Я замолчал и усердно, хотя и медленно принялся допивать чай. Варя тоже молчала. Потом я попросил налить мне еще стакан, но не для того, чтоб выпить сейчас, а чтоб оставить его к ночи: теперь уж я хотел скорее выйти из-за стола и увлечь Варю в сад.

 Налив мне чай, она встала, чтоб пойти распорядиться убрать самовар.

 -- Вы не оставите меня на весь вечер одного, Варвара Михайловна? -- умоляющим голосом произнес я. -- Ведь я же ничего вам не сделал.

 Она посмотрела на меня, немного покраснела и с добродушно-снисходительной улыбкой произнесла, уходя:

 -- Нет, я вернусь.

XXIV

 Я встал из-за стола и перешел в гостиную. Там не было ничего нового. Тот же пейзаж висел в простенке. Я подошел к нему. Он мне совсем не понравился. Чем-то мещанским вдруг повеяло на меня от этой золоченой узенькой рамочки, от этой картинки, где были изображены речка, деревцо, лодочка и в лодочке девица. Воспоминания о том, как я стоял пред этой картинкой вместе с Варей и хвалил ее, показалось мне забавным. "Вероятно, и следователь также смотрел, и ему она быть может так же, как и мне, освещала картинку с двух сторон свечами. Как все это банально, старо и скучно!"

 Но Варя входила в это время из столовой в гостиную, и я повернулся к ней.

 -- Ну, вот вы не велите вспоминать прошлого, Варвара Михайловна, а что ж мне делать, если оно само напоминает о себе, -- сказал я, указывая на картинку.

 Она немного смутилась и молчала.

 -- Но чтоб исполнить ваше желание, я не буду говорить об этом. Скажите лучше, что вы написали вновь.

 -- Почти ничего, так две, три небольшие картинки, не стоящие внимания. Я теперь больше читаю.

 -- Но ведь вы и тогда читали. Неужели вы хотите перечитать все книги библиотеки без исключения?

 -- Да я их все уже и прочла. Я теперь читаю другие книги, новейшие, серьезные. Мне Александр Николаич... мой жених привозит их.

 -- А!.. Вот что! -- невольно вырвалось у меня.

 -- Потом я занимаюсь с детьми здешних служащих и рабочих, учу их читать, писать.

 Я молчал. Мы подвигались вперед и как-то невольно, как будто так и надо, поворачивали из гостиной в залу, из залы в биллиардную, оттуда в коридор, из коридора в библиотеку. Здесь опять, как три лета тому назад, лежала на столе "Нива" и шитье, и рядом с ними открытая книга. Но это уже не была Жорж Занд -- это был какой-то трактат о воспитании детей. Я подошел к одному из шкапов, где между старыми корешками блестели и новенькие переплеты.

 -- Милль -- "Подчиненность женщин", Смайлс -- "Самодеятельность", Милль и Юманс -- "Новейшее образование", -- читал я на корешках. -- Это вы все читаете? -- спросил я.

 -- Да, -- ответила она с некоторым самодовольством.

 Я опять замолчал.

 -- Что ж вы меня не хвалите? -- сказала она и, опускаясь на диван, прибавила: -- Сядемте.

 -- За что? -- спросил я, садясь рядом с ней.

 -- А вот за то, что я серьезно занимаюсь своим умственным развитием, серьезно подготовляю себя к роли будущей матери. Ведь надо же относиться сознательно к жизни и своему положению.

 Мне все это было ново в ней, все эти слова казались чужими, хотя и звучали искренно.

 -- А вам разве нужна моя похвала? -- спросил я, взглянув ей в глаза. -- Вы разве этим для похвал занимаетесь?

 Она смутилась.

 -- Нет, не нужна... но все-таки, -- проговорила она, запинаясь. -- Ведь лучше же трудиться, чем бездельничать, -- добавила она, желая, очевидно, сказать мне что-нибудь веское.

 -- Должно быть, -- ответил я, и замолчал.

 Молчание было продолжительное. Теперь я чувствовал к этой, новой Варе какое-то странное чувство, которое я мог бы скорее всего назвать безотчетной ненавистью.

 Это был соперник, враг, которого нужно было победить всеми правдами и неправдами, нужно было разрушить все, что он создавал в своем воображении, все, чему он хотел поклоняться, нужно было повергнуть этого врага перед собой, чтоб с видом победителя сказать ему: ты видишь, я торжествую.

 И я готовился к бою.

 -- Ну, вот вы хотели разговаривать, а молчите, -- сказала, наконец, Варя.

 -- Что ж мне делать, Варвара Михайловна, если я не могу иначе, как невольно возвращаться к прошлому, а вы этого не хотите. Вот вы сейчас заговорили со иной о саморазвитии, о подготовлении себя к новой роли, которая вам предстоит, и я невольно должен сравнивать вас с прежней Варей... Варварой Михайловной... и вижу, что вы не та, вижу, что мы теперь дальше друг от друга...

 -- Что ж я по-вашему теперь хуже? -- задорно спросила она.

 -- Нет, нисколько не хуже -- быть может даже лучше, -- но я-то остался прежним, и потому более чужд вам. Вот я смотрю на вас теперь, понимаю, что в вас совершился некоторый переворот, понимаю, к чему вы стремитесь, и пользу и интерес всех ваших книжек понимаю -- и мне больно и грустно...

 Она вопросительно посмотрела на меня.

 -- Да, больно и грустно за себя, -- продолжал я воодушевляясь. -- Для меня нет возрождения, нет нового пути... а старый уже утомил меня. Я смотрю на вас, на вашу новую деятельность, на ваши надежды, как смотрит нищая, голодная стрекоза на сделанные трудолюбивым муравьем запасы к зиме, которая всех нас ожидает. И я знаю, что никакого другого ответа я не услышу, как: "ты все пела, так и убирайся от меня, тебе здесь не место". Другого ответа я не жду. Но неужели то, что стрекоза пела, -- это уж такое преступление, за которое следует обречь ее на казнь, на голодную смерть. И неужели муравей будет разорен, если он бросит стрекозе часть своих сокровищ. Не отталкивайте же вы меня за то, что ни в прошлом, ни в настоящем у меня нет ничего, кроме песен, а в будущем у меня только холодная, голодная зима. Когда-то мы вместе с вами, как юные стрекозы, наслаждались красным летом, вас тешила моя стрекозиная песенка, и вы... не боялись вместе со мной заглянуть в глубокий колодезь. Теперь вы перерождаетесь в муравья, и тем временем, как ваш новый муравейник будет расти и процветать, мои обломанные крылышки будут свертываться от жестокого мороза.

 -- Кто ж мешал и вам переродиться и создать и себе муравейник, -- вставила свое замечание Варя.

 -- Любовь к вам, -- ответил я без запинки.

 -- Как это? -- спросила она, вся вспыхнув.

 -- О, муравей, дайте мне спеть вам еще мою последнюю стрекозиную песенку, бросьте мне эту крошку, выслушайте меня.

 Она, потупив глаза, молчала.

 -- Я любил вас, Варвара Михайловна, -- продолжал я со слезами в голосе, -- я любил вас, как сорок тысяч женихов любить не могут! И вы это знаете, вы должны были понять... Вы помните, вы говорили, что мы не пара, что я вам не пара. И я так же думал, я соглашался с вами и не решился убеждать вас сделаться моей женой. А как знать, быть может вместе с вами и я бы сделался муравьем, и был бы теперь счастлив, и так же бодро смотрел бы в будущее, как смотрите теперь вы. Но я думал, что на метаморфозу я не способен, вы подтверждали мне это, а я так любил вас, что не решался связать вашей судьбы с своей, хотя быть может это легко было бы сделать тогда; но я ушел от вас, потому что хотел для вас счастия, полного, безмятежного, такого, какое я не надеялся дать вам в сожительстве со мной. Вы видели, что я три года не был здесь -- это потому, что я не хотел смущать ваш покой. Я хотел, чтоб вы забыли обо мне, чтоб вы свободно вышли на другую, твердую дорогу... И мое желание исполнилось! И вот, узнав о вашем счастии, я приехал сюда, чтоб сказать вам последнее прости, чтоб еще раз и навсегда запечатлеть в своей памяти ваш незабвенный, дорогой для меня образ. Я ведь для вас сюда приехал, а не за советом к Михаилу Петровичу. Совет -- это только предлог, а мне нужно было еще раз видеть вас, видеть тот дом, те аллеи и деревья, с которыми у меня связано лучшее воспоминание всей моей жизни. И я их видел. Я не зову вас в сад, -- мне и одному там было тяжело, до слез больно и обидно за свою судьбу, а идти туда вместе с вами... я не хочу, чтоб вы, милый муравей, посмеялись над моей сентиментальностью. Да и к чему это! Мне хотелось только высказать вам все, что наболело в этом сердце, бившемся такой горячей любовью к вам, -- любовью, которой я не мог заглушить даже в том омуте страстей, куда я бросился, уехав отсюда. Вы видите, я ничего не скрываю пред вами. Я ведь не увлекать вас приехал, не уговаривать вас идти за мной, возрождать меня, спасать меня. Я гибну, туда мне и дорога. Я разоряюсь; жить в имении мне уже нельзя; я должен искать новых средств, пользоваться своими связями, искать дела и денег в самом водовороте жизненной деятельности, а не здесь, в мирном уголке сельского затишья. И теперь я еще меньше, чем прежде, решился бы повлечь вас за собой в эту бездну, потому что я люблю вас, потому что вы моя истинная, единственная любовь. Впрочем, к чему я говорю вам все это? Мое "великодушие" только покажется вам смешным! Вы и сами не подумали бы идти за мной... вы -- невеста другого. Я и не спрашиваю вас, любите ли вы вашего жениха. Само собой, вы его любите, и я это вижу, понимаю, потому что вы уже его, вы не та, не прежняя, не моя Варя, вы другая, вы его...