Без дальнейших расспросов и объяснений я охотно согласился посмотреть.

* * *

 Но я поехал туда не по пути, а нарочно, прожив предварительно недели две в своем имении.

 Шуманиха, так звали усадьбу моего приятеля, была верстах в тридцати от моей. День поездки я избрал без всякой предварительной подготовки. После обеда, когда жара немного спала, я велел запрячь тройку в тарантас, взял с собой своего верного Лепорелло, небольшой саквояж, двухстволку и Трезора. Я не был страстным охотником, поэтому и двухстволка и собака были совершенно лишней для меня, хотя и общепринятой для всякого землевладельца принадлежностью. Трезор даже давно ожирел и, за отсутствием достаточной практики, живя то в кучерской, то на кухне, разучился делать стойку. Зато Лепорелло, неизменный спутник во всех моих путешествиях, был на высоте своего призвания. Пользуясь моими книгами, он знал чуть не наизусть все написанное о Дон Жуане, с гордостью называл сам себя именем "слуги, не менее знаменитого, чем сам барин", и хмурил брови, если я, в минуту раздражения, называл его, вместо Лепорелло, попросту Иваном. В порыве негодования я мог сказать ему: "Лепорелло, ты вислоухий дурак, для вразумления которого не найти достаточно толстой дубины", -- он с сокрушенным сердцем, но и с умилительной покорностью принимал эту брань, как должную дань его лакейской должности; но если я говорил ему: "Иван, когда же вы, наконец, научитесь исполнять свои обязанности", -- он считал себя глубоко обиженным, неоцененным, считал меня бесчувственным, неблагодарным и дулся на меня до тех пор, пока я не давал ему какого-нибудь поручения, достойного имени Лепорелло.

 Вечерело, когда мы, проехав часа два проселком, лесом, вдруг выехали на открытый пригорок и быстро покатили с него к видневшемуся внизу барскому дому в Шуманихе.

 Расположенный в ложбине, между горами, окруженный густыми липами, с двумя рядами колонн, с балконами в верхнем и нижнем этажах, с боковыми пристройками, -- дом имел в себе что-то величественное, и всей своей внешностью заставлял невольно переноситься в далекое прошлое. Некогда зеленая, железная крыша теперь почти почернела, штукатурка потрескалась, окраска балконов полиняла; но это клало на дом отпечаток не развалин, а только как будто почтенных старческих седин. Горы, суживаясь позади заднего двора дома, наоборот, широко расходились перед лицевой его стороной и открывали этому старцу вид на поля колосившейся, но еще зеленоватой ржи. У подножья одной из гор тянулся огромный старый сад-парк, загибавшийся за конец горы и, еще дальше, спускавшийся к реке. Последние, золотистые лучи июньского солнца догорали в вершинах лип, длинные тени ложились от деревьев на дом и от дома на широкий зеленый луг, вечерняя мгла поднималась над рекой.

 Окутанные облаком пыли и встреченные лаем целой стаи дворняжек, мы подкатили в крыльцу. Я выскочил из тарантаса.

 Еще издали я заметил на крыльце какую-то женскую фигуру; заслышав колокольчик, она должно быть вышла встретить подъезжавших. Теперь я увидал, что это была молоденькая, красивая девушка. Просто и гладко причесанные русые волосы и дешевенькое, светло-голубое платье, простенькое, но сшитое, очевидно, по последнему модному журналу, придавали девушке чрезвычайную миловидность. Вместо всяких украшений, к вороту, сбоку, заменяя брошь, был приколот едва распустившийся розан.

 Лицо девушки показалось мне знакомым. Несколько секунд мы в недоумении смотрели друг на друга: я -- приподняв и держа над головой шляпу, она -- сделав шаг вперед.

 -- Мы, кажется, встречались, -- произнес я, наконец, направляясь к ступенькам крыльца.

 -- Да, я вас знаю, -- ответила девушка; а так как я все еще молча приглядывался к ней, она добавила: -- Я видала вас года три тому назад на вечерах и пикниках у исправника.

 Ни улыбки, ни привета; напротив, как будто страх и недоумение выражались в ее взгляде.

 "Должно быть она, понаслышке, составила нелестное мнение обо мне, -- подумал я, -- теперь боится и спросит, зачем-де этот гусь пожаловал".

 Это меня заинтриговало.

 Я припомнил ее: три года назад она была невзрачным подростком, не привлекавшим к себе внимания, немножко диким. Теперь шероховатости сгладились, и я невольно любовался ее изящной простотой и свежестью, а холодный прием и ее по-детски наивно нахмуренные бровки сразу расшевелили во мне инстинкты спортсмена.

 Я объяснил ей причину моего приезда. Это заставило ее нахмуриться еще более.

 -- Папа уехал на два дня в город, какие-то страхования там нужно сделать, -- сухо сказала она, все еще не решаясь впустить меня в дом, -- как же вы будете без него ревизовать?

 Она произнесла эти слова с легким подчеркиванием и чуть заметной иронической улыбкой: ей, очевидно, была неприятна мысль, что отец ее, в своем положении управляющего, может не пользоваться безграничных доверием и подлежать чьему-то постороннему контролю.

 -- Это ничего не значит, -- отвечал я, стараясь почтительным обращением с ней внушить ей доверие, -- во-первых, я его не ревизую, а просто хочу посмотреть имение, в котором, кстати сказать, я никогда не бывал, а оно, кажется, очень красиво; во-вторых, время у меня свое, свободное, и я могу ждать возвращения вашего папаши сколько угодно. А вы, вероятно, будете любезной хозяйкой и не откажитесь приютить меня. Кстати, вот мой "паспорт".

 Я достал из бумажника и передал ей незапечатанное письмо моего приятеля к своему управляющему, касавшееся моей миссии.

 Она машинально развернула письмо и прочла. Потом, подумав немного, она еще раз недружелюбно взглянула на меня и как-то нехотя произнесла:

 -- Пойдемте.

 Облегченно вздохнув, я последовал за нею.

III

 Через полчаса, смыв с себя дорожную пыль и переодевшись, я уже сидел в столовой, за чайным столом, освещенным висевшей над ним лампой. Передо мной стоял стакан крепкого чаю, молочник густых сливок и корзинка со сдобными булками, а чрез стол из-за самовара выглядывало на меня милое личико моей юной хозяйки. Теперь уже она не хмурилась, просто делала свое дело, просто отвечала на вопросы, вообще относилась ко мне, как к незнакомому человеку, приехавшему по делу к ее отцу. Она попала в тон и успела обдумать манеру держать себе в отношении меня. Крестьянская девочка-прислуга, торчавшая в дверях полутемной передней, очевидно, играла роль громоотвода, на случай, если бы в нашей беседе начало скапливаться электричество. Я это понял и повел сдержанный разговор сначала об именьи, которое мне предстояло осмотреть, потом о его владельце, -- моем приятеле, -- и постепенно перешел, наконец, к разговору о семье моей собеседницы.

 Давно живя в нашем уездном городке, ее отец, Михаил Петрович, почти ни у кого не бывал, предоставив своей Вареньке самой поддерживать знакомства в кругу местного общества. Вот почему, несколько лет тому назад, иногда встречая дочь, я совсем не был знаком с отцом. Теперь, слово за словом, вопрос за вопросом, Варенька стала разговорчивее и рассказала мне, что их с отцом только двое есть; мать умерла давно; брат, разорив отца своими долгами, эмигрировал в Америку и пропал без вести. Когда-то и у них было свое небольшое именьице в соседнем уезде, когда-то и они пользовались достатком. Теперь, если бы не свалилось с неба это место управляющего, которое дает им больше, чем они могли желать, им совсем было бы жить нечем. Они попали сюда по рекомендации благочинного, чрез архиерея и какого-то губернского туза, старого знакомого моего приятеля. Им предоставили для жительства барский дом, о каком она и во сне не мечтала, и теперь они довольны. А то она давно добивалась места школьной учительницы, да за неимением вакансии не могла получить; отец же в последнее время зарабатывал кое-какие гроши реставрированием икон в местных церквах Он страстно любил природу и, начав с легких опытов пейзажной живописи, так увлекся этим, что посвящал все свободное время мольберту и кисти. Последние деньги тратились на краски и полотно. Самоучкой, по книжкам-самоучителям, старик достиг некоторого совершенства, образчик которого висел тут же в столовой.