Михаил Петрович говорил так много, так оживленно, что я не успевал ввернуть слова и был рад, когда, наконец, Варенька появилась на террасе и позвала нас пить чай.

 За чаем Михаил Петрович все еще продолжал развивать передо мной свои хозяйственные планы; я молча выслушивал, иногда для соблюдения приличия задавал вопросы; но все внимание мое отвлекала Варенька: сегодня она опять была неласкова со мной. "Неужели за вчерашнюю серенаду? -- думал я, заметив, с каким безучастным выражением лица она предложила мне чай. -- Или это она только, по случаю приезда отца, хочет показать себя такой?"

 Разговоры об имении мне, наконец, надоели, и я перевел их на живопись. Михаил Петрович как будто почувствовал прилив новых сил для поддержания оживленного разговора. Так действует на любителя хорошо поесть перемена одного вкусного блюда на другое.

 -- Великое это слово-с: "святое искусство!" -- восклицал Михаил Петрович. -- Знаете-с, Сергей Платоныч, надо испытать столько горя и лишений, как я-с, чтоб понять, что значит найти утешение в святыне искусства-с!

 Мы уже кончили пить чай, и Михаил Петрович потащил меня сначала в зимний сад -- свою мастерскую, -- потом к себе наверх показывать мне свои картины. Я делал вид, что смотрел на все внимательно, умеренно хвалил и умеренно критиковал то, что он мне показывал.

 -- Об одном сожалею-с, -- сказал он, когда уже большая часть пейзажей была осмотрена, -- не имею дара-с к изображению лиц: пробовал -- ничего не выходит.

 -- Однако, я слышал, что вы реставрировали иконы в здешних церквах, -- заметил я.

 -- Это верно-с, -- ответил Михаил Петрович, -- вот тут-то я и убедился, что ничего не выходит. Реставрировать -- одно, написать -- другое-с. Да и реставрация реставрации рознь.

 С минуту помолчав он продолжал постепенно воодушевляясь:

 -- А я люблю духовную живопись. Много я ее видел-с, ну а хорошей находил мало. И чувствую я, что оттого наши художники иконы плохо пишут, что вдохновения у них религиозного нет-с. А без этого выйдет у тебя картина, но не икона-с. Другой художник может быть и в Бога-то вовсе не верует, а пишет какого-нибудь святого. Где же тут, спрошу я вас, икона выйдет-с? Гладко-с, красиво-с, выразительно даже -- а иконы нет! А вы вглядитесь-ка в иную византийскую икону! Ведь все черты неправильны-с! Выпуклости -- никакой-с! Думаешь, неумелость, а всмотришься -- и чувствуешь присутствие божества. Да-с! А отчего? Да оттого, что художник, -- когда писал-то-с, -- это самое присутствие-то божества чувствовал-с.

 -- Ну, а вы, как думаете: могли бы вы такое вдохновение и присутствие божества чувствовать? -- спросил и, чтоб поддержать его чем-нибудь.

 Он пытливо взглянул на меня, стараясь угадать, нет ли задней мысли в моем вопросе, нет ли насмешки. Но, вероятно, найдя меня заслуживающим доверия, он как-то таинственно и торжественно, полушепотом произнес.

 -- Было-с!..

 -- Да? -- спросил я, стараясь казаться заинтересованным.

 -- А вот как было-с, -- начал он рассказывать. -- Реставрировал я в последний раз в нашей Вознесенской церкви образ Иисуса Христа, что у царских врат. Может быть помните-с?

 Я кивнул утвердительно головой.

 -- Я уже почти кончал-с, -- продолжал Михаил Петрович рассказ, -- стало смеркаться. Приходилось отложить работу еще на завтра. Сложил я палитру, краски, да и стал смотреть на образ. Что я тут почувствовал -- объяснить этого словами нельзя-с! А только, кажется, если бы тут мне сейчас уменье да писать начать -- в один час я бы великий образ написал... Упал я тогда на колени пред неоконченным-то еще образом -- и так молился, как никогда... Просил я тогда Господа, чтоб мне истинный путь мой указал. И можете вы себе представить-с, в это самое время входит отец благочинный. Я кончил молиться. Он подходит ко мне да и говорит: "А я к вам, Михаил Петрович, с предложением; представляется мне случай рекомендовать вас управляющим в Шуманиху; как вы думаете?" Я, знаете, так и замер от неожиданности. Конечно, рад всей душой. И принял я это прямо-таки за назначение свыше-с. Вот думаю, путь-то тебе Господом указанный. И что ж вы думаете-с! Пришел я на другой день в церковь, чтоб значит совсем докончить реставрацию -- не тот образ-то!..

 Михаил Петрович встал в позу, которая должна была говорить: изумляетесь?

 -- Вдохновения-то вчерашнего нет-с, -- пояснял он торжественно, -- и икона предо иной уж не в том виде-с. Потом, придя домой, сейчас за полотно, давай вчерашнюю икону, из воображения-то, рисовать, -- ничего не выходит. Так я и понял -- не посягай; не твой это путь. А вот будь ты управляющим и делай, что твоему уму и сердцу представится полезным и прекрасным... Вот и хлопочу-с...

 Михаил Петрович с смирением и покорностью опустил голову и задумался. Но чрез минуту он уже опять поднял ее и, снова воодушевляясь, заговорил:

 -- А все-таки и на самое это место управляющего привело меня все оно же-с: святое искусство. Ибо чрез него я с отцом благочинным сблизился, чрез него с горячей молитвой к Богу обратился. И потому опять скажу-с: поистине святое, великое слово -- искусство!

 И глаза старика загорелись лихорадочным блеском.

X

 Михаил Петрович предложил было мне тотчас после завтрака поехать осматривать сенокос и поля; но я уговорил его отдохнуть с дороги: он целую ночь трясся в тарантасе, ему надо было выспаться, а мне торопиться было решительно некуда.

 В действительности же сам я утомился разговором с ним и хотел побыть наедине с Варенькой.

 Оставив старика в его комнате, я ушел вниз. Я отправился в библиотеку, достал там какую-то книгу и вышел чрез террасу в сад; потом сейчас же вернулся обратно, пошел по всем комнатам нижнего этажа, вышел из дому чрез дворовое крыльцо на двор, чрез двор и калитку прошел снова в сад, -- все в надежде встретить Вареньку. Но ее и след простыл.

 "Прячется, -- подумал я. -- А может быть и занята делом".

 Я сел в саду на скамейку, против террасы, и, развернув книгу, стал ждать, не придет ли Варенька. Ожидание было бесцельное, вынужденное, время тянулось бесконечно долго. Я переворачивал страницы, но не понимал что читал, поминутно взглядывал на террасу, прислушивался к малейшему шороху и не мог сосредоточиться даже на мысли о Вареньке.

 Вдруг я услыхал, как что-то стукнуло на верхней террасе, кто-то вошел в комнату Вареньки. Я закрыл книгу, встал, подошел к нижней террасе и стал прислушиваться. Кто-то ходит наверху. Я, нарочно стуча каблуками, поднялся на террасу, в надежде, что Варенька, услыхав шаги внизу, выглянет на балкон. Но прошло несколько минут, никто не показывался, хотя я все еще слышал наверху чьи-то шаги. Потом стукнули там дверью, и все затихло. Ушла. Подняться мне на лестницу, наверх, или нет? Зачем! Какое ребяческое нетерпение и притом совершенно бесцельное.

 И я опять спустился с террасы и по сводчатой аллее направился знакомой дорогой в глубь сада.

 Я шел медленно, разглядывая отчасти знакомые подробности окружающего. Вот тут мы шли рядом... тут она сорвала ветку... туг немного опередила меня... вот и беседка... Варя сидела с этой стороны...

 Мне стало как будто немножко досадно на себя, что я поддавался сантиментальным воспоминаниям о едва лишь вчера промелькнувшей встрече. А все-таки мне хотелось думать только о ней, о Варе, -- уже не о Вареньке, а о Варе, -- мне было мучительно скучно без нее... и если нельзя ее видеть, то хотя думать о ней, хотя видеть те места, где мы были вместе!

 И невольно я должен был задать себе вопрос: к чему же все это поведет, чего я от нее хочу? Пополнить ее именем список моих побед? Для чего? Для того, чтоб Лепорелло, вместо "ma in Kspagna gia souo mille e tre", мог сказать mille e quatuor? И только? Ведь не женюсь же я на ней!

 Машинально губы мои сложились в ироническую улыбку; но я тотчас же поймал себя на этом, я понял, что улыбка эта была ведь только дело привычки, а не серьезного убеждения.