На третий год обстоятельства сложились так, что я должен был поехать из Петербурга на несколько дней в свое имение, чтоб продать там хлеб на корню и затем тотчас же ехать в Крым. На полпути от нашего городка до моей усадьбы, на той почтовой станции, с которой сворачивали на Шуманиху, смотритель стал извиняться предо мной, что должен дать мне усталых лошадей, потому что последнюю свежую тройку только что перед моим приездом отпустил с судебным следователем, проехавшим из Шуманихи.

 -- Судебный следователь? Из Шуманихи? Зачем он там был? -- спросил я, предчувствуя недоброе.

 -- А они часто там бывают-с, -- с многозначительной улыбкой ответил смотритель. -- Сказывают, женится он на Варваре Михайловне, на дочке-то управляющего, Михаила Петровича.

 -- Дмитрий Сергеич? -- изумленно спросил я, припоминая имя нашего следователя, человека очень пожилого и вдовца.

 -- Нет-с, -- улыбаясь, ответил смотритель, -- Дмитрий Сергеич давно от нас уехали, а теперь уж вот другой год у вас новый, Александром Николаичем зовут. Этот молодой и такой красивый, и даже вот с вами сходен с лица-то; ростом только немного пониже вас будет.

 Какое-то странное, неопределенное, но нехорошее чувство шевельнулось у меня в душе, пока я слушал смотрителя; и под влиянием этого чувства, почти бессознательно и чрезвычайно быстро в голове моей сложилось внезапное решение: ехать в Шуманиху.

 -- Ну вот и отлично, -- сказал я смотрителю, -- значит, кстати и поздравлю их. А я как раз хотел поехать отсюда к Михаилу Петровичу, посоветоваться на счет продажи хлеба. Он дома?

 -- Надо быть дома. Чрез нас не проезжали, -- отвечал смотритель.

 -- Вели запрягать скорей! -- сказал я. -- Ничего, что лошади усталые -- до Шуманихи все равно как-нибудь дотащимся.

 И чрез несколько минут я уже несся навстречу новым сильным ощущениям.

 Зачем я ехал в Шуманиху, что мне было там нужно, что я намерен был там говорить, делать -- на это в первый момент я и сам себе не мог бы ответить; но, по мере того, как я приближался туда, если не цель, то, по крайней мере, причина моей поездки начинала принимать в моих мыслях более или менее определенные формы. Тут сгруппировалось все: и воспоминания, и возродившееся чувство прежней любви, и самолюбие, задетое тем, что Варя, забыв меня, полюбила другого, и сомнение, любит ли она его, не по расчету ли выходит за него замуж, потому что надо же за кого-нибудь выйти; быть может она еще любит меня; быть может выбрала его, потому что, как говорит смотритель, в нем есть сходство со мной...

 В эту вереницу чувств и мыслей тайком прокрадывалось чувство сожаления о том, что я потерял навсегда Варю, которую любил больше других женщин, которой одной из всех верил, и в которой может быть мог бы найти хорошую жену; но оно тотчас же исчезало под напором ни на чем не основанного сомнения, могла ли бы она остаться верной женой.

 И наконец, над всей путаницей моих чувств вырастало, вытесняя другие, одно желание: испытать теперь еще раз над Варей, уже невестой, силу моего влияния на нее. Пусть она ради меня будет неверна своему жениху -- этого мне будет совершенно достаточно, чтоб убедиться, что моя участь донжуана лучше участи, которая ждала бы меня в супружестве с ней. Притом же этим я отомстил бы и ее жениху -- новому, неведомому противнику, посягнувшему, подобно другим моим врагам, вытеснить меня еще из одного сердца, -- сердца Вари, где я некогда безгранично властвовал.

 Я, изломанный, исковерканный жизнью последних лет, я понял, зачем я еду: мне теперь необходимо было разрушать.

XXII

 Я приехал в Шуманиху как раз в то время, когда Варя и Михаил Петрович только что садились обедать. Старик, услыхав колокольчики, вышел на крыльцо, за ним выглядывала из дверей и Варя.

 Михаил Петрович принял меня с распростертыми объятиями. Очевидно, всякие недоумения, закравшиеся было ему в душу, когда он, три лета тому назад, провожал меня на этом самом крыльце, теперь были бесследно забыты.

 Но Варя встретила меня сурово. Пожимая ей руку, я взглянул ей прямо в глаза и не заметил ни тени радостного волнения. Напротив, из-под ее наружного спокойствия и вежливого приветствия как будто пробивалось скрытое неудовольствие на мой приезд. Это меня рассердило.

 Наскоро умывшись от дорожной пыли, я сел вместе с ними за стол.

 Михаил Петрович, узнав, что я приехал посоветоваться с ним о немедленной продаже своего хлеба на корню, был озадачен и опечален. Кроме двоих местных скупщиков-кулаков, он никого не мог указать мне. Его печалило еще и то, что после двух лет полных неурожаев, нынче хлеба в моем имении были в превосходном состоянии, и можно бы исправить все прорехи минувших двух лет; продать же на корню -- это значило все равно, что вынести новый полный неурожай. Но делать было нечего: в деньгах я нуждался, как говорится, до зарезу. На лице Вари я прочел тоже некоторое участие к моему положению. Мы много говорили на эту тему, пока, наконец, в конце обеда я сам не перевел разговор на расспросы о их собственном житье-бытье. Михаил Петрович сразу сообщил мне самую крупную новость.

 -- Варя вот замуж выходит, поздравьте.

 -- Да? -- несколько замявшись, сказал я. -- Мне уже говорили на станции, но я не решался спросить вас об этом, думая, что вы может быть пока держите это в секрете. Позвольте же поздравить и пожелать счастия, -- добавил я, вставая и пожимая обоим руки.

 -- Зачем секретничать-с, -- посмеиваясь, произнес Михаил Петрович, -- после Успенья и свадьба. Жених прекрасный: новый судебный следователь, сюда к нам в уезд, вместо Дмитрия Сергеича, назначен; молодой; ну а насчет красоты это уж ее дело-с, -- сказал старик, кивнув головой на Варю и с отеческой любовью смотря на нее.

 Варя ярко покраснела.

 -- Очень рад, очень рад, -- повторял я машинально, с официальной улыбкой, смотря то на отца, то на дочь.

 -- Что же, Варя, надо будет спрыснуть поздравление-то, -- обратился к ней Михаил Петрович. -- Я пойду принесу бутылочку "шипучки", там у меня есть в подвале, -- сказал он, вставая.

 -- Нет, зачем же тебе беспокоиться, папа, -- быстро прервала его Варя, и тоже встала, -- дай мне ключи от подвала, я схожу сама.

 Ее, очевидно, пугало остаться со мной наедине.

 -- Ну, поди.

 Проводив ее любовным взглядом, Михаил Петрович наклонился в мою сторону и, со свойственной старикам болтливостью и таинственностью, прошептал, подмигивая:

 -- Любит жениха-то своего, уж очень! Души не чает.

 Я чувствовал, как у меня что-то подступило к сердцу, но я с любезной улыбкой спросил:

 -- А вам разве не жаль расстаться с Варварой Михайловной?

 -- Да мы и не расстанемся-с, -- ответил он с оттенком торжества над побежденным препятствием, -- ведь Александр Николаич, мой будущий зять, следователь уездный, и мы порешили, что его постоянная квартира будет в Шуманихе. Вот я ему и отдаю -- в наймы-с! -- вон этот флигель, -- сказал он, указывая мне по направлению одного из окон, -- там они и будут жить с Варей, там у него и канцелярия будет, и Варина классная. Она ведь нынче ребятишек грамоте учит. Она же будет у мужа письмоводителем-с! А я останусь здесь, в этом доме, один, помещиком. Ну, обедать, чай пить, все это, разумеется, будем вместе.

 Варя принесла шампанское и бокалы. Михаил Петрович выпустил пробку в потолок, налил вино, мы чокнулись, выпили. Варя официально улыбалась; но ей это было, очевидно, не по душе. Я тоже был скверно настроен, потому что, встретил в Варе враждебное отношение ко мне, потому что не знал, как и когда мне удастся вызвать ее на объяснение. Завтра утром я должен был уехать, -- я об этом заявил Михаилу Петровичу с самого начала, ссылаясь на спешность моего дела по продаже хлеба, -- следовательно, объясниться с Варей было нужно непременно сегодня же, а ее поведение не давало на это ни малейшей надежды. Между тем я чувствовал, что интерес предстоявшей борьбы разжигал меня.