Он посмотрел на собравшихся — измученных, окровавленных, обреченных. Его «коэффициент риска» больше не показывал цифр. Он показывал лишь обратный отсчет.

И тогда с запада, со стороны пустыни, донесся новый звук. Не гул орды. Не рев демонов. А тонкий, пронзительный вой, в котором смешались ярость, голод и холодная, безжалостная решимость.

Глава 57: "Немая Клятва"

Подвал цитадели был адом в миниатюре. Воздух стоял спертый, густой от запаха пота, крови и страха. Раненые стонали в полумраке, их голоса сливались в монотонный, подавленный хор отчаяния. Снаружи доносился приглушенный гул битвы, удары по баррикадированным дверям и тот пронзительный вой, что пришел с запада, внося новую, незнакомую ноту в симфонию уничтожения.

В самом углу, на груде мешков с зерном, прикрытая несколькими плащами, лежала Ракса. Ее тело било в конвульсиях, лицо заливал пот, а губы были в кровь изкусаны от сдерживаемых криков. Это не было рождением. Это была пытка. Ее тело, и без того истощенное, выворачивало наизнанку, стремясь извергнуть то, что росло внутри. Каждая схватка была похожа на удар багровой молнии, прожигающей ее изнутри. Она чувствовала, как не только ее тело, но и сама реальность вокруг искажается и рвется от напряжения, пытаясь изгнать в мир нечто, чему в нем не было места.

Гром стоял на коленях рядом, его огромная рука сжимала ее ладонь. Он был беспомощен. Он, способный сокрушить череп демона одним ударом, не мог остановить эту боль. Он видел, как ее глаза закатываются, как тело напрягается до предела, и чувствовал, как его собственная ярость, холодная и бесплодная, копится внутри, не находя выхода.

Зуг метался у их ног, его тщедушная фигура подрагивала от каждого удара в дверь.

— Не сейчас... — бормотал он, заливаясь. — О, предки, только не сейчас... Они прорвутся, и мы все...

— Замолчи, — прошипел Гром, не отрывая взгляда от Раксы. В его голосе не было угрозы. Только тяжесть, способная раздавить.

Двери снаружи содрогнулись от мощного удара. Посыпалась каменная крошка. Кто-то из раненых вскрикнул. И в этот момент Ракса издала тихий, разрывающийся звук, и все было кончено.

Наступила тишина. Даже гул снаружи словно отступил на секунду.

Ребенок не заплакал.

Он лежал на грубом плаще, маленький, сморщенный, и молчал. Его кожа была странного, темно-лилового оттенка, а на голове, в месте, где у младенцев обычно бывает родничок, проступали странные, симметричные белые уплотнения, похожие на крошечные, неразвившиеся рожки или коралловые наросты. Он был жив — его грудь поднималась в быстром, прерывистом ритме, но его глаза... Они были открыты. И они не были глазами младенца. В них не было младенческой мутности. Они были темными, почти черными, и смотрели в потолок подвала с невозмутимым, древним спокойствием.

Все замерли. Раненые забыли о своей боли. Зуг застыл с открытым ртом, его глаза вылезли из орбит. Даже Гром на мгновение остолбенел. Он ожидал чего угодно — монстра, урода, но не этого... этой пугающей, неестественной безмятежности.

Ракса, обессиленная, с трудом приподняла голову. Увидев ребенка, она прошептала одно слово:

— Жив...

И тогда Зуг нашел свой голос.

— Тварь... — выдохнул он с неподдельным ужасом. — Это... это не наш. Смотри на него! Он один из них!

Гром медленно повернул голову. Его единственный глаз уставился на гоблина, и в нем не было ни ярости, ни спора. Только непоколебимая уверенность.

— Он наш, — сказал Гром. Его голос был тихим, но в нем слышался лязг стали.

— Но посмотри на него! — завопил Зуг, отступая. — Он даже не плачет! Он смотрит как... как драконид! Он принесет нам гибель!

В этот момент ребенок повернул голову. Его темные, бездонные глаза скользнули по перекошенному от ужаса лицу Зуга, затем поднялись на Грома. Казалось, он не просто видит — он оценивает, анализирует.

Гром не дрогнул. Он смотрел на это странное, безмолвное существо, на эти белые наросты на его голове, на его неестественно осознанный взгляд. Он не чувствовал отцовской нежности. Он не чувствовал умиления. Он чувствовал... ответственность. Он смотрел на эти темные, понимающие глаза и видел в них не сына, а долг. Самый тяжелый долг из всех возможных. Защитить это чудовище. Или защитить мир от него. Или найти для него место между этими двумя крайностями.

Он медленно, почти ритуально, протянул свою огромную, покрытую шрамами и кровью руку. Его ладонь была размером почти с всего младенца. Он не взял его. Он просто поднес руку, позволяя ребенку видеть ее.

Младенец поднял свой крошечный, лиловый кулачок и на мгновение коснулся грубого, заскорузлого пальца Грома. Прикосновение было легким, как дуновение ветра.

И тогда Гром принял решение. Оно не требовало слов. Он аккуратно, с неожиданной для его исполинской силы нежностью, поднял ребенка с плаща. Он не прижал его к груди. Он просто держал его на своих ладонях, как держал бы самое хрупкое и ценное сокровище в этом гибнущем мире.

Он обернулся к Зугу, к раненым, ко всем, кто смотрел на него с ужасом и непониманием.

— Он — наш, — повторил Гром, и на этот раз в его голосе прозвучала не просто констатация, а приговор. И клятва. — Его будут звать Каэл. И мы защитим его. От демонов. От драконидов. От всего мира. Пока жив хоть один из нас.

Он стоял, держа на руках молчаливого младенца с темными, всепонимающими глазами, а снаружи грохотала война, и вой вампиров становился все ближе. В этом жесте не было красоты. Не было пафоса. Была только голая, простая, животная правда. Они были его семьей. И они не бросают своих.

Ракса, наблюдая за этим, тихо закрыла глаза. Снаружи рушился мир. В подвале пахло кровью и страхом. А на ладонях у Грома лежало их немое, лиловое будущее. И в этом аду этого было достаточно.

Глава 58: "Щит Отчаяния"

Воздух в поместье Вейнара был стерильным, как всегда, но теперь в этой стерильности висело новое напряжение. Эльта стояла в центре своей обсерватории, но ее взгляд был обращен не на звездные карты или схемы. Ее сознание, пронизывающее поместье невидимой паутиной, уловило нечто новое. Не всплеск маны. Не зов силы.

Она почувствовала боль. И не только ее. Сквозь всеобщий страх пробивалось что-то иное. Что-то твердое и теплое. Ее сознание, скользя по полю боя, наткнулось на источник не ярости и не отчаяния, а... решимости. Абсолютной, бескомпромиссной. Она ощутила массивную, шрамированную руку, сжимающую крошечный, лиловый кулачок. Уловила простую, как закон природы, мысль: «Он — наш. Мы не бросаем своих». Это была та самая бескорыстная сила, которой в ней не было никогда. И видение этого щита, возведенного не из страха или жажды власти, а из долга и чего-то, что она с трудом опознала как любовь, стало последней каплей.

Она была далекой, приглушенной, словно доносящейся из-за толстого стекла. Но она была повсюду. Волна чистого, животного страха, исходящая с востока, из того места, что ее разум метил как «Форт Оптимизм». Это был не просто страх смерти. Это был страх поглощения, растворения, полного и окончательного уничтожения. И в этом страхе, как знакомый привкус, она узнала собственное отражение. Это был тот же страх, что кристаллизовался в ее сердце ледяным осколком в день ее Падения. Страх быть поглощенной собственным творением, своим одиночеством, своей безмерной силой. И теперь, чувствуя его извне, она внезапно поняла: она не уникальна в своем аду.

Она не видела лиц. Она чувствовала смутные образы: Алрик, его цинизм, превратившийся в холодную решимость; Ильва, ее дисциплина, треснувшая под натиском ужаса; Гром, его ярость, ставшая щитом для чего-то хрупкого и нового. И Ракса... ее боль отозвалась в Эльте особенно остро, эхом ее собственной, давней утраты.

И тогда ледяная скорлупа, которой она окружила свое сердце, треснула. Это не было расчетом. Это был порыв. Чистый, нефильтрованный, человеческий порыв. Порыв доказать, что в ней еще осталось что-то, способное понять этот щит.

Она повернулась. Вейнар стоял у стены, его сознание было чистым листом, готовым принять ее волю.