Прошли недели с той ночи, когда ее иллюзии были вскрыты, как инженер вскрывает неисправный механизм, с холодным любопытством находя сгоревшие контакты и замкнувшие витки. Теперь она и была тем механизмом, выброшенным на свалку за ненадобностью. Мысли ворочались вяло, как шестеренки в застывшем машинном масле. Стыд и ярость — эти два полюса ее прежнего существования — перемешались, образовав густой, токсичный осадок на дне сознания. Она могла почти ощутить его вкус на языке — горький, металлический, как привкус крови от прикушенной щеки.

Именно это абсолютное дно, эта точка кристаллизации отчаяния, и стала катализатором. Сознание, зажатое в тисках безвыходности, ищет трещину в собственной тюрьме. Тело, лишенное возможности действовать, начинает искать иные мускулы.

Впервые это случилось в предрассветные часы, когда грань между сном и явью истончается до прозрачности. Лежа с открытыми глазами, она вдруг не услышала, а ощутила тишину. Не как отсутствие, а как пульсацию. Ровный, монотонный гул маны, что пронизывал стены поместья, стал вибрировать в ее костях. Это был не звук, а тактильное переживание — словно все ее тело превратилось в камертон, настроенный на частоту этого места. И в тот миг, когда ее изможденное сознание сфокусировалось на этой вибрации, что-то внутри щелкнуло — с тихим, костяным хрустом.

Это не было колдовством. Не было ни рун, ни сложных вычислений, ни концентрации манных потоков. Это было грубым, инстинктивным выбросом воли. Ее «я», сжатое до невыносимой плотности, исторгло из себя не луч, а нечто вроде психического щупальца — слепого, голодного, болезненно оголенного нерва.

Ощущение было сродни падению в ледяную воду, лишенную buoyancy. Ее ментальное щупальце просочилось сквозь камень, сквозь стальные арматуры, и наткнулось на другое присутствие. Оно было тусклым, сонным, окрашенным в акварельные тона усталости и фоновой тревоги. Сознание слуги. Эльта не читала мысли — она ощущала его эмоциональный ландшафт, как рука ощущает фактуру материала. Это было похоже на мягкий, бесформенный ком влажной глины. И повинуясь слепому импульсу, она вдавила в эту глину один-единственный, четкий оттиск. Холодно. Нужно одеяло. Теплое.

На физическом плане она лежала, мелко дрожа от озноба, и ждала.

Щелчок. Связь оборвалась, отбросив ее сознание в тело с такой силой, что в висках застучало. Сердце принялось бешено колотиться, отдаваясь глухими ударами в каменном полу. Древний, животный страх — страх перед неизвестным, перед тем, что нарушает законы привычной реальности. Но сквозь страх, как первый росток сквозь асфальт, пробивалось другое чувство — острый, пьянящий азарт первооткрывателя.

Она заставила себя подняться. Движения были раскоординированными, ноги не слушались, подкашиваясь. Она доползла до кресла и рухнула в него, ощущая, как холодный пот стекает по спине. Это было не просто колдовство. Это было кощунство. Прямое, наглое вторжение в чужую святыню. И оно сработало.

Ровно через пятнадцать минут — время, необходимое, чтобы дойти до кладовых и обратно, — дверь бесшумно отъехала. Вошел старый слуга-гном, его лицо было привычной маской отстраненной почтительности. На его руках лежало сложенное стеганое одеяло из мягкой шерсти. Он молча положил его на спинку кресла, кивнул и удалился.

Эльта не шевельнулась. Она лишь смотрела на грубую шерстяную ткань, ощущая, как ледяная скорлупа внутри нее дает первую трещину. Из трещины сочилось новое, незнакомое тепло. Тепло власти.

Следующие дни превратились в череду лихорадочных, осторожных экспериментов. Ее мастерская пылилась. Ее единственным инструментом стал ее собственный разум, а лабораторией — умы окружающих. Она обнаружила, что для выхода в астрал нужна абсолютная неподвижность, почти вегетативное состояние. Малейшая дрожь в пальце, посторонняя мысль — и тончайшая нить восприятия рвалась, возвращая ее в тело с резкой, подчас болезненной отдачей.

Она училась, как младенец учится ходить, на ощупь. Слуги были идеальным материалом. Их сознания, вышколенные послушанием, были податливы. Она училась различать оттенки. Сознание уборщицы ощущалось как протертая до дыр, но все еще прочная ткань, в узоре которой застряла заноза раздражения от обнаруженного пятна. Сознание молодой служанки — как легкая, переливчатая пенка скучающих грез. Эльта училась не приказывать, а вплетать свои команды в готовые узоры, чтобы они воспринимались как внезапные, собственные озарения. «Надо проверить запасы в кладовой на третьем уровне». «Стоит протереть пыль с картин в восточной галерее». Ее воля исполнялась с механической точностью, а исполнители даже не подозревали, что стали шестеренками в чужом механизме.

Однажды ночью она отважилась на большее. Ее ментальное щупальце наткнулось на сознание начальника ночной стражи. Оно было иным — не мягкой глиной или тканью, а сложным механизмом с шестеренками долга и туго сжатыми пружинами подозрительности. Она ощутила сопротивление — едва заметную вибрацию, когда ее воля попыталась просочиться в отлаженный ход. Стражник нахмурился, стоя у своего поста, и бессознательно провел рукой по виску, словно отгоняя навязчивую муху.

Эльта не отступила. Она сконцентрировалась, сжала свою ментальную проекцию в острое, как алмазное сверло, жало и с силой, от которой заныли все зубы, вонзила его в эту психическую броню. Команда была простой и дерзкой: Обойти покои Вейнара. Дважды.

Сопротивление длилось несколько секунд. Она чувствовала, как его собственная воля, выкованная годами дисциплины, отчаянно борется с чужеродным вторжением. Потом раздался не звук, а ощущение — тихий, ментальный хруст, словно ломалась крошечная кость. Стражник резко выпрямился, его лицо стало пустым, лишенным выражения, и он, четким маршевым шагом, направился в запретную зону.

Эльта разорвала контакт. Ее вырвало обратно в собственное тело с такой силой, что она ударилась затылком о камень. Из носа и ушей хлынула кровь, алая, живая струйка, оскверняющая безупречную белизну мрамора. Но хуже боли был привкус чужого сознания на своем — горький, как пепел, и липкий, как смола. Она чувствовала, как в ее собственную память вплелись обрывки его страха: образ старухи-матери, запах дешевого табака, щемящее чувство долга. Это были не мысли, а психический шлак, мусор, который теперь навсегда стал частью ее. Она сидела, тяжело дыша, и смотрела на алое пятно, на доказательство ее победы и ее падения. Каждая такая победа отнимала у нее кусок ее самой, замещая ее личность чужими осколками. Она сидела, тяжело дыша, и смотрела на алое пятно, на доказательство ее победы и ее падения. И впервые за долгие недеи ее губы растянулись в улыбке. Не холодной и расчетливой, а дикой, животной, оскалом хищника, впервые учуявшего кровь.

Она нашла не дверь в своей золотой клетке. Она нашла щель. И просунула в нее не палец, а окровавленное, психическое лезвие.

Подойдя к окну, она прикоснулась пальцами к холодному, идеально прозрачному стеклу. За ним бушевала беззвучная ночь. Где-то в стерильных коридорах ходил человек, чью волю она только что сломала. Где-то спали слуги, в чьи сны она могла теперь привнести кошмар или навязать сладкую, обманчивую грезу.

Она была призраком в этой отлаженной машине. Невидимым, неслышимым, неосязаемым. Но призраком, который учился нажимать на рычаги.

И первый, робкий, призрачный шепот уже прозвучал. Ей не терпелось узнать, услышит ли Вейнар, когда этот шепот превратится в голос, обращенный прямо к нему.

Глава 48: "Невидимая паутина"

Воздух в ее покоях больше не был стерильным. Он был насыщен незримыми вибрациями, гудел низкочастотным гудением неслышимых приказов и ментальных манипуляций. Эльта вдыхала эту новую атмосферу, и каждый вдох отдавался в ней холодным, металлическим эхом, словно она глотала ртуть. Ее астральные упражнения превратились из отчаянных попыток бегства в методичный, почти инженерный процесс. Если раньше она слепо швыряла в темноту обрубки воли, то теперь она ткала. Ткала паутину.