Я улыбнулся.

 -- Да что ж гроза, -- ответил я. -- Я езжал не раз и под дождем и в грозу, тарантас у меня крытый, с фартуком... А может быть гроза еще и мимо пройдет, и я успею доехать до дождя.

 -- Нет-с, не успеть. Лучше переждите-с и тогда поезжайте.

 -- Нет, я уж лучше поеду, -- настаивал я. -- Выжиданьем я могу ничего не выиграть, а только прогадать. Теперь я во всяком случае засветло доеду до своей усадьбы. Дорога пока сухая. Если же ехать после грозы, позднее, могу все-таки попасть под дождь и вдобавок в темень.

 -- Дождитесь утра-с! -- предлагал Михаил Петрович.

 -- А завтра как с утра опять дождь пойдет! Тогда я и тащись все время в невылазной грязи. Нет, уж как-нибудь да доеду сегодня. Ведь и мне надо о своем сенокосе справиться.

 -- Да это все верно-с. Ну, уж воля ваша. Не смею уговаривать. Надо хоть чайку после обеда на дорожку-то выпить, -- сказал он, желая хоть чем-нибудь еще раз проявить свое расположение ко мне, -- пока запрягать будут -- успеете еще. Я сейчас всем распоряжусь.

 И он пошел отдать приказание запрягать лошадей и подавать самовар.

 А я, оставшись один, с грустью окинул прощальным взглядом эти так радушно принявшие меня стены. Мне живо представилось, как в первый день моего приезда мы сидели с Варей вдвоем за этим столом и какую чинную беседу вели мы тогда. И как многое переменилось в это короткое время!

 Я пошел в гостиную, чтоб еще раз взглянуть на висевший там написанный Варей пейзаж. Увы, он уж не произвел на меня того приятного впечатления, как тогда, когда мы с Варей вместе рассматривали его в первый вечер нашего знакомства. Берег и речка, изображенные на пейзаже, были мне теперь хорошо знакомы, и я не мог не заметить, что копия с натуры была очень слаба.

 Грустный, я вернулся опять в столовую и стал смотреть в окно, любуясь нараставшей над полями грозовой тучей. Мне невольно пришлось подумать о неудобстве выезжать в дорогу под такой дождь, какой сулили эти плывшие по небу тяжелые, черно-пурпуровые громады; но то, что давило на меня в стенах этого дома, казалось, было еще тяжелее, и я бы ни за что не решился остаться.

XX

 Михаил Петрович вернулся и сообщил, что лошади сейчас будут готовы, что самовар несут, и что Вареньке лучше и она сейчас придет напоить нас чаем и проститься со мной.

 -- А все-таки бы лучше остались, -- добавил он, дружелюбно засматривая мне в глаза.

 Я только покачал головой в ответ.

 Мне было и приятно и жутко встретиться теперь с Варей, и я с замиранием сердца ждал ее прихода. Но она вошла спокойная, лишь несколько более обыкновенного серьезная и бледная и, грустно взглянув на меня, сказала просто:

 -- Вы уже собрались, Сергей Платоныч?

 -- Да, Варвара Михайловна, надо ехать, -- ответил я. -- А вы что же это? Прихворнули?

 -- Да, немного, -- нехотя произнесла она.

 Она молча налила нам чаю. Михаил Петрович все еще продолжал уговаривать меня остаться; я отнекивался.

 Вдали пронесся отдаленный, глухой раскат грома.

 -- Ну вот видите, уж начинается, -- сказал Михаил Петрович.

 -- Все равно, я поеду, -- настойчиво, почти раздраженно сказал я.

 Михаил Петрович отошел к окну, чтоб взглянуть на тучи. Я поднял глаза на Варю -- она смотрела на меня. Без слов мы прощались друг с другом. И опять я увидал, как у нее на щеках выросли внезапно две крупные слезинки и скатились ей на колени. Она быстро отерла глаза рукой, встала и, протянув мне руку, сказала:

 -- Прощайте.

 Потом, обернувшись в сторону отца, произнесла:

 -- Папа, у мена опять голова кружится, я пойду к себе, -- и ушла.

 Старик обернулся. Этот быстрый уход, неуловимое прощанье со мной, мой несколько растерянный вид и самая внезапность моего отъезда показались, наконец, и ему что-то подозрительными. Но он не нашелся, что сказать, а в это время, как раз у крыльца, зазвенели колокольчики моего экипажа.

 -- Ну, до свиданья, Михаил Петрович, -- сказал я, вставая. -- Спасибо за гостеприимство. Надеюсь опять встретиться. Заезжайте ко мне, когда вздумается.

 -- До свиданья, до свиданья, Сергей Платоныч, приезжайте, приезжайте, благодарствуйте, ваш слуга-с, -- растерянно бормотал старик, провожая меня в переднюю и на крыльцо. -- Эх, попадете под дождь, промочит вас, -- говорил он, стараясь быть приветливым.

 Но лицо его было задумчиво и серьезно.

 Я крепко пожал ему руку, с сознанием, что ему не за что будет послать мне вдогонку проклятья.

 Недовольные, суровые лица моих кучера и лакея и унылый вид усаженного в тарантас Трезора откровенно говорили мне, что я совсем не вовремя вздумал ехать домой. Но когда я сел в тарантас и увидал с боков и над собой знакомую сафьянную обивку его поднятого на шарниры кузова, я почувствовал, будто какая-то тяжесть спала у меня с сердца и, прислушиваясь к звону колокольчика, я спокойно любовался грозовой тучей, навстречу которой понеслась моя тройка.

 Посмотрев на сидевшего на козлах Лепорелло, я было подумал, не взять ли его к себе в экипаж, чтоб избавить его от дождя. Но мне почему-то он показался вдруг в эту минуту донельзя противным, отталкивающим. Притом же я сообразил, что на нем был такой же кожан, как и на кучере, и если кучер будет сидеть на козлах, так может и Лепорелло, черт его побери, торчать там же.

 В трех верстах от Шуманихи страшная гроза и ливень разразились над нами. Струи дождя пробивались даже ко мне в тарантас, несмотря на застегнутый фартук и спущенный козырек тарантаса.

 -- Не заехать ли, барин в деревню? -- спросил меня кучер, отодвигая немного фартук.

 -- Пошел вперед! -- сердито крикнул я ему в ответ.

 Молния ежесекундно освещала мне полумрак закрытого тарантаса, треск громовых ударов раздавался то справа, то слева, заглушая на минуту барабанную дробь дождевых капель, -- а я был совершенно безучастен ко всему, что творилось вокруг меня.

 "Любовь, -- думал я в это время, -- не есть физиологические процесс; она не есть нервное ощущение; она не сродство душ, она не привычка, не порабощение, -- она великая, доныне неразгаданная, а только все более и более затемняемая тайна".

XXI

 Прошло три года -- самых бурных в моей жизни. Увлеченный другими интересами и страстями, я не побывал за это время не только в Шуманихе, но и у себя в имении и не вспоминал о Варе. Шуманиху я, разумеется, не купил, и она была по-прежнему во владении моего приятеля. Михаила Петровича я ему расхвалил, а относительно увлечений новыми постройками помирил их на половине, то есть, мой приятель кое-что согласился сделать, от остального Михаил Петрович должен был отказаться.

 В эти три года яркие блуждающие огоньки много раз увлекали меня за собой. И я шел за ними, разгадывал их иногда уже на самом краю болотной трясины, в которую они меня тянули, и, отшатнувшись от них назад, тотчас же бежал вослед другим, таким же, ища под ними то неведомого клада, то источника живой воды и находя лишь гробы, чад и зияющую бездну разочарования. За эти три года я много постарел и телом, и душой; из кошки, забавляющейся игрой с хорошенькими мышатами, мне теперь часто приходилось самому превращаться в эту мышку и испытать на себе положение терзаемого зверька. Я, впрочем, не жалел и не жалею об этом, потому что сам искал сильных ощущений, а ощущения, пережитые мною в эти три года, были сильны, очень сильны. Теперь, когда они отошли на расстояние воспоминания, мне они кажутся даже приятными, и уж по меньшей мере, интересными. Одно, что было в них печального, это то, что они внесли в мою душу некоторую долю озлобления и черствости. И прежняя моя манера отношения к любви несколько видоизменилась. Что прежде делалось с легким сердцем, то теперь носило иногда отпечаток какого-то злорадства, затаенного, едва уловимого для самого себя; в чем прежде была поэзия, то теперь делалось из тщеславия или в силу привычки к состязанию. Любовь отцветала, нелепый бесцельный спорт любви захватывал все больше и больше прав.