Они вышли на опушку. Внизу, у изгиба Сераго Ручья, ютился поселок. Десяток домиков, загон для скота, мельница. Никаких стен. Никакой серьезной защиты. Они видели, как люди и зверолюды вместе спешно возводили баррикаду из телег и бревен. Они видели их испуганные лица, обращенные к надвигающейся с востока багровой стене. Они не видели орду с севера.

— Готовы, — прошипел Зуг, сжимая свой кривой нож. Его голос дрожал.

Гром лишь кивнул, сжимая древко своего топора. Он видел детей. Маленького зверольчонка с ушами лисицы, как у той… Кайлы. Он видел женщину, прижимавшую младенца к груди.

«Мы заставляем других ломаться. Как ту эльфийку. Только в масштабах поселка», — слова Зуга эхом отдавались в его черепе.

Малак не появлялся. Его воля витала в самом воздухе, багровый и неумолимый приказ.

Гром поднял топор. Глухой рев вырвался из его груди — не слово, не команда, просто первобытный звук, полный ярости и отчаяния.

Орда ринулась вниз.

Гром и Зуг вошли в ад, который сами и принесли. Крики. Визг. Хруст костей. Вспышки примитивной магии, гасимой багровой порчей. Гром рубил, не видя лиц, превращая всех в мясо и страх. Он видел, как Зуг, с исступленной яростью, вонзил нож в горло человеку, смотревшему на него с немым ужасом.

Они сражались не с врагами. Они сражались со свидетелями. С прошлым. С собственной совестью, которая была новой, хрупкой и невыносимо болезненной.

Гром остановился, тяжело дыша, среди хауса. Его топор был залит кровью. Он посмотрел на Зуга. Гоблин стоял, облизывая лезвие своего ножа, его глаза блестели лихорадочным блеском. В них не было сомнений. Было опьянение хаосом.

— Мы сделали это, — хрипло сказал Зуг. — Мы выживем.

Гром посмотрел на горящие дома, на тела, на багровое небо над головой. Он не чувствовал триумфа. Он чувствовал лишь тяжесть. Тяжесть выбора, который уже нельзя отменить.

Эпилог

С севера, из-за зубчатых хребтов Ледяной Империи эльфов, пришли странные вести. Рассказы выживших разведчиков и беглых рабов звучали как бред. О существах, что выходили из ночи, не отбрасывая теней. Они не трогали людей или зверолюдов. Они охотились на демонов.

Говорили, что их кожа бледна, как снег, а глаза горят алым огнем. Говорили, что они нечувствительны к багровой порче, что они впитывают искаженную ману, пьют кровь демонических тварей, насыщенную ею, и становятся от этого лишь сильнее. Одни, вспоминая старые легенды, называли их проклятием, второй карой небес. Другие, те, кто видел, как такое существо в одиночку разрывает на части тварь из багрового тумана, шептали, что это — единственное спасение.

Но все, вне зависимости от надежды или страха, звали их одним именем.

Вампиры.

Том 3: "ПЕСОК И СТАЛЬ" Глава 24: Шаг из Бездны.

Безмолвие южной пустыни было не просто отсутствием звуков, а активной, давящей субстанцией, веками царившей над выжженными равнинами и дюнами, окрашенными в цвета ржавчины и пепла. Но в тот день безмолвие было нарушено. Не криком, не гулом, а изменением самого качества тишины. Она стала тяжёлой, густой, словно воздух превратился в жидкое стекло, которое вот-вот треснет. Солнце, всегда безжалостное в этих краях, померкло, но не из-за туч, а потому что свет искажался, преломляясь вокруг одинокой величественной фигуры, вышедшей из зыбучих песков.

Ашкарон не появлялся. Он возникал, как формула, написанная на пергаменте реальности. Каждый его шаг был не движением сквозь пространство, а переписыванием законов физики под его ногами. Песок под его тяжёлыми размеренными шагами не проваливался и не вздымался. Он застывал, спекаясь в гладкую, тёмную, стекловидную поверхность, испещрённую сетью тончайших трещин, словно кожура гигантского, высохшего на солнце фрукта. Он не шёл по пустыне; он проецировал вовне своё внутреннее выжженное пространство, с каждым шагом на север расширяя границы своей родины.

Его чешуя цвета воронёной стали и древней окислившейся бронзы не отражала и не поглощала свет — она его трансмутировала. Солнечные лучи, падая на неё, гасли, превращаясь в знойное марево, окутывавшее его фигуру сияющим ореолом нестерпимого жара. Каждая пластина размером с ладонь взрослого человека была покрыта сложным, стёршимся за тысячелетия узором, напоминающим карты исчезнувших империй или схемы забытых созвездий. Его спина была увенчана рядом заострённых пластин, похожих на сталагмиты, которые поднимались от основания хвоста к мощной шее. Хвост, тяжёлый и мускулистый, волочился по земле, оставляя за собой глубокую борозду в спекшемся песке.

Но самое гипнотическое — это были его глаза. Два расплавленных золотых шара без зрачков и век. В них не было ни мысли, ни эмоции, ни намерения. В них клокотала та же сила, что выжигала жизнь у него под ногами, — чистая, неодушевлённая мощь, ставшая плотью. Аура, исходившая от него, была не магией в привычном понимании, а физически ощутимым давлением на ткань мироздания. Воздух вокруг него звенел от напряжения, свет искрился, создавая миражные ореолы, а звук умирал, не успев родиться, поглощаемый всепоглощающим гулом абсолютной силы.

Он двигался на север. Медленно. Неуклонно. Его движение было аксиомой, не требующей доказательств, фундаментальным законом, который мир мог лишь принять.

И мир принял его. Демоны-часовые, трое гуманоидных сгустков багровой энергии с щупальцами вместо рук и горящими ядрами вместо глаз, материализовались перед ним, словно ядовитые испарения из трещин в реальности. Они обрушили на него концентрированный поток порчи, энергию, разъедающую плоть, камень и саму душу. Багряный луч, шипящий и визжащий, достиг груди Ашкарона… и рассеялся. Не отреагировал. Не отразился. Просто перестал существовать, как капля воды, упавшая на раскалённую докрасна плиту, которая испарилась с коротким шипением, не оставив и следа.

Ашкарон не сбавил темп. Он не замедлился, не ускорился, не подал ни малейшего признака того, что заметил атаку. Он просто шагнул вперед. Первый демон, оказавшийся у него на пути, поднял щупальца, способные разорвать сталь. Они коснулись чешуи на его бедре. И высохли. Не сгорели — высохли, превратились в хрупкую серую пыль, которая осыпалась, а затем та же участь постигла и само тело демона. Оно сжалось, почернело, как гнилое полено в огне, и рассыпалось, не успев издать ни звука. Второй демон, пытавшийся отпрыгнуть, застыл на месте, его багровая аура погасла, как свеча на ветру, а тело расплылось и осело на землю бесформенным дымящимся пятном пепла. Третий просто расступился, пропуская его, и его сознание, лишённое воли хозяина, растворилось в ничто, как сон после пробуждения.

Ашкарон шёл, не замедляясь. Он не сражался. Он был процессом. Завершением. Песчаным ветром, который уносит остатки цивилизаций, не испытывая ни гнева, ни сожаления. Он не ненавидел демонов. Для него они были просто помехой, незначительным отклонением, шумом в системе, который мир должен был исправить. И мир исправлял его походкой драконида, безмолвной и неотвратимой, как эрозия.

Глава 25: Взорвавшееся Сердце.

Главная пещера, утроба Порчи, сотрясалась не от физического толчка, а от фундаментального давления, исходившего с юга. Воздух гудел на низкой, разрушительной частоте, от которой крошился камень и плавился металл. Багровый кристалл, Сердце Прорыва, пульсировал в аритмичной панике. Его ядовитый свет, обычно стабильный и всепоглощающий, теперь мигал, как предсмертная агония, отбрасывая по стенам судорожные, дергающиеся тени. Сама материя здесь, давно привыкшая к извращенным законам порчи, восставала против нового порядка — порядка абсолютного выжигания.

Малак, его форма — клубящееся пятно из багрового света и голодной пустоты — не метался. Он вибрировал на месте, как струна, натянутая до предела. Его командоры, существа, принявшие обличья скорпиона, спрута и многоножки, не передавали сообщения. Они извергали их, как потоки психической боли, их голоса сливались в какофонию онтологического ужаса.

— Он не гасит атаки! — вопил командор-скорпион, его хвост с ядовитым жалом бессильно бил по пустоте. — Они гаснут сами, едва пересекают границу его воли! Мои лучшие клинки из чистой ненависти тают, как снег в печи!