Бараки. Грязь. Голод, сводивший желудок в тугой, болезненный узел. Мать, осунувшаяся и посеревшая, запретила ей упоминать о своих навыках. «Молчи, — шептала она, ее глаза, всегда такие ясные, теперь были полны старого, знакомого страха, обращенного куда-то внутрь, в прошлое. — Ни слова о мастерской». Аэлин не понимала, чего та боится сильнее — неопределенности будущего или конкретного, знакомого призрака, ждущего их за стенами поместья.

Их нашли. Целенаправленно, как будто кто-то вел невидимую нить. Пригласили в поместье. Перед тем как переступить порог, мать сунула ей в руку маленький, туго набитый монетами мешочек — все их сбережения, пахнущие теперь не надеждой, а отчаянием.

— Если что-то случится. Беги, — прошептала она, сжимая руку дочери так, что кости хрустели. — Беги с детьми, если я скажу. Сразу. Не раздумывай.

Их разделили. Мать увели в кабинет к той, кого она так боялась. Аэлин с младшими оказались на кухне. Им дали поесть — настоящей, горячей еды, от запаха которой слезились глаза и сводило скулы. Она ела, чувствуя, как дрожь в руках постепенно утихает, сменяясь тяжестью в животе и странным, щемящим чувством вины. Позже пришла мать. Она выглядела... спокойной. Слишком спокойной, будто все эмоции в ней выгорели дотла.

— Мы возвращаемся в наши старые комнаты, — сказала она. Ее голос был ровным, монотонным, лишенным каких-либо интонаций. — Теперь мы принадлежим госпоже фаворитке.

Принадлежим? Слово повисло в воздухе, тяжелое и незнакомое, как ошейник. Рабы? Но на них не надели цепей. Не погнали на рудники, откуда доносился лязг и привкус железной руды на ветру. Может, это просто фигура речи, оборот, принятый среди прислуги?

Первый день в мастерской стал для Аэлин возвращением домой. Запах машинного масла, металлической стружки и озонированной маны был ей роднее запаха выпечки. Но мать, странно взволнованная, принесла ей утром комплект нижнего белья. Не простое, хлопковое, а нечто стыдно-роскошное — шелк, холодный и скользкий, кружева, впивающиеся в кожу, открытые участки, которые должны были скрывать, но лишь подчеркивали. Белье, которое носят в борделях. Аэлин смотрела на него с ужасом, ее пальцы не слушались, отказываясь прикасаться к этой пародии на одежду.

— Надень, — приказала мать, и в ее глазах стоял тот самый, знакомый, животный страх. — Это необходимо.

«Неужели мне придется обслуживать старых мастеров?» — с ужасом думала Аэлин, надевая эту мерзость под свой обычный, грубый комбинезон подмастерья, плотно застегивая все пуговицы, пытаясь спрятать, забыть. Но день прошел как обычно. Никто не смотрел на нее с похотью. Мастера хвалили ее работу, ее руки, помнящие движения, которым учил еще Карстен, — точные, выверенные, почти элегантные в своей эффективности.

— Смотрите, — сказал один из старых мастеров, поглаживая свою седую бороду, — ловкость! Прямо как у госпожи Эльты в ее годы. Та же уверенность, та же... неестественная для гнома грация.

Сравнение с фавориткой? Сначала Аэлин подумала, что это из-за отсутствия бороды — общая черта, клеймо. Но нет, в их голосах звучало неподдельное, почти профессиональное восхищение, смешанное с легкой завистью. Она и правда была на голову выше других подмастерьев, ее разум схватывал сложные схемы быстрее, а пальцы воплощали их точнее. Выходит, у них с госпожой было две общие черты: талант и... гладкие щеки, но для мастеров важен был лишь талант.

Мать постепенно успокоилась, напряжение в ее плечах немного спало. Она ждала унижений, расправы, а вместо этого Аэлин делала карьеру, ее ценили. Но этот дурацкий, унизительный ритуал с бельем продолжался. Каждое утро. Аэлин уже злилась, сжимая зубы, когда шелк касался кожи. Зачем? Ради кого? Она видела, как мать смотрела на нее с странной смесью надежды и вины, и постепенно до нее стало доходить. Карстен. Он был любовником госпожи. И он ее предал, сбежав. Мать пыталась любым способом смягчить гнев могущественной полукровки, предложив ей... замену. Сначала себя. А когда это не сработало, ее старшую дочь, ее тело, одетое в шелк, как подарочную упаковку. Но госпожа, похоже, не оценила жертву. Мать вскоре перевели из личных служанок в общую прислугу. Она надоела. Перестаралась в своем рабском рвении, в своем отчаянном желании выжить.

Аэлин стала младшим мастером. Всего за месяц. Ее талант был слишком очевиден, слишком ценен, чтобы его игнорировать. И госпожа Эльта снова обратила на нее внимание. Встретила ее в коридоре, остановила и долго, пристально смотрела ей в лицо. Ее взгляд был острым, аналитическим, лишенным всякой страсти, словно она изучала сложный механизм.

— Ты ведь старше, чем выглядишь, — сказала Эльта. Ее голос был тихим, но каждое слово падало, как капля ледяной воды. — Мне не показалось. Ты и правда безбородая.

Слово «безбородая» прозвучало не как оскорбление, а как констатация редкого, интересного факта. Но у Аэлин похолодело внутри. Все годы обмана, все предосторожности, все страхи матери — и вот так, одним взглядом, все рухнуло. Она почувствовала себя голой, более голой, чем в том шелковом белье. Госпожа видела не ее талант, а ее изъян, ее главную тайну. В этом взгляде была странная, почти научная симпатия, но от этого не становилось легче.

И вот Аэлин снова стоит перед зеркалом в их скромных покоях. Мать, с каким-то исступленным, уже бессмысленным блеском в глазах, застегивает на ней новое, еще более откровенное белье. Аэлин молча терпит, сжав кулаки. Она понимает: мать до сих пор, по инерции страха, пытается выслужиться, предложить ее телу в качестве уплаты по старым, чужим долгам. Но теперь это бессмысленно. Сегодня ее официально назначили личным ассистентом госпожи Эльты. И это случилось не благодаря шелку и кружевам, а вопреки им. За профессиональные заслуги. Ее талант признали.

Она смотрит на свое отражение — юное, безбородое лицо, скрытое под строгой, функциональной одеждой ассистента. Ее будущее было неоднозначным, но ясным. Она стала частью системы, которую больше не могла и не хотела избегать. Ее место здесь было оплачено не унижением матери и не шелком под одеждой, а уверенностью ее рук и остротой ее ума. Обычные дни закончились. Начиналась новая реальность, и в ней Аэлин была намерена выжить на своих условиях.

Глава 52: "Театр теней"

Утро начиналось с ритуала, отточенного до автоматизма. Эльта лежала с закрытыми глазами, ее сознание уже было разбросано по поместью, как паутина, улавливающая первые проблески мыслей, запахи пробуждения, звуки начинающегося дня. Воздух в ее покоях был прохладным, но он гудел от невидимой активности — ментальные фибры вибрировали, передавая информацию. Она больше не нуждалась в полной неподвижности для астральных путешествий. Ее разум научился существовать в двух реальностях одновременно: физической и той, что была сплетена из воли и восприятия.

Первым делом — проверка главной марионетки. Ее сознание коснулось разума Вейнара. Ощущение было похоже на прикосновение к идеально отполированному, холодному камню. Ни трещин, ни шероховатостей. Только гладкая, безвольная поверхность, готовная принять любую отпечатанную на ней команду. Она не пробивала больше его защиту — ее просто не существовало. Его психика стала продолжением ее собственной, еще одной конечностью, которой она управляла без усилий.

Подъем. Совещание с управляющими в голубом зале. Прояви легкое недовольство отчетом о запасах зерна, но утверди его. Пусть думают, что ты следишь, но не вмешиваешься в мелочи.

На физическом плане она почувствовала, как в покоях Вейнара раздается мягкий звонок будильника. Как его тело поднимается с кровати. Как он начинает одеваться с той же безупречной, лишенной эмоций точностью. Она могла бы заставить его петь или танцевать, но это было бы расточительством энергии. Эффективность превыше всего.

Раньше она чувствовала себя механиком, кропотливо чинящим сломавшиеся шестеренки. Теперь она была архитектором. Она не тратила силы на микроменеджмент. Ее гениальность была в расстановке кадров. Аэлин и несколько других перспективных управленцев, чьи умы она не сломала, а лишь слегка «настроила» на лояльность и инициативность, отлично справлялись с рутиной. Вейнар был ее тяжелой артиллерией, которую она приберегала для ключевых, символических ударов, поддерживающих миф о его власти. Это была более сложная, но и более устойчивая система. Она не чинила — она проектировала. И каждый человек, каждая комната, каждая мысль в этом поместье были кирпичиками в здании ее нового мира.