— Ты, — Алрик указал пальцем на Грома, и его палец был столь же безжалостным указателем, как и его слова. — Говоришь, бежите. Куда?

Гром перевел на него тяжелый, неспешный взгляд.

— От драконидов. От демонов. От… самих себя. Ищем место. Чтобы жить.

— Мест не осталось, — горько, почти беззвучно усмехнулся Алрик. — Там, — он махнул рукой на юг, где клубилась ядовитая мгла, — пустыня. Там, — он махнул на север, откуда ползло багровое зарево, — демоны. А здесь… здесь мы. И у нас, как видишь, тоже негусто.

Он обвел взглядом свою изможденную, испуганную горстку людей, потом – колонну «Развитых» с их немыслимым, трагическим обозом. И внезапно его осенило, подобно удару молнии. Это не две враждующие группы. Это два тонущих корабля, в последнем, отчаянном порыве схватившихся друг за друга в призрачной надежде, что вместе они хоть на миг дольше продержатся на поверхности бушующего океана безумия.

— Ладно, — Алрик вздохнул, и в его голосе впервые зазвучала не циничная усталость, а холодная, отточенная решимость. — Раз уж конец света, так хоть встретим его в интересной компании. Ильва, размести их в старом амбаре. Раздельно. И поставь караул. Не для них, — он бросил взгляд на своих людей, в котором читался приказ, — а от нашей же слепой ярости.

Он повернулся к Грому.

— Вы можете остаться. Но первое же враждебное движение… мой «коэффициент риска» велит мне перерезать всем вам глотки. Ясно?

Гром медленно, как гора, склонил голову.

— Ясно.

Это не было рукопожатием. Не было союзом. Это было временное, хрупкое и немыслимое перемирие, заключенное не на бумаге, а на зыбкой, пропитанной страхом почве общего краха. И воздух вокруг, все еще густой от пыли и ужаса, впервые за долгие дни не казался откровенно ядовитым. В нем витало нечто новое, неизведанное и оттого пугающее. Не надежда – ее здесь давно не было. Но, возможно, ее бледная, неуверенная тень.

Глава 41: Анатомия Недоверия.

Амбар был утробой, слепленной из гниющего дерева и отчаяния. Воздух внутри висел неподвижной, удушающей пеленой, насыщенной вековой пылью, кислым запахом перебродившего зерна и острым, животным смрадом пота. Багровые лучи, пробивавшиеся сквозь щели в стенах, не освещали пространство, а лишь подчеркивали его убогость, ложась на пол рваными, кровавыми пятнами. Каждая половица, каждая балка, пропитанная столетиями чужого страха, словно впитывала теперь их собственный, свежий ужас, становясь соучастником их заточения.

Гром стоял в центре этого хаотического скопления тел, ощущая тяжесть, несравнимую с весом самой массивной дубины. Это была тяжесть взглядов — испуганных, пустых, требовательных. Они впивались в его спину, в его широкие плечи, ища защиты, руководства, которых он не мог дать. Его мускулы, заточенные под рывок и удар, были бесполезны здесь, где врагом была тишина, голод и медленно текущее время. Он наблюдал, как Зуг, его костлявая тень, пытается уладить спор из-за ломтя черствого хлеба между двумя ящеролюдами. Движения гоблина были резкими, нервическими, его шипящая речь — не вразумительнее щелканья зубов. Они были орудиями, выкованными для разрушения, а теперь им вручили хрупкие стеклянные шары жизней и ожидали, что они не уронят.

В углу, на груде прелого сена, эльфийка с лицом, высохшим от беспрерывного, беззвучного плача, внезапно содрогнулась в приступе кашля. Звук был сухим, разрывающимся, словно изнутри рвали гнилую ткань. Гром медленно, чтобы не вызвать панику, двинулся к ней. Его тень накрыла ее, и женщина инстинктивно вжалась в солому, плечи сведя от ужаса, ожидая удара, боли, привычного насилия. Он замер, не зная, что предпринять. Его внутренняя вселенная, состоявшая из простых бинарных кодов «атаковать» или «защищаться», не предлагала решений для этого. Перед ним была не добыча и не угроза. Всего лишь хрупкий сосуд с треснувшими стенками, из которого медленно утекала жизнь.

— Во… вода, — выдохнула она, и это было не прошение, а констатация последней, отчаянной нужды.

Гром, движением, обретенным в каком-то новом, незнакомом ему измерении осторожности, протянул свой бурдюк. Ее пальцы, тонкие и бледные, как иссохшие тростинки, обхватили его, и она сделала крошечный глоток. Кашель отступил, сменившись прерывистым, хриплым дыханием. Она подняла на него взгляд, и в ее запавших глазах не было ни капли благодарности — лишь первобытный, невысказанный ужас перед громадой, возвышавшейся над ней.

Из другого угла, из тени, за ней наблюдала Аэлин. Женщина-человек, чье лицо стало маской из молчаливого страдания и холодного, негнущегося расчета. Ее пальцы бессознательно перебирали край одежды, и в этом движении читалась та же нервная энергия, что и у Зуга, но сдержанная, спрессованная в ледяную глыбу.

— Ты не понимаешь… — ее голос сорвался, и она на мгновение замолкла, чтобы собраться. — ...что с нами делать. Ты видишь проблему... у которой нет решения силой.

Гром повернул к ней свою тяжелую голову. Желтые зрачки сузились, ловя ее силуэт в полумраке.

— Нет, — ответил он с той простой, обескураживающей честностью, которая была его единственной правдой.

— Никто не понимает, — губы Аэлин дрогнули в подобии улыбки, в которой не было ни капли тепла. Она говорила медленно, с трудом подбирая слова, как будто каждое из них было раскаленным углем. — Мы все… просто ошибка. Побочный продукт… вышедшего из-под контроля уравнения. Ошибка в вычислениях вселенной.

За стеной амбара, на продуваемом всеми ветрами плацу форта, разворачивался иной конфликт, столь же безмолвный и напряженный. Алрик и Ильва стояли друг против друга, и воздух между ними был густ от невысказанного.

— Это самоубийство, — Ильва говорила сквозь стиснутые зубы, и каждое ее слово было выточенным из льда клинком. — Они — бомба, начиненная страхом и яростью. Одной искры хватит, чтобы мы все взлетели на воздух. Они откроют ворота, перережут горла во сне… Мы не знаем, что они из себя представляют!

— Мы знаем ровно то, что видим, — Алрик не сводил глаз с багровой дымки на юге, словно ища в ней ответа. — Они — такие же пассажиры на тонущем корабле, как и мы. А мой «коэффициент риска» выдал вердикт: один шанс из ста с ними — на порядок выше, чем абсолютный ноль без них. Математика, Ильва. Цифры. Они не лгут.

— Ты доверяешь своим химерам больше, чем инстинкту? — в ее голосе прорвалась давно копившаяся горечь, сметая железную выдержку. — Я вижу монстров. Я вижу угрозу, которую мы впустили в свой дом.

— А я вижу тех, кто пытается спасти то, что у них осталось, — его голос стал тише, но от этого лишь тверже. — И в этом аду это единственная валюта, которая еще не обесценилась.

Он развернулся и ушел, оставив ее один на один с наступающими сумерками и давящей тишиной, нарушаемой лишь скрипом часового у ворот амбара. Ее мир, выстроенный на незыблемых столпах долга, иерархии и ясности, трещал по швам, и из трезин на нее смотрела пугающая, аморфная реальность, не подчинявшаяся больше никаким уставам.

Внутри амбара Гром приблизился к Аэлин. Его массивная фигура заслонила тусклый свет от щели в стене.

— Ты говорила с ними. Ты знаешь их законы.

— Я знаю… — она замолчала, ее взгляд на мгновение уплыл в сторону, в пустоту. — ...что они так же напуганы, как и вы. Страх — это пока единственный мост, который нас соединяет. И он очень… очень шаткий.

Гром кивнул. Он понимал страх. Он был его старшим, верным спутником. Страх перед голодом, перед болью, перед силой, превосходящей его собственную. Теперь к этому старому, знакомому страху прибавился новый, более изощренный — страх не справиться, не уберечь, не понять. Страх ответственности за эти хрупкие, чужие жизни.

Он подошел к тяжелой двери, приложил глаз к широкой щели. Снаружи, прислонившись к косяку, стоял молодой часовой. Его лицо было бледным, пальцы с такой силой сжимали древко копья, что казалось, дерево вот-вот треснет. Их взгляды встретились на мгновение — желтый, вертикальный зрачок и расширенные от ужаса человеческие глаза. И в этих глазах Гром прочел тот же самый, до боли знакомый страх. Страх перед Неизвестным. Страх перед ним.