— Законы плавятся у него на пути! — вторил командор-спрут, его щупальца-антенны бешено метались, пытаясь и не находя опоры. — Заклинания рвутся, как гнилые нити! Реальность отказывается служить нам в его присутствии! Он не воин — он антитеза!

Малак застыл, сконцентрировавшись. Его багровые точки-глаза, плавающие в темноте, сузились до размеров булавочных головок, излучая холодный, безжалостный расчет.

— Он не уязвим для того, что есть мы, — его голос прорезал хаос, как лезвие. — Но он подчиняется более примитивному закону — закону сохранения. Его сила едина с его существом. Мы не сломаем парадигму. Мы исчерпаем ресурс. Затопим его энтропией нашего собственного распада. Каждое уничтоженное тело — песчинка, поглощенная его пустыней. Он утонет не в плоти, а в статистике. — Он обратился к командору-многоножке, чье длинное тело извивалось в судорогах. — Приказ. Волны. Без пауз. Без сожаления. Превратите орду в уравнение, решением которого будет его истощение.

В дальнем углу пещеры, за магической решеткой, пленные лаборантки-зверолюдки замерли, их изможденные тела внезапно выпрямились, как по струнке. Их носы, годами разрывавшиеся от багрового смрада Прорыва, уловили нечто невозможное. Чистый, невероятно плотный, почти осязаемый поток силы, что пробивался сквозь чад порчи, как луч чистого света сквозь грязное, треснувшее стекло. Это была мана, лишенная искажений, боли, хаоса — абсолютная в своей мощи и чистоте. Та самая, к которой они, в своих безумных опытах по пробуждению Фенрира, стремились, но могли лишь уродливо пародировать.

Илна, молодая волчица с шерстью, выцветшей от химикатов и отчаяния, рухнула на колени. Дрожь, пробежавшая по ее телу, была не от слабости, а от электрического шока откровения. Она когда-то верила, что ее работа, ее жертвы помогут спасти сестру, умиравшую от магической чахотки. Теперь эта похороненная надежда воскресла в виде этой далекой, совершенной силы, идущей сквозь ад.

— Чувствуете? — прошептала она, и ее хриплый голос сорвался в рыдании, в котором смешались боль и экстаз. — Он… это искупление… Окончательный ответ…

Сарра, старая рысь со шрамом через всю морду, прижала ладони к прутьям так сильно, что костяшки побелели. Ее потухшие глаза загорелись отблеском того самого чистого пламени, что она чувствовала.

— Никакого хаоса… — ее слова были едва слышны, полны благоговейного ужаса. — Только порядок. Только мощь. Абсолютная и безразличная…

Илна подняла голову. Слезы катились по ее грязной шерсти, оставляя чистые следы.

— Вот он… — ее шепот был молитвой, выдохом обретенной веры, последним якорем в море безумия. — Совершенство. К нему… мы и шли, даже не зная пути…

Их трагедия была не в плену. Их трагедия была в том, что они, фанатики силы, жаждавшие преодолеть ущербность своей природы, обожествили то, что несло им лишь безразличное уничтожение. Они видели в Ашкароне апофеоз своих стремлений, не понимая, что этот бог был не спасителем, а воплощенным отрицанием их самого существования.

Глава 26: Безликая Могила.

Новая тактика демонов, холодная и безжалостная, была приведена в действие. Ашкарон, приближаясь к самому эпицентру Прорыва, был встречен не демонами, а живой, дышащей стеной. Бесконечной, безликой массой монстров — искаженных волков с клыками из обсидиана, медведей со щупальцами вместо лап, гоблинов с кожей, покрытой язвами, орков с горящими багровым светом глазами. Они не бросались с яростью. Они накатывали волнами, с пустотой в глазах, движимые одной лишь чужой волей, как биомасса, направленная в топку.

Ашкарон не ускорился. Не замедлился. Его золотые глаза, по-прежнему лишенные выражения, смотрели сквозь них, вперед, на пульсирующий багровый кристалл вдали. Каждое существо, входившее в пределы его ауры, высыхало и рассыпалось. Они гибли десятками, сотнями. Их трупы, еще не успевшие превратиться в пепел, накапливались, образуя движущуюся, умирающую гору. Они не могли пробить его защиту. Они не могли причинить ему вред. Они могли лишь навалиться грудой, используя свою массу как оружие.

С фланга, из глубокого разлома в скале, за этим сюрреалистическим зрелищем наблюдали Гром и Зуг. Орк стоял неподвижно, его могучие руки сжимали древко топора так, что дерево трещало, а костяшки пальцев побелели. Гоблин, обычно юркий и вертлявый, нервно теребил край своего самодельного плаща из шкуры, его большие глаза были полены ужасом.

— Они… они просто бросают их, — прошипел Зуг, его взгляд бегал по полю боя, не в силах остановиться на одной точке. — Словно дрова в печь… Смотри! Вон, орки из клана Красной Скалы… наши…

Гром молчал. Его новый, «развитый» разум, обычно занятый сложными и мучительными мыслями, был пуст, заполнен лишь леденящим наблюдением. Его взгляд упал на знакомую фигуру в атакующей массе — молодого орка по имени Гарк. Всего неделю назад они с ним сцепились из-за пайки, обменявшись парой синяков и парой грубых шуток. Гарк был дерзок, силен и полон жизни. Теперь его лицо было пустой маской, а в глазах горел тот же багровый огонь, что и у всех. Он с рыком, который больше походил на стон, врезался в ауру Ашкарона. Его могучее тело не взорвалось и не отбросило. Оно сморщилось, высохло за долю секунды и рассыпалось, как старый, пересохший лист, унесенный ветром. Без звука. Без усилия со стороны драконида. Не было битвы. Было утилизацией. Конвейером смерти.

Гора тел росла с пугающей скоростью. Ашкарон, все так же неумолимый, медленно погружался в эту движущуюся, умирающую массу. Его золотой, украшенный рунами шлем скрылся из виду. Затем массивные плечи. Мощная грудь.

— Он… он тонет, — выдавил Зуг, и в его голосе прозвучал непривычный, чистый ужас, не связанный с расчетом или выживанием. — Их просто… слишком много. Они его завалят.

Гром смотрел, как его сородичей, тех, с кем он делил и ярость, и страх, с кем когда-то дрался за место у костра или кусок мяса, используют как расходный материал, как песок, который бросают, чтобы засыпать колодец. Он видел не поражение Ашкарона. Он видел страшную, безликую логику демонов, которую он впервые осознал в полной мере. Числа против качества. Масса против индивидуальности. И в этой новой, уродливой арифметике войны для таких, как он и Зуг, для «развитых», обладающих самосознанием, места не было. Они были мясом. Пушечным мясом в войне, где их воля, их разум не имели никакой ценности.

Глава 27: Слезы по Идолу.

В пещере лаборантки замерли у решетки, словно прикованные к ней невидимыми цепями. Они больше не чувствовали ни усталости, ни голода, ни унижения. Все их существо было настроено на одну, доминирующую частоту — пульсирующую, чистую, неопровержимую ноту маны Ашкарона. Илна, прижавшись лбом к холодным, зазубренным прутьям, чувствовала каждый его «вздох», каждый всплеск его силы, гасящей десятки, сотни жизней. В ее измученном, но очищенном верой сознании это не было уничтожением. Это было великое очищение. Священное шествие, сметающее скверну с лица мира огненным бичом абсолютной власти. Ее бог, воплощение мощи, к которой она инстинктивно стремилась всю свою недолгую, полную страданий жизнь, шел к ним, к самому сердцу порчи, чтобы исцелить его или стереть с лица земли.

— Вот… вот… — бормотала она, сжимая прутья так, что ее пальцы онемели, а под когтями выступила алая кровь, медленно стекающая на ржавый металл. — Он близко… Чувствуешь, Сарра? Он почти здесь, он дышит на нас!

Старая рысь молча кивнула, ее глаза были прикрыты, все ее существо, каждый нерв, были сосредоточены на этом трансцендентном ощущении. На ее морде, испещренной морщинами и шрамами, застыла гримаса блаженства, смешанного с почти болезненным напряжением.

И вдруг… что-то изменилось. Сначала это было едва уловимо — будто далекий, совершенный аккорд начал фальшивить. Чистота потока помутнела, в его мощную, ровную симфонию ворвалась чужая, визгливая, навязчивая нота. Илна моргнула, пытаясь очистить восприятие, смахнуть помеху, но диссонанс лишь нарастал, превращаясь в оглушительную какофонию. Сила… не слабела, а выгибалась, уступая дорогу чему-то грубому, давящему, бесформенному. Давление его маны, давившее на их сознание, стало не ослабевать, а отступать. Менять свой вектор. Ашкарон был уже на подступах к пещере, они чувствовали это всем нутром, каждой клеткой. И вот… его движение замедлилось, стало тяжелым, прерывистым. Его присутствие, яркое и неоспоримое, как полуденное солнце, замерло, а затем начало гаснуть, подавляемое бесконечной, удушающей массой багровой энергии, что душила его, погребая под грудой тел, под весом безликой арифметики.