Гром вел группу с мрачной решимостью, его взгляд был прикован к северному горизонту. Он видел цель, но был слеп к цене пути. Зуг, юркий и пронырливый, разведывал тропу, но и его практичный ум не замечал медленно разворачивающейся трагедии.

К концу дня они вышли к заросшему тиной ручью. Для Грома и его сородичей это была просто вода. Они жадно пили и двинулись дальше, не оглядываясь. Но женщины замерли у воды, словно не понимая, что с ней делать. Их сознание, затуманенное пленом и наркотиками, не могло родить простейшую мысль о жажде.

Первой пала Аэлин. Она не упала — медленно осела на землю, как подкошенный цветок, и перестала двигаться. Человеческая девушка Лира попыталась ее поднять, но ее собственные силы были на исходе.

Гром, обернувшись на шум, издал раздраженное ворчание: "Тащи ее! Мы не можем здесь останавливаться!"

Но тащить было уже некого. К утру Аэлин не дышала. Еще две женщины, люди с восковой кожей, умерли той же ночью от холода и истощения. Их смерть была тихой и неприметной, как гаснущие свечи.

Именно тогда в Зуге что-то переломилось. Он смотрел на тело Аэлин, и его острые черты исказила гримаса прозрения. Подойдя к ручью, он зачерпнул воду и поднес к губам очередной пленницы. Та не реагировала. Тогда Зуг, с неожиданной для гоблина осторожностью, стал смачивать ей губы. Капля за каплей.

Гром наблюдал за Зугом, и в его груди клокотала странная смесь стыда и догадки. Он, сильный, вел их к цели и не видел, как эта цель рассыпается у него за спиной. А этот тщедушный гоблин делал то, что было по-настоящему важно. Он сохранял.

Младший орк, смотревший на все с тупым недоумением, неуклюже повторил действия Зуга. Это был не акт милосердия — инстинкт садовника, вдруг осознавшего, что редкие семена гибнут от простого невнимания.

На следующую ночь в развалинах сторожевого поста Зуг нашел в поклаже жесткие шкуры. Младший орк попытался вырвать одну у пришедшей в себя эльфийки, но та вцепилась в тряпку, как звереныш.

"Оставь," — резко сказал Зуг. — "Лучше найди шкуры для остальных. Всех."

Орк замер, его мозг медленно переваривал приказ. Затем кивнул и поплелся исполнять.

Эльфийка, все еще слабая, но с проблеском сознания в глазах, молча начала помогать другим — укладывала их друг к другу для тепла, накрывала шкурами. Ее действия были беззвучным уроком.

И они начали учиться. Гром, наблюдая за этим, отдал новый приказ, рожденный не из тактики, а из чего-то иного.

Он встал перед своими воинами, его голос был низким и властным, но впервые в нем звучала не ярость, а тяжелое, выстраданное понимание.

— Слушайте! Отныне добыча еды и воды — первая задача. Не для нас. Для них. — Он кивнул в сторону женщин. — Без них у нас нет будущего. Они — семя, которое мы должны сохранить. Пока дракониды выжигают мир, а демоны пожирают его, мы будем растить свой.

Его взгляд, отдавая приказ, непроизвольно скользнул по женщинам, ища подтверждения своей правоты. Он увидел Раксу. Она сидела, прислонившись к стене, но не спала. Ее глаза, уставшие, но ясные, встретились с его взглядом. В них не было ни покорности, ни страха, лишь упрямая, негнущаяся воля к жизни. Она не сломалась. Ее дух крепок, прошелестело в его сознании, рождая незнакомое до этого чувство — не обладания, а признания. Такие... важнее всего для племени.

Это был первый шаг. От абстрактной «биомассы» к выделению конкретной личности, оправданный суровой логикой выживания.

Зуг, пользуясь скрытностью, пробрался в покинутую деревню и стащил теплые одеяла и сухари. Он не грабил — собирал, как собирают урожай, с новым чувством ответственности.

Они видели, как женщины постепенно оживали. Как в их глазах, пустых и мертвых, загорались крошечные огоньки — не надежды еще, но простого желания жить. Ракса первая перестала смотреть на них с животным ужасом и начала помогать ухаживать за другими.

Глядя на Раксу, которая уже не отводила испуганного взгляда, а деловито поправляла шкуру на плечах другой женщины, Гром впервые подумал, что, возможно, они на верном пути. Этот урок, выученный ценой трех тихих смертей, был страшнее и важнее любой битвы. Они, существа войны, учились азам созидания — сохранять хрупкое пламя жизни, которое сами же едва не затушили своим неведением.

Глава 34: Бремя Ответственности.

Горная тропа, извивающаяся на север, стала их единственной вселенной — суровой, каменистой и безжалостной в своей простоте. Каждый восход встречал их все более разреженным воздухом и пронизывающим холодом, впитывающимся в кости. Перевалы, через которые они продирались, стали немыми свидетелями медленной, мучительной трансформации. Прежние отношения, выстроенные на силе и подчинении, постепенно вымывались из групповой динамики, как яд из раны. Их место занимала хрупкая, невероятно сложная система взаимозависимости.

Гром, чье тело было создано для ярости битвы, а не для скучных расчетов, теперь проводил часы, высчитывая пайки, а не планируя атаки. Его разум, все еще неуклюжий в обращении с абстракциями, вынужден был оперировать новыми категориями: «потребность», «слабость», «запас». Он отдавал приказы, но они уже не были безусловными директивами. Теперь он смотрел на Зуга, ожидая его кивки — молчаливого подтверждения, что его решение не приведет к новым смертям. Это было непривычно и унизительно, но необходимо.

Зуг, в свою очередь, превратился в тень, скользящую между скал. Его добыча стала целевой: ягоды для поддержания сил самых слабых, целебные травы, о которых шептала Ракса, шкуры животных, добытых орками. Его воровской инстинкт трансмутировался в инстинкт снабженца. Ценность вещи измерялась теперь не в серебре, а в ее способности поддерживать жизнь.

Женщины, выжившие, перестали быть безликой массой. Они обрели имена, слабости и силы. Лира, человек, оказалась умелой травницей — ее память, несмотря на пережитый ужас, сохранила знания бабушки-знахарки. Ракса стала мостом между мирами, терпеливо объясняя непонятливым оркам, почему беременной нужно больше воды, а больной — покой. Она не приказывала. Она просила. И ее просьбы, подкрепленные авторитетом выжившей, выполнялись.

Именно Ракса подошла к Грому вечером, когда они устроили лагерь под нависающей скалой.

— Некоторые не дойдут, — сказала она прямо, глядя в его единственный глаз. — Лира ослабла. У Эрании лихорадка. Если не остановимся на день-два, они умрут.

Гром смотрел на нее, и в его взгляде боролись раздражение и понимание. Остановка означала риск. Риск быть настигнутыми или умереть от голода.

— Мы не можем, — пробурчал он.

— Тогда ты похоронишь их завтра, — парировала Ракса. — И послезавтра...

Гром смотрел на нее, и в его сознании, с трудом переваривавшем абстракции, вдруг с болезненной четкостью возникла цепь: его приказ -> движение -> смерть слабых -> его вина. Это было проще и страшнее любой тактической схемы. Он ненавидел эту ясность.

На следующее утро они не тронулись с места. Гром объявил дневку. Это была тихая революция. Дневка стала для них странным испытанием. Орки, привыкшие к изматывающим переходам, бесцельно бродили по лагерю, точили оружие, которого не могли применить, и с недоумением поглядывали на женщин, которые, вместо того чтобы умирать, потихоньку оживали. Эта пауза была для них труднее любого боя. Зуг исчез на весь день и вернулся с кореньями и горстью кислых ягод. Лира, с трудом передвигаясь, показала Раксе, как приготовить отвар.

К вечеру Эрании стало легче. Она не умерла. Этот малый факт стал для Грома большим откровением, чем любая победа. Он сидел у костра и смотрел, как Ракса поит эльфийку, и понимал: спасение одной жизни стоило убийства десятка врагов.

Именно в эти дни проявились последствия их прошлого. Сначала у одной, затем еще у двух женщин появились признаки беременности. Сначала — лишь растерянность. Но когда одна из них, хрупкая девушка-человек, умерла при родах, а трое новорожденных прожили лишь несколько часов, растерянность сменилась ужасом.