Я подошел к картине. Это был недурно для любителя написанный этюд молодого березняка, с тетеревами на ветвях и скрытым в кустах охотничьим шалашом, из которого выглядывало дуло ружья.

 Я похвалил работу.

 -- А вы сами не занимаетесь живописью! -- спросил я как-то безотчетно.

 -- Занимаюсь, -- несколько замявшись, ответила Варенька.

 -- А не будет нескромностью с моей стороны, если я попрошу позволения посмотреть вашу работу!

 -- Да не стоит, -- сконфуженно ответила она, -- я ведь плохо рисую.

 -- Быть может это обычная скромность таланта! -- сказал я, и, почувствовав, что сказал банальность, тотчас прибавил: -- Я, впрочем, не смею настаивать, и если вы пишете только для себя, а не для показывания другим, то я подожду того времени, когда вы сами решитесь выступить на суд публики.

 -- Нет... отчего же... если хотите, взгляните. Вот один мой пейзаж висит здесь, в гостиной.

 Она встала и повела меня за собой в соседнюю комнату.

 Стенная лампа с матовым колпаком слабо освещала большую гостиную, уставленную старинной мебелью, потертой, полинявшей, но носившей отпечаток прежней роскоши. Стены были голы, и только по темным полосам на обоях, да по вколоченным в разных частях крючкам можно было судить, что здесь прежде висели большие картины, куда-то теперь убранные. Взамен их, приютилась в узком простенке небольшая картинка в гладкой, золоченой рамке.

 -- Папа говорит, что, по старым описям, здесь, должно быть, было много картин, да их все давно увезли в Петербург, -- как-то грустно произнесла Варенька, и потом с улыбкой прибавила: -- Вот я и повесила сюда мое лучшее произведение.

 Я подошел к картине.

 -- Погодите, тут темно, плохо видно, -- оживляясь, произнесла Варенька, -- я сейчас свечи зажгу.

 Она нашла где-то на столе спички, торопливо зажгла две стоявшие на камине свечи в старинных серебряных подсвечниках и, взяв их, подошла к картине, освещая ее с двух сторон. Я стал всматриваться в ее произведение, а она так же внимательно всматривалась мне в лицо, стараясь уловить на нем правдивый приговор.

 Картинка мне понравилась, не столько своей отделкой, в которой чувствовалась неумелость ученика, сколько теплотой мотива: с крутого глинисто-песчаного обрыва над рекой свесилась старая ива; возле нее извивается кверху узенькая тропинка; неба не видно; а по воде, к этому поэтическому уголку, скользит лодка, и в ней -- вероятно, сам автор картины -- девушка в голубеньком платье; она только что перестала грести, подняла весла и, обернувшись лицом к берегу, смотрит, куда ударится нос лодки. И над всем колорит теплых летних сумерек.

 -- Это хорошо, очень хорошо, -- сказал я совершенно искренно. -- Я не буду говорить про некоторые недостатки письма, я может быть в этом и сам недостаточно компетентен; но что за милый мотив, какая поэзия в сочетании красок! Вы настоящий художник, Варвара Михайловна, -- продолжал я, невольно увлекаясь собственной похвалой, -- вы художник в душе, вы поэт. Это чувствуется и в выборе сюжета, и в тех именно мелочах картины, которые вы постарались особенно тщательно отделать. Посмотрите на эту тень под ивой, на ее отражение в воде, на эту капающую с весла воду...

 Я обернулся и взглянул в лицо Вареньки: она была пунцова, как та роза, что украшала ее платье. Очевидно, я угадал и указал как раз на те места в картине, которые она сама больше всего любила. Я предупредительно взял у нее из рук одну из свеч и еще раз, ближе осветив картину, стал рассматривать детали.

 -- Положительно, это хорошо, -- повторил я опять. -- Вам следует продолжать учиться и учиться, Варвара Михайловна. Отчего бы вам не поехать в Петербург, в какую-нибудь тамошнюю рисовальную школу... наконец, в мастерскую к большому художнику?..

 Я вопросительно посмотрел на нее.

 Она улыбнулась.

 -- Куда уж! -- полушутя, полусерьезно произнесла она. -- Там я думаю, и без меня довольно.

 -- Найдется место и для вас.

 -- Нет. Мне уже об этом говорили, да отец и слышать не хочет, чтоб жить где-нибудь, кроме провинции. Если, говорит, мы все отсюда уйдем, так кто же здесь останется?

 -- Но здесь ваш талант не найдет возможности развиться, не найдет оценки.

 -- И не надо. Я вовсе не хочу жить этим трудом, а рисую для собственного удовольствия.

 Я не знал, что ответить. Мы стояли друг перед другом, со свечами в руках, и несколько секунд промолчали, смотря друг на друга в глаза.

 -- Да я с тех пор, как мы в Шуманихе, -- заговорила, наконец, Варенька, -- гораздо меньше занимаюсь живописью; много дела по хозяйству, надо присмотреть за этим домом; да еще вот старую библиотеку здесь перечитываю.

 Она кивнула головой по направлению к одной из зиявших на нас своей темнотой дверей в соседние комнаты.

 -- А здесь и библиотека уцелела? -- спросил я.

 -- Да, но только все больше старые книги. Впрочем, есть много любопытного.

 -- Можно посмотреть?

 -- Пожалуй... пойдемте, -- ответила она немножко нехотя.

IV

 Со свечами в руках мы направились в темные комнаты. Кругом мертвая тишина, и было что-то таинственное в этом шествии.

 До библиотеки нужно было пройти несколько комнат, гостиную, залу, еще гостиную, биллиардную, какой-то коридор. Я останавливался, стараясь, при слабом мерцании свечи, разглядеть то ту, то другую подробность старинной обстановки. Варенька уходила вперед, я догонял ее. Повернув из коридора в высокую, узкую дверь, мы вошли в библиотеку. Темные, дубовые, со стеклянными дверями, шкапы тянулись вдоль всех стен, от полу до самого потолка; большой диван, обитый коричневой, местами прорванной клеенкой, занимал всю стену у двух окон, выходивших в сад; длинный дубовый стол среди комнаты, и около него несколько таких же, как и диван, клеенчатых кресел; на столе карсельская масляная лампа с часовым механизмом, -- таков был общий вид библиотеки. Увы, сквозь стекла шкафов виднелись большею частию пустые полки.

 -- Тут, говорят, была большая библиотека, много иностранных книг, -- пояснила мне Варенька, -- их все увезли в Петербург; осталась только часть русских.

 Я осветил несколько полок. На желтых кожаных корешках резко выделялись красные, сафьянные наклейки с тисненными золотом названиями книг и авторов. Тут были: "Сто русских литераторов", издаваемых Смирдиным, "История Государства Российского" -- Карамзина, Ролленева "Римская История", переведенная Тредьяковским, отдельные издания романов Вальтер Скотта. Были тут и сравнительно новые для того времени журналы: "Библиотека для чтения", "Русское Слово", "Отечественные Записки", "Современник".

 -- Что же вы тут читаете? -- спросил я Вареньку, не вдаваясь в дальнейший подробный осмотр полок.

 -- А все, что придется, по порядку, -- просто и наивно ответила она. -- Беру книгу и просматриваю. Нравится -- зачитываюсь, не нравится -- ставлю книжку обратно на полку. Я вот недавно последний том Карамзинской Истории кончила, а теперь, вон, в "Отечественных Записках" "Лукрецию Флориани" Жорж Занд читаю.

 И она показала мне на стол. Там между каким-то шитьем, рабочим ящиком и последними номерами "Нивы" с картинкой мод, лежал развернутый том "Отечественных Записок". Я взглянул год: 1847-й! Я перевернул несколько страниц: Лукреция Флориани, Сальватор, Кароль, -- знакомые имена! Когда-то и я читал это!

 -- Я здесь работаю, -- сказала Варенька, прибирая шитье, -- здесь и читаю. Это мой любимый уголок в доме.

 -- А это что за дверь? -- спросил я, указывая на маленькую стеклянную дверку между шкафами.

 -- Это в зимний сад, -- ответила Варенька, и опять, как мне показалось, чем-то смутилась. -- Большая дверь в него ведет из коридора, а эта -- для сообщения сада с библиотекой. Теперь, впрочем, в этом саду ничего нет... то есть растений нет... он был совсем пуст... а мы устроили там нашу живописную мастерскую. Да пойдемте, уж я вам заодно все покажу.