Но надо было спешить вниз, чтоб не застала меня здесь Варенька. Теперь уже ни половицы хор, ни ступеньки старой лестницы не смущали меня своим скрипом. Еще несколько секунд, и я был внизу на террасе. В душе шевельнулось какое-то неясное, неуловимое чувство: мне как будто предстояла задача опять войти в только что покинутую мной комнатку, войти желанным гостем, полноправным хозяином, -- и я как будто знал, что я войду туда. Мне было и хорошо, и в то же время томительно, -- хорошо, потому что я знал, что это будет, томительно -- потому что это будет не сегодня... не завтра...

 Со свечой в руках, Варенька показалась в зимнем саду. Она шла за мной: ужин был готов.

 -- Хорошо здесь, Варвара Михайловна, ах, как хорошо! -- говорил я, идя ей навстречу.

 -- А вот мы как-нибудь здесь на террасе ужин накроем, -- с улыбкой ответила она, -- а теперь пойдемте в столовую.

 Какой варенец был за ужином, какие ватрушки!.. Как смеялась Варенька, заставляя меня есть больше, чтоб ей было предо мной не совестно...

 Никогда я не видал существа прекраснее Вареньки в ту минуту, как я провожал ее после ужина на террасу. Она решила пройти к себе в комнату с этой стороны и позволила мне проводить ее до лестницы на террасе, с тем, чтоб я потом запер за собой двери в сад и библиотеку.

 На террасе мы еще остановились на минуту. Оставленная в "зимнем саду" зажженная свеча мерцала нам сквозь рамы.

 -- Ну, Сергей Платоныч, покойной ночи, -- сказала, наконец, Варенька, -- пора, мы и так засиделись.

 -- Покойной ночи, Варвара Михайловна, -- ответил я возможно просто. -- А что же -- завтра восход смотреть пойдем?

 -- Как хотите. Да ведь вы проспите: надо встать в три часа.

 -- Да, просплю, -- ответил я виновато, -- уж лучше мы закат посмотрим.

 -- Ну то-то и есть. Прощайте.

 Она стала подниматься по лестнице.

 -- Ну, вот я и у себя, -- обратилась она еще раз ко мне, облокотившись на перила хор, -- покойной ночи.

 -- Salve dimora casta e pura...

 У меня в то время был недурной голос, я певал в любительских концертах, и на этот раз не мог удержаться, чтоб не запеть этой арии. После первой же строфы я начал ее опять, но по-русски.

 Варенька стояла, облокотившись на перила; не прерывая меня, она слушала.

 Я кончил. Вдруг, вместо слова похвалы, Варенька тоном упрека почти крикнула мне сверху:

 -- Прощайте, прощайте! Солнце взойдет, а мы все тут стоять будем. Ну, вот вы какой!..

 Она не договорила и исчезла. Я слышал, как хлопнуло одно окно, потом другое.

 Я постоял еще несколько минут на террасе и немного грустный пошел в дом.

 Лепорелло уже ждал женя в спальне, чтоб помочь мне раздеться.

 Собирая мое платье, он делал это так медленно и так взглядывал на меня, что я заметил, что он хочет что-то сказать. Но я не был расположен к каким бы то ни было разговорам и сделал вид, что не замечаю его намерения. Наконец, уже у самых дверей, держа в одной руке мое платье, в другой сапоги, он с таинственной улыбкой обратился ко мне:

 -- Синьор!..

 -- Что тебе! -- нехотя ответил я, взглянув на него из-за книги, которую принялся было уже читать, лежа на постели.

 -- Насчет скотницы, -- полушепотом произнес Лепорелло, мотнув куда-то в сторону головой.

 -- Какой скотницы?

 -- На скотном... баба... удиви-тель-ная!..

 -- Пошел к черту! -- крикнул я, делая движение, чтоб приподняться.

 Но Лепорелло был уже за дверями, и мне оставалось только запереть их за ним.

IX

 На другое утро меня разбудил звон почтового колокольчика на дворе. Я взглянул в щель между драпри: какой-то тарантас стоял у крыльца, и из него выносили вещи. "Должно быть Михаил Петрович", -- подумал я. Немного погодя я позвал своего Ивана и велел давать одеваться.

 -- Кто это приехал? -- спросил я.

 -- Управляющий. Такой старенький старичок, -- ответил Иван.

 Когда, одевшись, я вышел в столовую, там девочка только начинала приготовлять стол к чаю. Было еще очень рано. Я не мог встретить Михаила Петровича в нижнем этаже дома: они с Варенькой занимали комнаты верхнего этажа, и старик отправился прямо туда.

 В ожидания, пока будет приготовлен чай, я пошел в сад.

 Утренняя роса еще лежала на траве, от темной сводчатой аллеи веяло холодом, и я повернул в другую аллею: изгибаясь подковой, эта аллея, вся из диких яблонь и вишен, начиналась от площадки пред террасой и возвращалась к ней же. Обойдя эту подкову и вернувшись к площадке, я увидел на террасе невысокого старика с большой лысиной, обрамленной длинными, спускавшимися на плечи и вьющимися, совершенно седыми волосами; усы и борода были бриты, и общим видом старик напоминал мне портрет Беранже. Без шляпы, в парусинном балахоне, он стоял, перебегая глазами с аллеи на аллею и, завидя, наконец меня, торопливой походкой пошел мне навстречу.

 -- Позвольте рекомендоваться, -- сказал он с добродушной улыбкой, протягивая мне руку, -- здешний управляющий, Михаил Петрович Перелетаев. О вас уже слышал сейчас от дочери-с.

 -- Очень рад, -- ответил я, крепко пожимая его руку.

 -- А уж как я рад, -- торопливо заговорил старик, -- как я рад, что к нам, наконец, если не сам Дмитрий Николаевич приехал, то хоть вас уполномочил осмотреть-с имение. Ведь вы обратите внимание, что это здесь за прелесть такая-с. И все забросили, от всего отступились! Ведь тут приказчик до меня был -- Иван Иванов звали -- ведь это был-с настоящий Ванька-Каин-с!

 И Михаил Петрович начал с негодованием расписывать мне все мошенничества бывшего приказчика; он волновался, махал руками, краснел от волнения, кричал, -- словом, можно было бы подумать, что это его самого ограбили, отняли у него все, оставили нищим. Мне оставалось только терпеливо выслушивать, идя рядом с ним и в третий раз огибая все ту же аллею-подкову. Но тон Михаила Петровича резко переменился, когда он с увлечением начал мне описывать все хозяйственные статьи именья, все предполагаемые улучшения в нем и в особенности в усадьбе. Я и сам любил гораздо больше красоту, чем полезность, но, слушая его, не мог невольно не согласиться с моим приятелем, что его управляющий человек увлекающийся и что поддаваться его предложениям, по меньшей мере, невыгодно. Несомненно, что художник пейзажист брал в нем перевес над практическим сельским хозяином, каким он был когда-то и каким его рекомендовали моему приятелю. Вероятно, прежде ограниченность собственных средств заставляла его меньше увлекаться и быть практичнее; но, потеряв все свое, долгое время не занимаясь хозяйством, весь поглощенный стремлением к пейзажу -- старик теперь, когда вдруг перед ним случайно развернулась широкая канва, на которой можно был вышивать художественные узоры, переменился: теперь творческие замыслы так и роились в его седой, но мечтательной голове, и он усердно хлопотал о том, чтоб подбить владельца усадьбы к постройкам. Как для скупца не нужно ничего на свете, кроме ощущения в своих руках силы денег и сознания возможности осуществить свои замыслы, так, наоборот, этому энтузиасту не нужно было ничего для него лично, -- он, кажется, был готов навсегда удовольствоваться своим холщовым балахоном да маленьким уголком для писания пейзажей, -- но ему было нужно, чтоб прекрасное существовало -- существовало не для него собственно, а для кого бы то ни было, для всех, наконец, просто само по себе, как прекрасное. И чувствуя в себе творческие силы, чтоб вызвать это прекрасное к жизни, он мучился в потугах осуществить свои идеи. Он был бы бесконечно счастлив, если б здесь, в этой усадьбе вновь закипела ключом та жизнь, следы которой здесь сохранялись. Старик был убежден, что для этого совсем не нужно было восстановлять прежние условия рабовладельческого труда: средств от имения хватило бы на все, стоило только не брать их отсюда, не проживать где-то там, а оставлять их здесь, тратить их в именьи.