Она подумала об уходе. Но эта мысль была не импульсом свободы, а ошибкой в алгоритме. Куда идти? Ее мир сузился до размеров этой лаборатории. Ее цель определялась Вейнаром. Ее личность была оптимизирована для служения. Побег был бы не актом воли, а системным сбоем. А она была слишком совершенным механизмом для сбоев.

Она провела рукой по холодному металлу. Когда-то она вложила бы в такое творение часть души. Теперь — лишь расчеты. Устройство было совершенно, но мертво. Как и она.

Подойдя к окну, она наблюдала, как багровые молнии бессильно бьются о созданный ею барьер. Она победила хаос, но не обрела свободы. Лишь право оставаться в золотой клетке, служа тому, для кого она была лишь инструментом.

Ее рука непроизвольно опустилась на живот. Там больше ничего не было — ни жизни, ни боли. Лишь пустота, зеркально отражающаяся в ее груди.

Она была плодом собственной воли, принесенным в жертву чертежу. Не любви, не страсти — а своего достоинства, своей способности доверять, ослепленной наивной верой в то, что может что-то контролировать. И чертеж оказался безупречным. Теперь она понимала: безупречность — это высшая форма пустоты.

Вернувшись к станции управления, она смотрела на мигающие данные. Эффективность. Стабильность. Оптимизация. Цифры, когда-то волновавшие ее, стали просто цифрами.

Она была гением, запертым в клетке собственного совершенства. И ключ от этой клетки она выбросила сама, вместе с последними остатками человечности, в тот день, когда поняла, что ее тайные ласки были всего лишь пунктом в отчете о работе.

Стабилизатор продолжал гудеть, удерживая реальность в узде. Эльта смотрела на него и понимала: ее величайшее творение стало ей надгробием. Но надгробием идеальной формы, без единой трещины, без единого изъяна — точно таким, каким она сама стала.

Глава 40: Вкус Пыли и Страха.

Воздух на бывшей заставе «Серый Клык», которую Алрик с горсткой выживших теперь с горькой иронией нарекал «Форт Оптимизм», был густой и недвижимый, словно расплавленный свинец, застывший в легких. Он вязнул в горле влажной, едкой ватой, наполненной мельчайшей пылью, принесенной с юга Великим Пересечением драконидов. Это была не простая пыль – она была кислотной на вкус, с привкусом озона и сожженной маны, словно сама ткань мироздания была предана огню, и теперь ветер разносил ее радиоактивный пепел. Алрик стоял на частоколе, впиваясь взглядом в багровую, пульсирующую линию горизонта. Его внутренний «коэффициент риска», верный спутник и спаситель в сотнях переделок, лежал на дне сознания разбитым и бесполезным компасом, стрелки которого бешено вращались, не находя север. Как можно рассчитать шансы, когда противником выступает сама реальность, методично сходящая с ума?

— Пахнет апокалипсисом, — сипло проговорил старый лучник Бартоломью, сплевывая на иссохшую землю комок серой, вязкой слюны. — И на вкус, зараз, ничуть не лучше.

Алрик не удостоил его ответом. Его внимание было приковано к патрулю Ильвы, возвращавшемуся с рекогносцировки. Но это был не просто патруль. Это была живая иллюстрация к краху всех прежних представлений о мире. Впереди шли люди – напряженные, с лицами, побеленными под маской усталости и праха, с копьями наизготовку. А за ними… за ними шел кошмар, сошедший со страшных гравюр из проповедей святых государств Запада. Орки. Гоблины. Ящеролюды. Но не дикая, ревущая орда, о которой слагали саги, а молчаливая, изможденная процессия изгоев. Они двигались, сгорбившись под грузом немыслимой ноши, неся на самодельных носилках обессилевших женщин, ведя за руки испуганных, широкоглазых детей. Дети… У порождений хаоса и монстров не бывает детей. Эта простая, неопровержимая мысль резанула Алрика острее отточенного клинка, вонзившись в самое нутро его циничного мировоззрения.

Ильва поднялась на частокол. Ее лицо, обычно застывшее в маске отрешенного спокойствия, было искажено внутренней борьбой, словно багровые отсветы на горизонте нашли себе пристанище в ее чертах. От нее тянуло шлейфом пота, остывшего металла и тем же проклятым, всепроникающим прахом.

— Ну? — односложно бросил Алрик, не отрывая взгляда от приближающегося немого укора всей его прежней жизни.

— Они называют себя «Развитыми», — голос Ильвы был низким и хриплым, будто ее горло протерло ту же пыль. — Утверждают, что демоны… пробудили в них разум. Сделали из зверей – людьми. А теперь сбежали, когда осознали, что для Малака они – всего лишь расходный материал, пушечное мясо.

— И ты склонна верить их сказкам? — Алрик сгреб горсть пыли с шершавого бревна и медленно просыпал ее сквозь пальцы, наблюдая, как песчинки, словно осколки разбитого мира, блестят в зловещем багровом свете.

— Я верю тому, что вижу своими глазами, наемник, — отрезала Ильва, и в ее голосе зазвенела сталь. — Я видела, как самый крупный из них, тот, что зовется Гром, отдал свою скудную пайку щуплому ребенку-гоблину. Я видела, как он смотрит на этих женщин… не как хищник на добычу. А как уставший зверь на обузу, которую сам на себя взвалил. В его глазах… пустота выжженной земли. Или отчаяние, до боли знакомое. Почти как в наших.

Внизу, у ворот, разворачивалась напряженная мизансцена, готовая в любой миг перерасти в кровавую драму. Один из молодых рекрутов, сын местного кузнеца, трясущимися руками навел алебарду на массивную грудь Грома.

— Нелюдь! Тварь! — его голос сорвался на истеричный визг. — Это они нас травили! Это из-за них все!

Гром остановился, как скала. Его мощная, испещренная шрамами грудь тяжело вздымалась. Он медленно, с почти ритуальной торжественностью, опустил на землю свою дубину, утыканную ржавыми гвоздями – жалкое, варварское подобие оружия. Затем он поднял пустые ладони, демонстрируя отсутствие враждебных намерений. Этот жест, такой простой и такой беззащитно-человеческий, повис в напряженном воздухе, словно немой вызов всему установленному миропорядку.

— Мы… не враги, — голос Грома был низким, похожим на отдаленный раскат грома, рождающийся где-то глубоко в недрах земли. Говорил он на ломаном, но понятном общем наречии. — Мы… бежим. Как и вы.

Зуг, костлявый гоблин с умными, быстрыми глазами-щелками, засеменил рядом и начал что-то горячо и бессвязно объяснять, тыча длинным пальцем в сторону юга, в сердце новорожденной пустыни. Но рекрут не слушал. Его сознание, скованное вековыми предрассудками и отравленное страхом, отказывалось воспринимать эту картину, как зрение отказывается впускать слишком яркий, ослепляющий свет. Он видел только зеленую кожу, выдающиеся клыки и вспоминал лица сородичей, навсегда оставшихся в проклятом лесу.

— Врешь, тварь! — с диким криком он сделал неосторожный выпад.

Острие алебарды скользнуло по ребрам Грома, оставив неглубокую, но кровоточащую полосу. Гром даже не дрогнул. Он лишь смотрел на юношу своими желтыми, вертикальными зрачками, в которых плескалась не злоба, а усталая, вселенская скорбь, неподъемная для понимания того, кто стоял перед ним.

Ильва, словно спущенная с тетивы стрела, сорвалась с места. Ее удар, точный и сокрушительный, прозвучал громче любого боевого клича.

— Опусти оружие! — ее голос, низкий и звенящий, как обнажаемая сталь, прорезал гул толпы и заставил содрогнуться даже ветеранов. — Пока они пришли без боя, они – гости! А гостей не режут у ворот! Это не закон людей! Это – закон выживания, и он единственный, что у нас остался!

Алрик наблюдал за этой сценой, и его внутренний «коэффициент риска» наконец-то шевельнулся, выдавая первый за долгое время осмысленный, пусть и отчаянный, расчет. Вероятность гибели от когтей и ярости демонов – 90%. Вероятность гибели в стычке с этими «Развитыми» – 40%. Но вероятность выжить в одиночку, раздираемым внутренней враждой и страхом, пока дракониды стоят на пороге, а демоны собираются для последнего удара – 0%. Абсолютный, неумолимый ноль.

Он спустился вниз, к воротам. Его фигура в потрепанной кожанной броне, с вечно-циничной маской на лице, была знакомым символом для всех обитателей форта. Люди расступились, давая ему дорогу.