Проходя мимо картин и мольбертов в зимнем саду, я окинул их снисходительным взглядом; они напомнили мне о добром, доверчивом Михайле Петровиче, и я еще более укрепился в своем решении.

 Я спустился с лестницы террасы, когда Варя вышла из аллеи на садовую площадку.

XVIII

 Подходя ко мне, Варя опустила глаза, но тотчас же опять подняла их и взглянула на меня таким безмятежным и добрым взглядом, что мне самому стоило усилия, чтоб не потупиться.

 -- Здравствуй, -- сказала она, протягивая мне руку и всматриваясь в меня. -- Какой ты сегодня бледный.

 -- Я плохо спал, -- ответил я, краснея.

 -- А вот ты и покраснел немного, -- весело сказала она и звонко засмеялась. -- Тебе не спалось? Ты думал обо мне?

 -- Да, Варя, -- сказал я, невольно хмурясь.

 -- Ты не сердись, что я вдруг прогнала тебя, -- сказала она, и сама покраснела и опустила глаза.

 Мы без всякого соглашения, как будто это было так и нужно, направлялись теперь прямо к чугунной скамейке, где сидели ночью.

 -- Не сержусь, милая, -- ответил я, садясь рядом с ней на скамейку и беря ее за руку.

 -- Знаешь, это как-то вдруг так вышло, -- начала она оправдываться. -- И еще знаешь что? Лучше ты не ходи ко мне в комнату. Будем видеться только здесь в саду.

 -- А еще лучше будет, милая, дорогая моя, -- сказал я, пересиливая себя, -- если я сегодня же совсем уеду.

 -- Как? -- произнесла она, бледнея и смотря на меня широко раскрытыми глазами.

 -- Да, Варя, я уеду, и сегодня же. И уеду потому, что я люблю тебя, потому что ты мне дорога. Неужели ты думаешь, что то, что было вчера, может повторяться каждый день. Я слишком многое испытал на своем веку, чтоб не понимать, что мы не сладим сами с собой и в один прекрасный день оба свалимся в колодезь. Положим, я предупредил тебя, что я тебя потом разлюблю и позабуду, и следовательно ты не обманута мной. Положим, я каждый день буду твердить тебе, что это предупреждение не шутка, что ты ни в чем не должна верить мне -- и все-таки это ни к чему не поведет и не удержит тебя от того, чтоб пожертвовать собой, своим будущим, своими обязанностями пред отцом, пожертвовать всем за одну минуту увлечения, в которой ты потом быть может стала бы горько раскаиваться.

 Она уже не смотрела на меня, она потупила глаза, опустила голову. И вдруг я заметил, как на обеих щеках у нее откуда-то выросли две крупные, как бриллианты блестящие, слезинки, сначала одна, потом тотчас же другая. Я не видал, как они выкатились из-под ресниц, я видел только, как, остановившись на щеках, они росли, становились больше. И предо иной мелькнуло, как вчера, на этой самой скамейке, я убаюкивал эту милую Варю, как она улыбалась, как мы были счастливы. Где это все теперь? Куда исчезло и почему? Во имя чего терзаем мы себя?.. И, казалось, был момент, когда я готов был опять схватить ее в свои объятия и целовать, и целовать...

 Но я пересилил себя... А слезки на щеках росли, стали крупнее, и вот одна из них упала, за ней другая; на их месте выросли новые, и потом, друг за другом, они полились неудержимым потоком, а Варя закрыла лицо руками и припала головой к спинке скамейки.

 -- Ты плачешь и теперь, Варя, -- заговорил я, наклоняясь к ней и целуя ее голову, -- а подумай, что было бы если б пришлось расставаться после, если б... ты еще больше привыкла ко мне. Прости меня и за то горе, которое я причинил тебе, но его ты, по крайней мере, скоро можешь забыть, и бесследно... Дай мне руку на прощанье, расстанемся друзьями, какими мы собирались быть на первых порах знакомства... и не сдержали уговора...

 Я взял ее руку и, страстно целуя ее, говорил:

 -- Прощай, моя хорошая, моя жизнь, прости, моя милая. Сохрани обо мне память, как о человеке, который полюбил тебя глубоко и бескорыстно, полюбил тебя так, как ты этого стоишь и как, дай Бог, чтоб любил тебя тот, кому ты будешь подругой на всю жизнь.

 Я встал.

 Я до сих пор слышу его, этот вопль, с которым она, вскочив со скамьи, бросилась ко мне на шею и, крепко охватив меня руками, повторяла:

 -- Я люблю тебя... я люблю тебя...

 Она судорожно рыдала у меня на груди. Я стоял молча, давая ей волю выплакаться. Для меня самый трудный момент был уже пройден, и теперь я был уверен в себе.

 Ее рыдания стали, наконец, спокойнее, она отерла платком глаза, и когда я хотел усадить ее на скамейку, она только сказала мне:

 -- Оставьте, -- и тихо-тихо пошла к террасе.

 Я машинально следил, как она поднялась на первую лесенку, как, закрывая платком лицо, поднялась на вторую, и скрылась затем на хорах.

 Я оглянулся, окинул взглядом эта деревья, свидетелей нашего счастья и нашего горя, взглянул на скамейку, невольно покачал головой, и так же медленно, как Варя, пошел шаг за шагом чрез террасу в дом, чтобы велеть Ивану укладываться и собираться к отъезду тотчас после обеда.

 Какие мучительные два часа провел я в ожидания обеда, сидя один в библиотеке. Мне никуда не хотелось идти, а хотелось сидеть одному, тут, куда, я знал, что никто не заглянет... кроме разве Вари, хотя я был уверен, что и она не придет. Мне необходимо было одиночество, необходим был покой, отсутствие новых впечатлений. И, глядя на полки с книгами, я думал: "Сколько слов любви рассеяно по страницам этих фолиантов, сколько чудных сказаний о радостях и муках влюбленного сердца читал я когда-то в них и в бесчисленных других, им подобных, читал и в великой книге жизни и, кажется, все, все уже изведано, исчерпано, и все-таки каждый раз находишь что-нибудь новое в этой старой, вечной, как мир, сказке любви".

 Es ist eine alte Geschichte

 Doch bleibt sie immer neu --

 вспомнились мне всеми часто повторяемые, незабвенные строки; но мне вспомнилось и продолжение их, так близко подходившее к моему теперешнему положению:

 Und wem sie just passieret

 Dem bricht das Herz entzwei.

 И горькое чувство разлилось у меня в душе...

XIX

 В пыли и обливаясь потом, прикатил как раз к обеденному часу Михаил Петрович откуда-то с сенокоса. Он был очень доволен, что успел заставить при себе сметать в стога скошенное сено.

 -- А гроза-то, гроза-то какая собирается! -- говорил он, указывая из окна столовой на небо. -- Ну и жарко же было сегодня. А что значит старость-то-с: к погоде-то, к дождю-то -- чувствую -- все кости ломит. Вы вот как? Чувствуете погоду-с?

 -- Да, и мне тоже как-то не совсем хорошо, -- ответил я, чтоб поддержать его.

 -- Вы говорили вот, ночью не спалось -- это наверное перед погодой-с. Уж вы поверьте-с. Животные -- и те все чувствуют. Однако, что же это не подают? Где же Варенька? -- засуетился он и пошел разыскивать Варю.

 Чрез несколько минут появилась маленькая Надя, с миской в руках, и за ней Михаил Петрович, несколько смущенный, а Вари не было.

 -- У Вареньки-то голова болит и нервы расстроились, -- сконфуженно произнес он, покачивая головой.

 -- Да? -- спросил я сочувственно.

 -- Погода-то, что значит-с! Повлияла-с, -- с чувством глубокого убеждения говорил старик. -- Не бывало с Варенькой этого, а и на нее должно быть подействовало. Да гроза-то уж очень большая должно быть собирается. Облака, облака кругом -- Боже мой какие! Одна красота! -- восторженно размахивал он руками. -- Вот после обеда сейчас возьму палитру-с, кисти и писать, писать -- натура-матушка, сама красота!

 Мы сели вдвоем за стол.

 -- А я ведь все-таки сейчас после обеда ехать хочу, Михаил Петрович, -- сказал я ему под конец обеда.

 -- Не может быть? -- воскликнул он удивленно. -- Помилуйте, в этакую грозу! Да кто вас гонит? Да я вас не пущу-с!