабильной энергией. Он был черным, но сквозь его толщу проступали багровые прожилки.

Аргил писал, и его почерк был твердым, несмотря на возраст:

«Протокол эксперимента ""Фенрир"", попытка 47.

*Стабильность источника под вопросом. Резонансные колебания нарастают по параболической кривой. Побочные эффекты... непредсказуемы. Образец 12-Б полностью мутировал в течение трех часов. Образец 7-В демонстрирует признаки разумного сопротивления.*

Но что есть цена горстки жизней перед вечным рабством? Они там, наверху, не понимают. Они цепляются за свои короткие жизни, как слепые котята к сосцу матери. Они забыли нашу истинную природу. Забыли, что в наших жилах течет кровь Фенрира — великого предка, полубога, что мог разорвать любые оковы. Они довольствуются ролью прирученных зверей в клетке, построенной на костях нашей собственной истории.»

Он отложил перо и подошел к главному рунному кругу. Его тень, искаженная светом кристалла, извивалась по стенам, как нечто живое. Он не был безумцем. Каждая его мысль была выверена, каждая гипотеза проверена. Он знал цену своим действиям. И был готов ее заплатить.

«Они говорят: ""Не буди лихо"". Но мы и есть лихо! Потомки того, кто бросал вызов самим богам! Моя работа — не кощунство. Это возвращение. Пробуждение той силы, что дремлет в нашей крови. Силы Фенрира, что может разорвать цепи этого мира.»

Его рука коснулась центрального кристалла.

На секунду весь зал озарился ослепительным багровым светом. Светом, который не освещал, а пожирал тьму. Он был живым и голодным. Рунные круги вспыхнули, словно в агонии, и их строгие геометрические линии на мгновение поплыли, как чернила на мокром пергаменте. Тени на стенах задергались в немой пляске, обретая на мгновение зубы и когти. С потолка посыпались не пыль и камешки, а мелкие осколки камня, которые, падая, не стучали, а шипели, испаряясь в багровом свете. Где-то в глубине лаборатории что-то хрустнуло и погасло, а каменные гробы с образцами застонали, словно изнутри.

Свет отступил так же внезапно, как и появился. Но тишина, что воцарилась после, была уже иной. Напряженной. Звенящей.

Аргил отвел дрожащую руку от кристалла. Он смотрел на нее, и его древнее сердце сжалось от предчувствия. На бледной коже, между пальцев, проступили темные прожилки. Они пульсировали в такт с мерцанием рун. Он чувствовал их — не как боль, а как чужое присутствие. Как петлю на шее, которую он надел сам.

Он обвел взглядом свою лабораторию — детище всей его жизни. Место, где он надеялся выковать свободу для своего народа. Но теперь он видел не величие замысла, а трещины. Трещины в камне. Трещины в рунах. Трещины в самой реальности.

Он поднес дрожащую руку к лицу, глядя на темные прожилки, которые, казалось, жили собственной жизнью.

— Мы зашли слишком далеко, — прошептал он в гробовой тишине.

И впервые за долгие годы в его голосе прозвучал не фанатизм ученого, а тихий, беспомощный ужас старого, уставшего зверя. Он стоял в сердце созданного им шторма, и понимал — буря только начинается. А он больше не был ее повелителем. Он был ее первой искрой. Искрой, зажженной во имя легендарного Фенрира, чья пробуждающаяся сила грозила поглотить все, включая самих его потомков.

Конец тома 1.

Том 2: "ВОЙНА И ПУСТОТА" Глава 13: Томас – Оправдание

Боль была его новой сущностью. Она пульсировала в разорванных мышцах плеча, где когти твари оставили свои ядовитые автографы, но это была лишь верхушка айсберга. Глубже, в самой сердцевине его существа, жила другая боль — та, что точила его изнутри, как червь, методично выгрызающий плоть изнутри спелого плода. Томас сидел на завалинке, сжимая в руке топор. Лезвие было выточено до бритвенной остроты, но в воздухе все еще витал призрак крови — не той, что смыли дожди, а той, что въелась в трещины брусчатки, в стены домов, в самое нутро его памяти.

«Она нас предала, — шептал он, и слова звучали как заклинание, призванное изгнать демонов. — Увидела своих и бросила на растерзание. Я видел ее глаза. Глаза хищницы.»

Он повторял это снова и снова, словно вырубая эти слова на внутренних скрижалях своей души. Днем — своим сподвижникам, чьи лица становились все мрачнее. Ночью — самому себе, в липких потоках кошмаров, где багровые глаза волков сливались с золотистыми глазами Кайлы в единое, ухмыляющееся чудовище.

— Она тебя одурачила, Томас, — говорил Генри, и в его голосе сквозило не только убеждение, но и странное, почти ликующие удовлетворение. Наконец-то сильный, непоколебимый Томас увидел мир его, Генри, глазами — простым и ясным миром, где любое отличие таит в себе угрозу. — Эти твари... они носят маску разума, но под ней — та же волчья суть. Только хитрее. Надо добить лису. Пока она не добила нас.

Томас кивал, чувствуя, как эти слова ложатся на благодатную почву его страха и стыда. Стыда за то, что он, всегда такой проницательный, позволил втереться в доверие существу с хвостом и ушами. Стыда за свою слабость.

Ночью он пошел к Лире. Ее дом на окраине пах сеном, дешевым парфюмом и чем-то еще — затхлостью запертых страхов. Она встретила его с привычной, ленивой ухмылкой.

— Ну что, герой? Пришел, чтобы тварь из головы вытравить?

Ее пальцы скользнули по его груди, но тело не отзывалось. В голове стоял образ — золотистые глаза, полные того самого непонятого упрека, что жгли его теперь изнутри. Лира фыркнула, и в ее голосе зазвучала знакомая, ядовитая нотка.

— Неужели тебе теперь только с животными хорошо? Та лисичка, что от тебя сбежала, развела не того?

Что-то щелкнуло внутри. Та самая грань, что отделяла в его сознании Кайлу-женщину от Кайлы-твари, рассыпалась в прах. Исчезла. Рука сама сжалась в кулак. Первый удар пришелся в лицо. Хруст кости прозвучал оглушительно громко в ночной тишине. Второй — в солнечное сплетение. Он не слышал ее криков, не видел ее лица. Перед ним была только она — рыжая, с золотистыми глазами, полными предательства и насмешки. Ярость, горячая и сладкая, как самогон, хлынула в жилы, выжигая остатки разума. Его тело наконец отозвалось — не желанием, но грубой, животной силой. Силой уничтожения.

Сознание вернулось к нему рывком, как от удара хлыстом. И первым, что он осознал, была тишина. Гробовая, абсолютная тишина, которую уже не нарушали ни крики, ни хрипы. Под ним лежало бездыханное тело. Лицо Лиры было неузнаваемым. А на его руках, на смуглой коже ее шеи, синели отпечатки его пальцев. Он отшатнулся, ударившись спиной о стену. Воздух в комнате был густым и тяжелым, пах медью, страхом и чем-то еще — сладковатым, до боли знакомым. Тем самым запахом, что витал над лесом перед атакой. Запахом гнили. Теперь он исходил от него.