Он медленно отошел от двери, погружаясь обратно в полумрак. Он не был дипломатом. Не был лидером в человеческом понимании. Но он был организмом, запрограммированным на выживание. А для выживания в этой новой, абсурдной реальности требовалось совершить первый, неуверенный шаг. Пусть он будет косым, пусть он будет опасным.

— Завтра, — его голос пророкотал в тишине, обращаясь к Зугу. — Мы попробуем говорить. Не как пленники и тюремщики. А как… соседи по общей беде.

Зуг, переставая перебирать скудные припасы, молча кивнул. В его быстрых, черных глазах на мгновение мелькнула искра чего-то неуловимого. Возможно, это была та самая, бледная тень надежды. А возможно — просто очередная, более сложная градация все того же, вечного страха.

Снаружи, под низко нависшим багровым небом, ветер донес новый запах — едкий, сладковатый и оттого еще более отвратительный запах горящей плоти. Где-то там, за пределами их хрупкого убежища, мир продолжал сгорать. А здесь, в утробе гниющего амбара, начинала вызревать новая, причудливая и пугающая форма жизни.

Глава 42: Первое Слово.

Утро пришло не светом, а сменой оттенков тьмы. Ночная багровая мгла за окном сменилась утренней свинцовой мутью, и в этой трансформации не было ни надежды, ни облегчения — лишь монотонное смещение спектра кошмара. Воздух в амбаре за ночь сгустился, насыщенный испарениями тел, страхом и сладковатым запахом гниющей древесины. Он оседал в легких тяжелой влагой, и каждый вдох приходилось совершать с усилием, словно продираясь сквозь невидимую паутину.

Гром провел ночь без сна, стоя у стены и ощущая вибрации форта — отдаленные шаги патрулей, приглушенные оклики, скрип колесницы. Его сознание, лишенное привычной ему простоты действия, вынуждено было выстраивать новые нейронные связи, прокладывать тропы в дремучем лесу социальных условностей. Он анализировал каждое слово Аэлин, каждый взгляд часового, пытаясь составить из этих осколков подобие карты, по которой можно было бы двигаться. Это был труд изнутительнее любой битвы.

Когда серый свет окончательно просочился в амбар, он сделал первый шаг. Не к двери, а к Зугу. Гоблин сидел, скорчившись, и что-то чертил на пыльном полу заостренной палочкой — сложные, угловатые символы, напоминающие то ли руны, то ли схему ловушки.

— Нужно говорить, — произнес Гром, и его голос прозвучал непривычно громко в утренней тишине.

Зуг вздрогнул, поднял голову. Его быстрые глаза метнулись от Грома к двери и обратно.

— Говорить? — прошипел он. — С ними? Они слышат только сталь. Понимают только удары.

— Раньше — да, — согласился Гром. — Сейчас... сейчас мы все в одной ловушке. Без выхода.

— А если не послушают? — Зуг нервно потер заостренные уши. — Если примут слова за слабость?

— Тогда умрем быстрее, — ответил Гром с той же простой, неумолимой логикой. — Но умрем, попытавшись. Это... лучше.

Он повернулся к остальным. Десятки глаз уставились на него — пустых, испуганных, вопрошающих. Он был для них скалой в бушующем море, и теперь эта скала собиралась заговорить.

На плацу царило напряженное ожидание. Люди, собравшиеся у колодца, бросали тревожные взгляды на запертый амбар. Страх, который ночью был диффузным, сгустился с рассветом, приобретя конкретные очертания. Они видели не просто пленников — они видели мину замедленного действия, тикающую в самом сердце их убежища.

Алрик наблюдал за этим со своего поста на частоколе. Он видел, как Ильва обходит позиции, отдавая тихие распоряжения. Ее движения были отточенными, профессиональными, но в них читалась неестественная резкость — как у тетивы, натянутой до предела. Она готовилась к худшему. Они все готовились к худшему.

— Сегодня будет решающий день, — произнес кто-то рядом. Это был старый Бартоломью, его лицо испещрено морщинами, как высохшая грязь.

— Дни уже давно ничего не решают, — отозвался Алрик, не отрывая взгляда от амбара. — Они просто приходят и уходят. А мы в промежутках пытаемся не сойти с ума.

— А что, если они правы? — старик кивнул в сторону Ильвы. — Что, если мы впустили чуму в свой дом?

— Тогда это будет логичным завершением всего бардака, — усмехнулся Алрик. — Но мой коэффициент говорит, что чума уже давно снаружи. А здесь... здесь просто собрались те, кого она еще не съела.

Дверь амбара с скрипом приоткрылась. Не широко — лишь настолько, чтобы пропустить одного человека. На пороге возник Гром. Его массивная фигура заслонила проем, и по плацу пронесся нервный гул. Руки потянулись к оружию.

Гром стоял неподвижно, демонстрируя пустые ладони. Его взгляд скользнул по собравшимся, отмечая бледные лица, сжатые кулаки, дрожащие руки на рукоятях мечей. Он видел не врагов — он видел отражение собственного страха.

Ильва, заслышав шум, резко развернулась и быстрыми шагами направилась к амбару. Ее рука лежала на эфесе меча.

— Назад! — ее голос прозвучал резко, как удар кнута. — Немедленно вернись внутрь!

Гром не двинулся с места. Он медленно поднял руку, не для угрозы, а как знак остановки.

— Мы хотим... говорить, — произнес он, тщательно подбирая слова. Его акцент резал слух, делая речь грубой, но понятной.

— У нас нет тем для разговоров с твоим народом, — холодно парировала Ильва. — Ты жив только благодаря моему приказу. Не испытывай судьбу.

Из-за спины Грома появилась Аэлин. Она выглядела бледной и изможденной, но ее голос звучал твердо:

— Он не представляет свой «народ», капитан. Он представляет нас. Всех, кто за этой дверью. И мы просим... не милости. Мы просим диалога.

Ильва смерила ее ледяным взглядом.

— Ты, человек, встала на сторону этих... существ? Добровольно?

— Нет сторон, капитан, — Аэлин покачала головой, и в ее глазах вспыхнула горькая искра. — Есть только живые и мертвые. И мы пока еще дышим. Все мы.

В толпе началось движение, словно подземный толчок прошел по земле. Шепот превратился в гул, лица искажались от противоречивых чувств — гнева, страха, но и проблеска чего-то нового, неуверенного понимания. Слова Аэлин, произнесенные на их языке, с их интонациями отчаяния, прозвучали как откровение. Это была не речь чудовища. Это была речь одной из них, дошедшей до края и смотрящей в пропасть.

Алрик, наблюдавший сверху, медленно спустился с частокола. Он подошел к группе, встал рядом с Ильвой, но не заслонил ее.

— Диалог, говорите? — его голос прозвучал спокойно, почти лениво. — И о чем мы, собственно, будем вести этот диалог?

Гром перевел на него свой тяжелый взгляд.

— О еде. О воде. О том... как не умереть.

— Продовольствие и так на исходе, — резко вступила Ильва. — Мы не можем кормить тех, кто вчера был нашим врагом.

— Мы не просим кормить, — сказала Аэлин. — Мы просим дать нам возможность добывать пищу. Отпустите нескольких наших мужчин на охоту под вашим присмотром. Мы поделимся добычей.

— Безумие! — кто-то крикнул из толпы. — Выпустить этих созданий тьмы с оружием? Это чистое самоубийство!

Гром повернулся к кричавшему. Его желтые глаза сузились.

— Оружие... уже есть, — он указал на свои когти, на мощные клыки. — Но мы его не используем. Потому что... сейчас важнее другое.

Он сделал паузу, подбирая слово, которое далось ему труднее любого сражения.

— Доверие.

Тишина, повисшая после этого слова, была оглушительной. Даже Ильва на мгновение онемела. Это было не то, чего она ожидала. Не угрозы, не требования, не мольбы. Доверие. Абсурдное, невозможное, немыслимое в этом аду слово.

Алрик медленно кивнул, словно подтверждая некий внутренний расчет.

— Доверие — товар дефицитный, — произнес он. — И практически невосполнимый. Вы предлагаете начать его производство с нуля. Сомнительное предприятие.

Он обменялся взглядом с Ильвой. В ее глазах бушевала война — долга и страха, разума и инстинкта.

— Десять человек, — наконец, сквозь зубы произнесла она. — Под усиленным конвоем. Без оружия, кроме того, что можно сделать из подручных материалов. И вся добыча — общая. Один подозрительный взгляд — один неверный жест — и всё. Кончится. Понимаете?